После оглушительного успеха «Духа терроризма» Бодрийяр развивает свою гипотезу природы терроризма, а также анализирует наиболее интересные гипотезы других современных мыслителей на этот счет.

«Мы, сильные мира сего, отныне застрахованные от смерти и сверхзащищенные со всех сторон, занимаем именно позицию раба, тогда как те, кто распоряжается своей смертью, и для кого сохранение жизни не является единственной целью, как для нас, именно они сегодня символически занимают позицию господина.»

Перевод эссе из сборника «Дух терроризма. Войны в Заливе не было». (впервые в рунете)

Гипотезу, согласно которой 11 сентября было всего лишь случайностью или перипетией на пути неотвратимой глобализации, давайте отклоним сразу. Гипотеза, по сути, отчаянная, поскольку тогда произошло нечто экстраординарное, и отрицать это — значит признать, что ничто уже больше не может стать событием, что все мы обречены на безупречную логику глобального всемогущества, способного поглотить любое сопротивление, любой антагонизм, и даже черпать в них силу: террористический акт лишь увеличивает засилье планетарного единовластия и единомыслия.

Этой нулевой гипотезе противостоит максимальная гипотеза, максимальная ставка на событийный характер 11 сентября — событие определяется здесь как то, что в рамках системы обобщенного обмена [1] внезапно создает зону невозможного обмена: невозможного обмена смерти в центре самого события и невозможного обмена этого события на какой-либо дискурс. Отсюда его символическая сила и именно эта символическая сила поразила нас всех в событиях на Манхэттене.

Согласно нулевой гипотезе, террористическое событие является незначительным. Его не должно было бы существовать и, по сути, не существует, согласно представлению о том, что Зло является лишь иллюзией или случайной перипетией на пути Добра — в данном случае мирового Порядка и благословенной глобализации. Теология всегда основывалась на этой ирреальности Зла как такового.

Другая гипотеза: это были безумные самоубийцы, психопаты, фанатики извращенной идеи, сами управляемые какой-то темной силой, которая просто эксплуатирует ресентимент [2] и ненависть угнетенных народов, чтобы утолить свою ярость разрушения. Или та же самая гипотеза, но более благосклонная, пытающаяся придать терроризму некоторое подобие исторического разума, усматривая в нем реальное выражение отчаяния угнетенных. Но этот тезис сам подозрителен, поскольку обрекает терроризм на репрезентацию глобальной обездоленности в жесте окончательного бессилия. Даже если он признает терроризм чистой формой политического протеста против мирового порядка, обычно это делается только для того, чтобы осудить его поражение и его перверсивное последствие в виде невольного укрепления этого порядка. Такова версия Арундати Рой [3], которая, выступая против гегемонистского могущества, выступает и против терроризма как его брата-близнеца, дьявольского двойника системы. Отсюда уже недалеко до предположения, что если бы терроризм не существовал, система бы его выдумала… Так может быть, теракт 11 сентября был делом рук ЦРУ?

Более того, эта гипотеза утверждает, что всякое враждебное насилие является, в конечном счете, сообщником существующего порядка, дисквалифицирует намерения активных участников и саму цель их акции. Последняя сводится к «объективным» последствиям (геополитические последствия 11 сентября), и никогда к собственно силе. С другой стороны, кто манипулирует кем? Кто кому играет на руку? Несомненно, что для возрастания своего собственного влияния, террористы пользуются развитием системы, следующие за ней в параллельной гонке, где, в отличие от классовой борьбы и исторических войн, противники никогда не встречаются на самом деле.

Нужно пойти еще дальше: вместо гипотезы «объективного» соучастия терроризма и мирового порядка, скорее следует выдвинуть точно противоположную — о глубоком внутреннем соучастии глобальной силы и той, которая выступает против нее извне: внутренняя нестабильность и слабость в определенном смысле идет навстречу стремительной дестабилизации террористического акта. Без гипотезы об этой тайной коалиции, этой склонности к соучастию, мы ничего не поймем в терроризме и в том, почему его невозможно победить.

Если цель терроризма состоит в том, чтобы дестабилизировать мировой порядок своими собственными силами в лобовом столкновении, тогда она абсурдна: соотношение сил слишком неравно. Кроме того, этот мировой порядок уже является местом такого беспорядка и такой дерегуляции, что в усилении этих тенденций нет необходимости. Как это видно сегодня повсюду, дополнительное усиление беспорядка чревато лишь усилением полицейского контроля и сил общественной безопасности.

