1. Под поверхностью травы

Пологий берег реки, покрытый ярко-зелёной, колеблемой ветром травой. Ручей, ускользающий своими струями между шуршащих стеблей зелени. Тёплый, слегка прохладный воздух, наполненный запахом растительной стихии. Голубое небо с плывущими в нём кучевыми грудами облаков. Пылающий, бело-жёлтый диск солнца, мириадами бликов отражающийся в водной ряби. И зеркало сознания, изощрённое и отполированное четырьмя миллиардами лет биологической и двумястами тысячами лет общественной истории, чтобы заставить говорить вещи и вывести на поверхность населяющие их осуществления. Sapienti sat.

Тёмная глубина, ускользающая между стеблями Poa pratensis, между потоками струящегося ручья, обрамляющая светлую гамму серо-жёлтых оттенков почвы, гальки и песка под лучами сияющего солнца, что была прежде него, и зияет на все планеты в ночном небе — и она же сейчас распростёрлась под хрупкой поверхностью вещей, как чёрная амальгама изогнутого зеркала, отражающего в себе самом свои бесконечные и причудливые изгибы. Погружённые в её безвременную тишину, вещи теряют свои обыденные лица, грубые маски очеловеченного мир расползаются по швам и тонут в непроницаемой глубине этой соприсутствующей ночи. Чем были этот берег и слагающее его вещество пятьсот миллионов лет назад? Плескались ли здесь волны древнего океана Япетуса, в котором плавала мягкотелая Pikaia gracilens, изгибая своё сегментарное тело, а по дну прокладывали пути трилобиты, в хитиновых панцирях и с великолепными кальцитовыми глазами?

Или здесь были равнины Фенносарматии, орошавшиеся дождями, по земле которого стлались лишь убогие лишайники? Всё это было здесь уже когда мир был стар, а материки поднимались из морской пучины и вновь утопая в ней, смыкаясь и размыкаясь в танце геологических эпох, а морские хляби уже были населены сотни миллионов лет немыслимыми тварями Венда — зигзагообразная Charnia wardi, рифлёная со всех сторон Dickinsonia costata, трёхраспростёртый Tribrachidium heraldicum или многосоставно-конусовидная Cloudina? Но и они меркнут в сопоставлении с химерическими молекулярными машинами Eukaryota, присвоивших себя имя и форму живых существ, результат противоестественных совокуплений, которые дали начало и той ярко-зелёной траве, дрожащей под ветром, рождённым под потоками болезненного света напрасно умирающей в пустых небесах звезды.

И эта вода, омывающая стебли и корни, проходящая сквозь них и устремляющаяся в воздушное пространство, стекающая обратно по искривлённым стенам гравитационного колодца планеты и вновь вовлекаемая в круговращение по внутренностям живых и мёртвых тел — чьи внутренности она омывала прежде чем стать звенящим ручьём в тёплый летний день на тридцать девятом градусе восточной долготы? Были ли они прямыми или разветвлёнными, имели один вход или несколько — или все были одной лишь поверхностью, распахнутыми вратами входящих и исходящих потоков, проникающими в иные тела, и крадущими из них самое дыхание? Вода, текущая из пронизанного нитями чёрной плесени трупа, и впадающая в играющий на солнце ручей, из которого пьют вызывающие лишь умиление пушистые, рыже-пятнистые детёныши Felis silvestris, столь же сопричастные первобытным химерам, как и трава над ними, как и чёрная плесень, прорастающая сквозь них.

2. Нечестивый храм

Определить залитую солнечным светом берёзовую рощу как сатанинское и богопротивное место значило бы погрешить против истины. Дьявол — всё ещё слишком антропоморфный персонаж иудео-христианской религиозной мифологии, страдающей настолько благостным спиритуализмом, что даже в своих крайних гностических проявлениях не подходит к созерцанию величественной и ужасающей виертальности объектов повседневности. Христианско-картезианская мысль, что не способна помыслить мир, изначально и навсегда погружённый в слепую тьму своей собственной вечности, исключающей даже гипотетическую возможность благостного божества, способного спасти хотя бы даже себя — тьму, сверх всякой меры исполненную пожирающими друг друга экзистенциями.

