Анастасия Янчевская

Я родилась в 1989 году в небольшом городе на севере Беларуси. Моё поколение настоящей советской реальности не застало. Но в качестве наследия нам остались: родители выращенный СССР (по своему переживающие его развал), “народ” (то есть граждане бывшего Союза, находящиеся в противоречии старого и нового мира), и, конечно, богатая советская культура — фильмы, музыка, книги, праздники.

Можно ли считать моё поколение свободным от “совка” или же мы мутанты переходного периода, вобравшие в себя противоречивые идеалы и ценности?

Воспоминание. Мне около восьми лет, я сижу в залитой солнцем комнате и держу на коленях красивую книгу. Мне нравятся её глянцевые страницы, улыбающиеся лица взрослых и детей. Там истории, как добрый Ленин общается с детьми, говорит о чём-то важном. Я представляю себя среди тех детей, с красным платком и знаменем, я частичка великой задачи — сделать весь мир счастливым. Закрываю книгу, рассматриваю обложку, и вдруг какой-то информационный пазл в голове совпадает — я понимаю, что Ленина нет! И Советского Союза нет! Не носить мне красный галстук и не маршировать под горн.

Помню, как стирала слёзы с глянцевой обложки, а потом поставила книгу в самое далекое место в шкафу, туда, где стояли грустные книги, которые никто никогда не читает: что-то о кухне народов мира, энциклопедия растений и какие-то журналы. В детстве я тосковала по Советскому Союзу, который был в песнях, книгах и фильмах. В них цели были великими, дружба — крепкой, а вера — непоколебимой. Ещё я понимала, что стыдно мечтать быть частью мира обмана и иллюзий. Но так и не смогла перестать любить “Неуловимых мстителей”, “Тимура и его команду”, школьников из “Гостьи из будущего”

Детская травма потерять веру в Деда Мороза для меня — потерять веру в доброго Ленина.

Будучи уже взрослой, как-то беседовала с родителями, убеждала их, что окружающую среду можно менять реальными действиями, что работают механизмы гражданского участия. И отец рассказал воспоминание, которое раньше я не слышала в семейных историях. Молодым и горячим он ездил строить БАМ (Байкало-Амурскую магистраль). Его поселили в рабочем посёлке, там царил произвол руководства: строительные материалы были разграблены, рабочие жили в нищете. Они получали прожиточный минимум, но работали сверх меры в летний сезон и сидели без работы в зимний. Все терпели, но мой отец не стал. Он начал писать письма в высшие инстанции, и приехала проверка из Минска. Он надеялся на торжество справедливости, но жестоко разочаровался. Единственной целью этой комиссии было найти того, кто жаловался, и предложить ему в качестве взятки квартиру в городе неподалеку. Мой принципиальный родитель отказался и стал подбивать рабочих на протестные мероприятия. Когда об этом узнало руководство, всех лишили зарплаты за простой. После этого больше никто не стал предпринимать никаких действия. Мой папа вернулся домой в Беларусь и больше никогда не работал “на власти” или “на дядю”.

Травма беспомощности перед системой характерна для его поколения. Они нашли способ жить в мире, где нельзя надеяться и доверять окружающему пространству, людям и властными структурами. Их жизнь — создавать закрытый мир вокруг семьи и небольшого круга друзей, брать ответственность только за это пространство и не вмешиваться в то, что “за дверями дома”.

Противоречивые модели взаимодействия с окружающим миром разрывали меня в подростковом возрасте. От советской культуры я унаследовала активную жизненную позицию и веру в высокие идеалы. В окружающих меня “советских” взрослых я видела апатию и безразличие к внешнему миру. Людей не устраивала их жизнь, но никто не стремился её изменить. Жизнь ставила передо мной вопросы выбора, на которые не было ответа ни в книгах, ни в образах взрослых людей.

Меня выковал Советский Союз из литературно-кинематографического идеализма в борьбе с окружающим безразличием, между жерновами двух культур, в которых мне никогда не жить — социализмом и капитализмом. Сейчас я активистка, лидер гражданского сектора, руководительница общественной организации — и это моё советское наследие.