Но быть может именно в этом мечта террористов — мечта о бессмертном враге. Ведь если врага уже не существует, уничтожение его становится затруднительным. Очевидная тавтология, но терроризм тавтологичен, а итогом является парадоксальный силлогизм: если бы Государство существовало на самом деле, это предоставляло бы терроризму политический смысл. Поскольку терроризм такого смысла очевидным образом не имеет (хотя имеет другие смыслы), это доказывает, что Государства не существует, а его власть ничтожна.

Так в чем же скрытое послание террористов? В известной сказке о Ходже Насреддине он ежедневно переводил через границу своего осла, нагруженного вьюками с соломой. Каждый раз пограничники обыскивали вьюки, но оказывалось, что в них ничего нет. И Насреддин продолжал пересекать границу со своим ослом. Много лет спустя, на вопрос что за контрабандой он занимался, Ходжа отвечал: «Я перегонял ослов».

Таким же образом, опуская все очевидные движущие силы террористического акта — религию, мученичество, месть или стратегию — можно спросить, что же на самом деле является объектом контрабанды? Все очень просто: то, что представляется нам как самоубийство, является невозможным обменом смертью, вызовом системе, брошенным при помощи символического дара смерти, которая становится абсолютным оружием (кажется, что башни это поняли, поскольку ответили своим собственным обрушением).

Такова суверенная гипотеза: в том и дело, что терроризм, в конечном счете, не имеет ни смысла, ни цели и не определяется своими «реальными» политическими и историческими последствиями. Но, как ни парадоксально, именно потому, что он не имеет смысла, он становится событием в мире все более перенасыщенном смыслом и эффективностью.

Суверенная гипотеза это такая гипотеза, которая мыслит терроризм вне его показательного насилия, вне ислама и Америки — мыслит его как возникновение радикального антагонизма в самом сердце процесса глобализации, как возникновение силы, непокорной этой интегральной [4], технической и ментальной реализации мира, этой неумолимой эволюции в направлении окончательного мирового порядка.

Витальная сила противодействия в схватке с летальной силой системы. Сила вызова глобальности, полностью растворенной в циркуляции и обмене. Сила непокорной сингулярности, ожесточающаяся по мере расширения гегемонии системы — вплоть до такого переломного события как 11 сентября, которое не разрешает этот антагонизм, но которое сразу же переносит его в символическое измерение.

Терроризм ничего не изобретает и ничего не открывает. Он просто доводит все до крайности, до пароксизма. Он обостряет определенный порядок вещей, определенную логику насилия и неуверенности.

Сама система благодаря спекулятивному расширению всех видов обмена, алеаторных и виртуальных форм, которые навязываются повсюду, благодаря минимизации запасов и блуждающим капиталам, принудительной мобильности и ускорению — влечет то, что главным принципом становится принцип неуверенности, который и отражает терроризм в неуверенности каждого в собственной безопасности. Терроризм ирреален и ирреалистичен? Но наша виртуальная реальность, наши системы информации и коммуникации также уже давно существуют вне принципа реальности. Что касается террора, то известно, что в гомеопатических дозах он присутствует повсюду, в институциональном насилии, как ментальном, так и физическом. Терроризм просто кристаллизирует все компоненты суспензии. Он доводит до конца эту оргию власти, либерализации, потоков и расчетов, олицетворением чего были Башни-близнецы, являясь при этом резкой деконструкцией этой крайней формы эффективности и гегемонии.

Поэтому, стоя на Ground Zero [5], среди развалин глобального всемогущества, мы можем лишь в отчаянии обнаружить свое собственное отражение [image].

Впрочем, ничего другого нельзя увидеть на Ground Zero — даже признаков враждебности по отношению к незримому врагу. Там лишь царит глубокое сострадание американского народа по отношению к самому себе — в развевающихся звездно-полосатых флагах, мемориальных плитах, культе жертв и постмодернистских героев, которыми являются пожарные и полицейские. Сострадание как национальная страсть народа, который хочет быть один на один с Богом, и предпочел бы считать себя пораженным Богом, чем какой-то злой силой. “God bless America [6]” [Боже, благослови Америку] превратилось в «Наконец-то Бог поразил [blesser] нас». Сначала потрясение, но, в конечном счете, вечная признательность и благодарность за то божественное внимание, которое сделало их жертвами.