Пепел, пережжённый мириады раз до полного преображения, смешанный с обезображенными трупами — и произрастающие на них шумящие и шевелящиеся стебли, пожираемые ползущими по ним червями, купающимися в лучах агонизирующего светила. Как ярко светит солнце! Листва, дрожащая и переливающаяся белёсыми бликами, густой запах травы, и мириады двукрылых, звенящих и гудящих в парном воздухе, паря над землёй в поисках пары для насыщения и совокупления. Жизнь, тонущая и захлёбывающаяся в собственных складках, утомительных в своём повторяющемся многообразии. Поверхность, наползающая на поверхность, все типы рифлений, наслоений, изгибов и извивов: сжатые пружины, не поспевающие за разгибанием друг друга, разрывающиеся и вновь нарастающие, укладываясь в пёстром узоре, который уже, кажется, более ни с чем не соотносим.

Волнистое зеркало, отражающее лишь свои собственные перегибы, неправдоподобно чрезмерное во всех своих проявлениях и осуществлениях. Оглушительный шум и мёртвое молчание — машинная жизнь без малейшей одушевлённости, смысла, цели. Квинтиллионы веков, спрессованные с едином моменте динамического напряжения, которое уже не может быть более мертвенным, потому что и не было никогда действительно живым — живым в том убогом смысле, что ставит великое различие между животным, камнем, трупом, потоком и звёздной пылью, несущейся в пустоте, из которой возникают и в которую распадаются все названные.

Цветущая в смерть существованием пустота. Достоинство Природы в круговращении стихий, уравнивающем все её фрагменты. Без надежды на прекращение, с великим ожесточением, она осуществляет бесконечное истребление вновь и вновь порождаемых ею форм. Круговорот восстановления и распада, струящийся в каждом осуществляемом бывании, охваченном огнём частичного уничтожения, и устремлённом к уничтожению абсолютному. О нём стонут белёсо-чёрные стебли, блестящая листва и ползущие по ним членистоногие сегменты — и в этом величественном гимне нет места смирению или благоговению, но лишь ожесточённая устремлённость к отрицанию себя и всего мира, имеющего в таковом свою определённость и положенного как вечное прехождение без начала и конца, в котором вовсе нет никакой окончательной смерти, но лишь цикл частичных умираний, беспрестанно возобновляемых умиранием в абсолют, из полного тела которого и произрастают эти исполосованные стебли, столь нечестиво распростёртые к обжигающему в небесах светилу.

3. Раскрытая навстречу глубине

Небосклон чист — и лишь ослепительный диск бесстыдно маячит в сиянии собственной наготы на нём. Прочь от него тянутся тени — до тех пор, пока их бегство не покроет всю землю. Становится холоднее. Запах летней травы усиливается. Наступают сумерки, и вся окрестность погружается в серый расплывчатый полумрак. Смутные очертания деревьев, произрастающих сквозь протяжённость, отражаются в водной глади, подёрнутой рябью, точно так же, как и в воспринимающем их сознании, слишком мало отличающемся от ускользающей речной поверхности. Ивовые ветви, распространившиеся продолговатыми листьями, нависают над ней, и в их чёрных тенях, преломлённых сквозь волнующуюся поверхность и скользящих по илистому дну водоёма, снуют недавно созревшие и вылупившиеся из икры экземпляры Osteichthyes, занятые пожиранием личинок насекомых и друг друга в своём беспрестанном бегстве из-от-к смерти.

Поверхность — тонкий слой, отделяющий глубину внутреннюю от глубины внешней. Завёрнутая в неё, водная глубина, уходящая в протоархейскую эпоху, наполненная и переполненная сверх всякой меры перетекающими друг в друга сегментарными экзистенциями, всё так же несёт в себе следы той изначальной космической бездны, сквозь эоны которой вихрем несутся миры и их обитатели, и которая зияет, отражённая в водной глади как беспредельное чёрное пространство, проросшее там и здесь воспламенёнными сгустками плазматического вещества, и ледяными облаками межзвёздной пыли, что в своём ускользании расчерчивают бесчувственные небеса траекториями своего падения.

Для того, чтобы падение продолжалось вечно, необходимо бесконечное пространство, пересечённое системой пределов, которые бы были промежуточными порогами в падении тел, так как абстрактная беспредельность не имеет направлений, в направлении которых тела бы могли падать, была бы неподвижной и тем самым одухотворённой. Но в природе нет духа, но лишь скомпонованные в произвольном порядке суб-страты тел, груды которых кружатся без толка, цели и предназначения до тех пор, пока не рассыплются в прах от беспрестанного соударения. Иногда этот прах становится холодным, реже — тёплым, и уж совсем нечасто настолько приспособленным, чтобы в его поверхности отражалось звёздное небо — эта пустая чёрная бездна, кишащая бессмысленными камнями и бессловесными тварями, влекомыми противоестественными желаниями, столь же беззаконно произрастающими в их телах, как эта цветущая вдоль кромки воды трава.

И вот, эта небесная глубина вновь самосокрывается в лучах восходящего светила. Великолепные, лазурно-сиреневые оттенки застилают воздушное пространство, окутывая непроницаемую черноту космоса — и в них изощрённо-изящные светло-серые груды водяных паров, растянутые и распростёртые в незыблемой тишине предрассветного спокойствия, отражённые в кристальной и неподвижной поверхности реки, над которой поднимаются клубами и стелется по зарослям трав и ивовых кустов белёсый изломанный туман, в своей безбожной материальности более ужасающий, нежели дым сжигаемых заживо людей, приносимых некогда в жертву карфагенскому Молоху.

4. Великолепие распада

Светло-серый, ярко-жёлтый, насыщенный ультрамариновый, залитые обильно солнечным светом — сквозь это великолепие падают в собственную гибель произросшие из неё растительные тела, попутно распадаясь на составные части. Интенсивности, щедро излучаемые в пространство, ни в чём не уступающие интенсивностям цветения, с музыкальным шелестом летящие по ветру, опадающие на землю, шуршащие под ногами… Сухо, холодно, солнечно, светло, ветрено. Бело-серые, подсвеченные розовым, груды пара несутся по воздуху, лишь за пару минут достигая горизонта и скрываясь за ним, претерпевая в полёте тысячи неуловимых изменений и перестановок, образуя из своей нерасчленённой разлапистой целокупности пейзажи, столь же выразительные, сколь и безразличные к неизбежности своего собственного истощения.

Истощение, обеднение, обезвоживание, замирание — суть условия кристаллизации, высвобождающей элементы предшествующей целокупности для новых соединений и сцеплений в круговороте стихий мира. Произведения молекулярных машин, синтезировавших свои тела из воздушных газов, воды и энергии умирающей звезды, бывшие некогда зелёными и гибкими, ныне оставлены наполнявшими экзистенциями. Кристаллы бившейся в них жизни, подобные животным скелетам, и подхваченные новыми, неорганическими потоками воздуха и света, устремлённые к распаду, пересекающие границу растительной и машинной жизни, составляют связные паттерны в восприятии, отражаемые в нейронных сетях.

Помимо и прежде человеческого кинематографа, существует природный, естественный феноменограф, так как вся природа, пронизанная лучами и движущимися потоками, переносит в них отражения одних тел на другие тела, произвольно комбинируя тела и образы. Материализм встречи, всегда остающейся контингентной для встречающихся тел, но абсолютно неизбежной и предопределённой в полном теле Природы, которая сочетает в себе друг с другом полные бесконечности тел и их отражений всеми возможными способами в любой момент времени. Величественная неподвижность вечного настоящего, в котором изменение не ведёт к потере ни одной части космической целокупности.

Умирающие в потоках света, под ярко-синими небесами, в потоках холодеющего ветра, стебли опадают красно-жёлтым многоцветием сухой листвы на безбожную землю и несутся по её поверхности, застилая почву и унося её с собой. Лимонно-жёлтые, охровые, огненно-красные, красно-оранжевые, с прожилками, многосоставные, пятнистые, с вкраплениями зелёного, поблёкшие, рассыпающиеся в труху, плывущие по водной поверхности и возметаемые вихревыми порывами ветра на высоту человеческого роста и выше, вплоть до окон этажей и пустеющих крон деревьев, в которых обнажаются белёсые, серые, светло-коричневые и почти чёрные ветви, зияющие сквозь остатки облетающей листвы на фоне ярко-голубого неба, несущихся облаков, подсвеченных солнечным светом — и безжизненной пустоты пространства, из которой некогда возникли родовые тела всех названных.