Моральное сознание рассуждает с таким образом: поскольку мы — Добро, поразить нас может только Зло. Но если для тех, кто считает себя воплощением Добра, Зло невообразимо, то поразить может только Бог. И за что это наказание, если только не за избыток Добродетели и Могущества, за эту чрезмерность, которая указывает на совладение Добром и Всемогуществом? Наказание за то, что в Доброте и воплощении Добра зашли слишком далеко. Это никого не смущает и не мешает по-прежнему творить Добро без зазрения совести. И, следовательно, чувствовать себя еще ближе к Богу. И, следовательно, еще больше игнорировать существование Зла.

Братом-близнецом сострадания (это тоже близнецы, как и башни) является высокомерие. Мы оплакиваем сами себя, но в то же время мы самые сильные. А что дает нам право быть самыми сильными так это то, что мы теперь являемся жертвами. Это идеальное алиби, это психогигиена жертвы, которая позволяет ей смыть с себя всю вину и пользоваться своим несчастьем словно, так сказать, кредитной картой.

Американцам не хватало такой травмы (в Перл-Харбор они были атакованы в военном плане, это не было символической агрессией). Идеальный реверс для нации, наконец-то пораженной в самое сердце и, во искупление, ничем не ограниченной в осуществлении своей власти с чистой совестью. Созданная в мечтах научной фантастики ситуация: некая темная сила, которая хочет нас уничтожить, но которая до сих пор существовала только в нашем бессознательном (или в какой-то еще извилине головного мозга). И вот внезапно эта сила материализуется благодаря терроризму! И вот ось Зла завладевает бессознательным Америки и с жестокостью осуществляет то, что было лишь фантазмом и вымыслом!

Все это происходит потому, что Другой, как и Зло, невообразим. Все это происходит из–за невозможности представить себе Другого — друга или врага — в его радикальной инаковости, в его непреодолимой чуждости. Неприятие, проистекающее из полной идентификации с самим собой на основе моральных ценностей и технической мощи. Это Америка, которая считает, что есть только Америка и, в отсутствии иного, всматривается в саму себя со все более безумным состраданием.

Давайте внесем ясность: Америка здесь лишь аллегория или универсальная фигура всякой власти, которая не может вынести даже призрака вражды. Как другой, если он не идиот, психопат или фанатик может хотеть отличаться, отличаться бесповоротно, даже без малейшего желания присоединиться к нашему универсальному евангелию?

Такого высокомерие Империи — как в аллегории Борхеса (Зеркальные существа [7]): побежденные народы были изгнаны по ту сторону зеркал, где, лишенные своего облика, они осуждены на то, чтобы отражать образ своих победителей. (Но однажды рабы начинают все меньше и меньше напоминать своих победителей, вновь обретают свои собственные черты, в конце концов, они разбивают зеркала и нападают на Империю).

Такое же изгнание по ту сторону зеркала мы находим у Филиппа Мюрея [8] в его обращении «Дорогие джихадисты»: «Это мы вас создали, джихадисты и террористы, и вы закончите как узники нашего подобия. Ваш радикализм — это наш радикализм, который мы вам сбагрили. Мы можем это сделать, потому что мы безразличны ко всему, даже к нашим собственным ценностям. Вы не можете убить нас, потому что мы уже мертвы. Вы думаете, что боретесь с нами, но бессознательно вы уже стали частью нас, вы уже ассимилированы». И еще: «Вы хорошо поработали, но то, что вы сделали, это было самоубийство вашей исключительности [singularité]… Благодаря своему акту вы снова включились в глобальную игру, которую вы проклинаете».

Это констатация подлости нашей агонизирующей культуры, но также и констатация поражения всякого насилия антагониста, или того, кто себя таковым считает. Бедные бунтовщики, бедные наивные люди! «Мы победим вас, потому что мы более мертвы, чем вы!». Но речь идет не об одной и той же смерти. Когда западная культура видит, как одна за другой блекнут все ее ценности, она угасает в худшем смысле этого слова. Наша смерть — это вымирание, уничтожение, а не символическая ставка — в этом ее убожество. Но когда сингулярность пускает в ход свою собственную смерть, она ускользает от этого медленного истребления — и это красивая смерть. Это игра по-крупному, когда все ставится на одну карту. Лишая себя жизни, сингулярность доводит в то же время до самоубийства другого — можно сказать, что террористические акты буквально «самоубили» Запад. То есть смерть на смерть, но уже как ставка в символической игре. «Мы уже опустошили наш мир, чего вы хотите еще?», спрашивает Мюрей. Но именно этот наш уже опустошенный мир нужно еще и разрушить. Разрушить его символически. Это отнюдь не то же самое. И если первое мы могли сделать сами, то второе смогут сделать только другие.