5. Дождь

Падение множества водных фрагментов, соединённых с воздухом мембранами поверхностного натяжения из пересыщенных водными парами облаков — ситуация более чем характерная для этой планеты на протяжение вот уже по крайней мере четырёх миллиардов лет. Прошлое, которое возобновляется, чтобы активно действовать в настоящем, вновь и вновь воспроизводя свои формы, пока не исчерпаются запасы воды, пока она не испарится в межзвёздную бездну космического пространства, а безводная планета не сгорит в лучах расширяющегося светила, ныне закрытого плотным слоем конденсированной жидкости.

Неровный, неравномерный, сливающийся с самим собой шум, что сопровождает падение множества капель, не имеет единого или единственного источника. Шумящее поле — поле травы, поле разбивающихся капель, поле нейронных связей — одна лишь поверхность, без глубины, заполняющая собой весь горизонт. Определённость объектов тает и растекается в потоках, льющихся сверху вниз. Не потому, что верх и низ даны заранее, но потому что они и возникают в падении вещей сквозь бездну, пересечённую пределами.

В лужах отражаются импульсы падения и серые небеса, заполненные клубящимся паром. Вспышки электрических разрядов — ослепительно-белые, прорезающие воздушную толщу, и оставляющие в ней след свежепроизведённого озона. Парение, падение, полосы плазмы — всё повторяется бесконечное множество раз с однообразными вариациями до тех пор, пока не исчерпает всю сумму противоречий, принуждающих тучи летать, дождь литься, и молнии — сверкать в безжизненных небесах.

Чёрная бездна космоса, окутанная слепою серой мглой. Холодеющий воздух под её поверхностью. Размокшие листья, глина и песок, расползающиеся в однородную массу невразумительного цвета. Aves, летящие к югу, от неизбежной смерти, и становящиеся пищей червей, котов, бактерий и друг друга. Серый полумрак, вытравляющий самую мысль о возможности души. И редкие разрывы в небесном тумане, сквозь которые зияет бледно-голубой покров, сквозь распадающуюся крышу христианского храма, разрушенного некогда большевиками, которые — как и всё в этом мире — оказались сильнее мифического божества, которое не смогло защитить своих служителей, ни своих икон, ни своего храма от пуль и поражения — как не способно защитить своих изображений бурно от разрастающейся под струями дождя чёрной плесени, питающейся грубо намалёванными на стенах руины образами бога и его блаженных угодников, распадающихся в бессильный и бесполезный прах, которым они и были с самого момента своего сотворения безличной и бессубъектной структурой socius’а.

6. Жёлтое на чёрном

Чёрная земля, чёрные стволы и ветви, жёлтые листья, чёрные небеса, чёрная поверхность воды, жёлтые фонари над ней и их отражения в ней. Солнце, раньше просвечивавшее сквозь серый покров дождевых туч теперь скрылось, и лишь искусственные светила освещают становящийся неподвижным пейзаж. Чёрная, холодная, масляная поверхность реки, становящаяся подобной черноте космоса, которой она и была порождена, уподобляясь этой межзвёздной бездне, изображая её в её отсутствие с искусством, достойным восхищения.

Блестящая чёрная поверхность покрыта симметричными рядами ярко-жёлтых огней, колеблющимися пропорционально набегающим волнам ряби — и над ними сияют соответствующие им неподвижные огни, освещая области места вокруг себя. Голые чёрные ветви кустарников и деревьев, подсвеченные ими, становятся светлее, обретая подобие очагов зеркального порядка в хаосе клубящейся между ними тьмы. Мешанина сияющих шаров и чёрной блестящей тьмы, воспроизводящая собой идол нечестивого божества Йог-Сотота — изысканная глумливость природы сопутствует нам и на этот раз. Без-о́бразное, сияющее, таящееся, неподвижное — виертальная материальность объектов сочится по всем поверхностям, застилая собой весь горизонт, являя себя себе самой же.

Космос, освобождённый от человеческого бытия, которое снято в нём в интенсивную телесность вне-человеческого. Чёрные стволы деревьев — а под ними — мертвенно-жёлтый ковёр поблекшей палой листы, отсвечивающей своими влажными спинами. Сотканное без цели, без надежды и без автора, полотно событий разворачивает свои осуществления, нимало не заботясь о возможных наблюдателях, которые всегда суть лишь не более чем его же собственные складки. Серо-чёрные шершавые и белёсо-жёлтые отсвечивающие поверхности восполняют сияние жёлтых фонарей и хаосмотический блеск бездонной глубины воды.

О, бедная, несчастная душа!

В ней нечто жёлтое установилось вместо бога,

И завывает радостно у гроба,

Клыкми разума её распотроша.

7. Холодные небеса

Бледно-прозрачная серость предрассветного неба. Холодно, сухо, ветрено. Растянутое сквозь пространство грубое полотно материи, в котором уже ничто не напоминает о… Треск рвущейся под резкими порывами холодного ветра памяти. Заснеженные берега, сквозь белый покров которых тянутся к небесам жёлтые стебли сухой травы. Бледно-голубой фон неба прорезают подсвеченные восходящим солнцем розовые облака. Тишина льдистого утра нарушается лишь плеском чернеющих вод реки, по берегам уже скованной мёрзлой коркой.

Сияние солнца над гибернирующими потоками. Размеренное движение мертвенеющего светила, вычерчивающего в глубине небес многоуровневую спираль, влекомого силами гравитации сквозь хаос межзвёздной ночи вот уже на протяжение более чем четырёх с половиной миллиардов лет. Круговращающее бегство по касательной к собственной смерти, из которого и возникает всё то многообразие вещей, именуемых живыми в потоках, из которых они и конструируют себя. Ослепительный диск, светло-голубое пространство и мозаика светлых и тёмных пятен под ними.

Зимние облака отличаются от таковых в другие периоды вращения планеты. Вписанные в совокупность производящих факторов, они сотканы из ледяных кристаллов, парящих «на воздусях», и вовлечённых в их потоки. Освещаемые с разных сторон, рассеивающиеся и конденсирующиеся, они достигают пределов, разрешаясь в прозрачной ясности неба, или кристаллизуя свои избытки снежной пылью, ниспадающей по стенкам гравитационного колодца этой планеты — также, как и всех иных планет, где есть вода и светят звёзды.

Холодный пронизывающий ветер, несущий позёмку над сухим асфальтом. Морозная свежесть воздуха. Текучая смесь ускоряющихся и замедляющихся беспримесных потоков, свободно бегущих в прозрачности собственного становления. Это светило, это бледно-голубое небо, эти облака, произрастающие своими фрагментами в надземной глубине, леденящий ветер, чёрная волнующаяся река и заснеженное поле — столь же чужды себе и друг другу, как горные цепи, песок и море иных планет, рождённых под иными звёздами в иных мирах. Время! В потоках становления, уносящих всякую землю прочь от земли, охваченной огнём, оно бесконечно расточит и восстановит всякое существование, устремлённое к своему неизбежному концу

8. Руины

Серое небо, подёрнутое слепою мглой — и летящий из его глубины снег — скольжение тёмных точек на фоне белёсого мрака. Безмерное, неизмеримое, распадающееся на части в неподвижности равнодушного безмолвия — так является себя абсолют в мириадах осуществлений пронизывающих его стихий. Вихрь бесконечно разрушаемых, деформируемых осколков, не находящих покоя, вновь и вновь возметаемых и возвращаемых в круговорот возникновения и гибели. Невыносимая, чудовищная несоразмерность, безотносительность их друг к другу — скомпонованных в немыслимое нечто, чья форма уже более не соотносится ни с чем подобным.