Даже в акте возмездия или на войне виден тот же самый недостаток воображения — та же самая невозможность восприятия другого как полноправного противника, то же самое чудесное решение, которое состоит в том, чтобы истреблять его и стирать с лица земли без лишних церемоний.

Сделать ислам воплощением Зла было бы еще для него честью (и для нас заодно). Но мы не так это понимаем: когда говорится, что ислам является Злом, подразумевается, что он действует плохо, потому что он болен, что он применяет насилие, потому что он болен, а все из–за того, что счел себя униженной жертвой и пестует свой ресентимент, вместо того, чтобы радостно вступить в Новый Мировой Порядок. Ислам регрессивен и фундаменталистичен от отчаяния. Но если он становится агрессивным, тогда он должен быть обессилен. Одним словом, ислам — это не то, чем он должен быть. А как тогда насчет Запада?

Мы так же не в состоянии хотя бы на минуту представить себе, что эти «фанатики» могут заниматься своим делом полностью добровольно и «свободно», не будучи ослепленными, обезумевшими или манипулируемыми. Поскольку это мы обладаем монополией решать, где Добро, а где Зло — под чем подразумевается, что «свободный и ответственный» выбор может быть сделан лишь в соответствии с нашим моральным законом. Это означает, что всякое сопротивление, всякое нарушение наших ценностей может быть сделано лишь в ослепленном сознании (но как происходит это ослепление?). То, что человек «свободный и просвещенный» обязательно выберет Добро — это наше всеобщее предубеждение, к тому же парадоксальное, поскольку человек, поставленный перед такого рода «рациональным» выбором, по сути, уже не свободен в своем решении (психоанализ также специализировался на интерпретации подобных «сопротивлений» [résistances]).

На этот счет Лихтенберг [9] говорит нам нечто очень странное и очень оригинальное, а именно, что истинное применение свободы заключается в злоупотреблении ею и в чрезмерном ее использовании. Включая ответственность за свою собственную смерть и смерть других. Отсюда абсурд определения «трусы» применительно к террористам: трусы, потому что выбрали самоубийство, трусы, потому что сделали жертвами невинных людей (в то же время мы не обвиняем их в том, что из своего действия они извлекают выгоду в виде пропуска в рай).

Следовало бы все–таки попытаться выйти за пределы морального императива безусловного уважения к человеческой жизни и представить себе, что можно уважать в другом и в себе нечто иное, большее, чем жизнь (существование — это еще не все, это даже не самая важная вещь): судьбу, причину, гордость, славу и самопожертвование. Существуют символические ставки, которые выходят далеко за пределы существования и свободы, потеря которых для нас невыносима, потому что мы сделали из них ценности-фетиши универсального гуманистического порядка. Вследствие этого, мы не можем представить себе теракт, совершенный на условиях полной самостоятельности и «свободы совести». Однако выбор, понимаемый как символическое обязательство, иногда бывает весьма загадочным — как в случае Жана-Клода Романа [10], человека, ведущего двойную жизнь, который убивает всю свою семью, не из страха быть разоблаченным, но чтобы не причинять своим близким глубокое разочарование из открытия его двуличности. Самоубийство в этой ситуации не изгладило бы преступления, а просто перебросило бы позор на других. Где смелость, а где трусость? Вопрос о свободе — собственной или чужой — уже не помещается в рамках морального сознания, и высшая свобода должна давать нам возможность распоряжаться ее вплоть до злоупотребления ею или принесения ее в жертву. Омар Хайям: «Важней свободного сковать цепями ласки, Чем даже тысячу рабов освободить».

В такой перспективе наблюдается почти полный разворот диалектики господства, парадоксальная инверсия отношений господина и раба. Когда-то господином был тот, кто подвергался риску смерти и мог пустить ее в ход. А рабом был тот, кто, лишенный смерти и судьбы, был обречен на выживание и на работу. А как сегодня? Мы, сильные мира сего, отныне застрахованные от смерти и сверхзащищенные со всех сторон, занимаем именно позицию раба, тогда как те, кто распоряжается своей смертью, и для кого сохранение жизни не является единственной целью, как для нас, именно они сегодня символически занимают позицию господина.