Ледяной ветер, несущий вдоль земли снежную пыль, треплет бледно-жёлтые стебли сухой травы, столь же многообразные, как органические выросты протоплазмы тех самых археисторических химер, что в ходе эволюции и сложили свои механические тела в сросшиеся и дифференцированные многоклеточные структуры, производящие год за годом, тысячелетие за тысячелетием свои вариативные копии, вновь и вновь повторяя их неисчислимые мириады раз. Застывшие, оставленные токами вещества и энергии, их руины стелются по ветру, трепеща в алгебраическом исчислении положения собственного тела. Иные, более жёсткие, распустившиеся на вершине своих побегов зонтичными соцветиями, ветвящимися пучками три-четыре раза, собирают в каждом из них крохотные сугробики, аккуратные, игрушечные, бесчеловечно-материальные стыковки органических скелетов и белых кристаллов простой воды. Третьи всё ещё держат на своих стеблях коробочки с засохшими, чёрными семенами, падающими в мягкий покров свежего снега, и покрываемые его ниспадающими слоями, впиваясь в толщу кристаллической воды — как и все конечные вещи, намертво впаянные от начала и до конца в толщу бесконечного ультра-прошлого, содержащего в себе всю полноту повторений, так что всякий объект в своей полной причине, распростёртой в безначальность, имеет в числе причин своего возникновения себя же самого, повторённого неисчислимое множество раз.

Ивовые кусты, что тянут свои шершавые ветви к пустым небесам. Молчаливые свидетели несуществования бога, души, и вечной справедливости. Бессознательные интенсивные токи вещества и энергии, проросшие тонкими гибкими ветвями кверху столь же мало нуждаются в небесном сотворителе, как и он в них. Нет смысла, нет движения, нет достижения, нет цели. Бытие объекта как non-sense, подстилающее и омывающее локальные очаги осмысленности, возникающей как эффект осуществления, как продуктивная ошибка в пространстве чистого хаоса природы.

Руины, безмолвно возвышающиеся в вихрях бушующего хаоса, столь же безмолвного, сколь и безразличного к своему собственному разрушению и разрушению разрушения. Жестокость, не имеющая цели, но имеющая бесконечную производительную причину, умножающая руины как руины руин — продукты распада не целостностей, но всегда уже лишь распадающихся частей — и ужасающе-безмерная целокупность, являющая себя как предел распада.

9. L’espace lisse

Небеса и лёд. Мир, погружённый в великолепную тишину. Всякое движение сковано серо-белёсым льдом, над мучительной поверхностью которого в пространстве обнажённого неба стремительно несётся ветер. Мерное сияние далёких звёзд в черноте бездны, неотвратимо проступающей сквозь тускнеющие оттенки вечернего небосклона — лимонные, светло-серые, светло-голубые, тенаровые, индиговые, лиловые, пепельные — всё более и более прозрачные в отступлении солнечного диска за линию горизонта, заставленную чёрными запутанными ветвями прибрежных деревьев и кустов, неподвижно зияющих на фоне бледнеющей зари.

Ледяная равнина, распростёртая под чёрными небесами, в свете далёких звёзд. Неподвижное над неподвижным, пронизанное неясными, смутными потоками воздуха, снега, тепла, воды… Беспредельная белая поверхность, погружённая во тьму космической бездны, раскрытая навстречу каждому возникающему в ней телу — неподвижный двигатель, в плоскости которого материя вычерчивает многоцветие бесчеловечной жизни. Чистая неподвижность, высвобождающая чистое движение — поток материи, становление и ставшее потока, различённые в простоте своего осуществления.

Чистая материя, беспримесная от аффектов человеческого существования, разворачивающая многообразие чистых форм, супрематически превосходящих всякую определённую предметность. Фигуративность, взмывающая над всякой почвой, растворяющейся в потоках, из которых она уже-всегда и была соткана, и лишь их невероятное замедление могло вводить нечто наблюдающее за ними в своеобразное заблуждение относительно природы всех этих текущих из безначальности в бесконечность времён вещей.

L’espace lisse — гладкое пространство, возникающее на пересечении всех потоков, в месте крушения всех опасностей и всех надежд, в прозрачности которого под неподвижной поверхностью природной целокупности свободно скользит интенсивный ток виертальной материи. Пространство, открытое вне-человеческому, безбожному абсолюту, заключающему в себе всю полноту пространств и времён, и не перестающему выталкивать из себя взаимодействующие друг с другом вещи, беспрестанно вбирая их в себя обратно, чья сущность — бытие, и способ существования — отрицание; абсолют, невыносимо близкий каждому, который несёт нас в себе, и который мы уносим с собой на всех своих путях, как трава растёт на берегу потока, и как первобытный океан — в траве.