Еще одно серьезное возражение, на этот раз не относительно мотива, но относительно символического содержания террористического акта. Является ли теракт 11 сентября — этот жестокий вызов, брошенный торжествующей логике глобализации — символическим актом в полном смысле (то есть актом, ведущем к реверсии и трансмутации ценностей)? По мнению Каролины Генрих [11], например, террористы, атакуя логику симуляции и безразличия [12] во имя системы ценностей и высшей реальности, лишь возрождают новую логику идентичности. «Противостоя логике безразличия — говорит Генрих — террористы пытаются вернуть смысл тому, что его уже не имеет». Реальности, которая для нас является тем, чем является, то есть референциальной иллюзией, террористы лишь подставляют новые смыслы, новые ценности, идущие из глубины веков.

В этом же их упрекает и Филипп Мюрей: «Мы ликвидировали все наши ценности, в этом же смысл всей нашей истории, а вы нам опять привносите ваши призрачные ценности, вашу призрачную идентичность, вашу «слаженность», которую вы противопоставляете разлагающемуся миру». Террористы принимают «симулированные» референты (башни, рынок, западную мега-культуру) за реальные. Противостоя бесчеловечности полного обмена [l’échange intégral], они заново открывают метафизику истины (опять же, по мнению Каролины Генрих). Однако прежде всего, следовало бы разобраться не с симуляцией, а с самой истиной. Нет никакого смысла бороться с симулякрами, чтобы возвратиться к истине. Нет никакого смысла бороться с виртуальностью, чтобы возвратиться к реальности.

Тем более что, по словам Каролины Генрих, террористы сами находятся в полной симуляции: террористический акт просчитывался с помощью моделирования. Это замечательный пример прецессии моделей по отношению к реальности (для выработки антитеррористических стратегий даже обращались к голливудским режиссерам в качестве консультантов). Кроме того, их акция во всех отношениях моделируется согласно технологическому устройству [dispositifs] системы. Как в таком случае, играя в ту же самую игру, что и она, можно стремиться к ниспровержению конечных целей системы?

Серьезное возражение, но упрощенное тем, что оно ограничивается религиозным и фундаменталистским дискурсом террористов, согласно которому они на самом деле намереваются противостоять глобальной системе во имя высшей истины. Но это не в дискурсе, а в самом действии происходит «минимальное вторжение реверсивности», которое делает этот акт символическим. Террористы атакуют систему интегральной реальности действием, которое в сам момент его совершения не имеет ни истинного смысла, ни референции в ином мире. Речь идет о том, чтобы просто разрушить систему — которая сама безразлична к собственным ценностям — ее собственным оружием. Не только ее технологическим оружием, но и тем, что террористы усваивают прежде всего, и из чего делают свое решающее оружие — это бессмыслица и безразличие, которые лежат в основе системы.

Их стратегией является стратегия реверсии и переворота власти — не во имя морального или религиозного противостояния, или какого-то там «столкновения цивилизаций», а в силу чистого и простого неприятия этого глобального всемогущества.

Кроме того, совсем не обязательно быть исламистом, или апеллировать к высшей истине, чтобы счесть этот мировой порядок неприемлемым. Исламисты или нет, мы разделяем это фундаментальное неприятие, а в самом сердце этого могущества налицо многие признаки беспорядка, надлома и хрупкости. Это и есть «истина» террористического акта, другой не существует, и уж тем более не является ею фундаментализм, с которым этот акт отождествляется, чтобы легче его было дискредитировать.

Терроризм возрождает то, что в системе различий и обобщенного обмена не подлежит обмену. Различие и безразличие отлично между собой обмениваются. Событием является то, что не имеет эквивалента. И террористический акт не имеет эквивалента в виде какой-то трансцендентной истины.

Когда Каролина Генрих противопоставляет террористическому акту граффити как единственный символический акт в полном смысле этого слова — потому что граффити ничего не означает и использует пустые знаки, которые доводит до абсурда — она сама не понимает, насколько близка к истине: граффити как раз и является террористическим актом (и также в этом случае все началось с Нью-Йорка), не из–за вписанной в него претензии идентичности — «Меня зовут Так-то, я есть, я живу в Нью-Йорке» — но из–за его невписываемости в стены и архитектуру города, из–за резкой деконструкции самого означающего (вытатуированные граффитистами составы метрополитена погружались в сердце Нью-Йорка точно так же, как Боинги террористов вонзались в Башни-близнецы).

Вся проблема заключается в проблеме реального. Согласно Жижеку [13], главной страстью XX и XXI столетия является эсхатологическая страсть к реальному, ностальгическая страсть к предмету, либо уже утраченному, либо находящемуся в процессе исчезновения. И террористы, по сути, лишь удовлетворили это патетическое требование реального.

Также и для Филиппа Мюрея терроризм джихадистов — это лишь судороги агонизирующего реального — осложнение подходящей к концу драматичной истории, которая корчится в судорогах именно потому, что умирает. Но это обращение к порядку Реальности и Истории само патетично, потому что соответствует предыдущей фазе, а не актуальной фазе интегральной реальности, которая является также фазой глобализации. На этой стадии ответом уже не может быть никакое отрицание. Единственным ответом на «фундаменталистское» наступление глобальной системы может быть только вторжение сингулярности, что не имеет ничего общего с реальным.

Самая новая и самая эксцентричная из числа интерпретаций 11 сентября та, согласно которой все является результатом внутреннего террористического заговора (ЦРУ, ультраправые фундаменталисты, и т.д.). Этот тезис вырос из поставленной под сомнение воздушной атаки на Пентагон и, как следствие, атаки на Башни-близнецы (Тьерри Мейсан «Чудовищная махинация»).

А если все это ложь? Если все было сфальсифицировано? Тезис настолько ирреальный, что заслуживает быть принятым во внимание, как и всякое экстраординарное событие заслуживает быть поставленным под сомнение: в нас всегда сосуществуют одновременно ожидание радикального события и ожидание полного надувательства. Фантазм махинации, который, впрочем, довольно часто подтверждается: уже и не счесть количество кровавых провокаций, покушений, «несчастных случаев», срежиссированных всевозможными группировками и спецслужбами.

Опуская фактическую правду о 11 сентября, которую, по-видимому, мы никогда не узнаем, то, что остается от этого тезиса — знакомое утверждение, что господствующее всемогущество является вдохновителем всего, в том числе последствий субверсии и насилия, принадлежащего порядку иллюзии реальности [trompe-l'œil]. Это самое худшее, но все же это совершили мы. Конечно это не повод для гордости за наши демократические ценности, но это все же лучше чем признать, что темные джихадисты оказались в состоянии нанести нам такое поражение. Еще в связи с катастрофой Боинга над Локерби [14] долгое время предпочитали гипотезу, согласно которой причиной катастрофы была техническая неисправность, а не террористический акт. Несмотря на то, что признавать свои собственные недостатки нелегко, мы все же лучше предпочтем сделать это, чем признать силу другого (что не мешает параноическому разоблачению оси Зла).

Если бы оказалось, что такая мистификация возможна, если бы событие было раздуто на пустом месте — это очевидно означало бы, что оно не имеет никакого символического значения (если Близнецы были взорваны изнутри — потому что удара извне оказалось недостаточно для их обрушения — тогда очень трудно было бы сказать, что они совершили самоубийство!). Речь шла бы уже только о политическом заговоре. И все же… Даже если все это было делом какой-то клики экстремистов или военных, это все равно было бы ясным знаком (так же как теракт в Оклахома-Сити [15]) саморазрушительного внутреннего насилия, смутной склонности общества к соучастию в его собственной гибели — проиллюстрированной распрями на высшем уровне между ЦРУ и ФБР, которые, взаимно нейтрализуя свою информацию, дали террористам беспрецедентный шанс на успех.

11 сентября со всей силой поднимает вопрос реальности, тогда как надуманная гипотеза заговора является побочным продуктом воображаемого. Отсюда, по-видимому, тот пыл, с которым этот тезис был отвергнут со всех сторон. Или, быть может, потому, что он антиамериканский и оправдывает террористов? (Но оправдать — это значит лишить их ответственности за событие, что совпадает с презрительной точкой зрения, согласно которой исламисты никогда не были способны на такой перформанс). Нет, это скорее «негационистский [16]» аспект данного тезиса вызывает такую резкую реакцию. Отрицание реальности — само по себе террористично. Лучше все что угодно, чем оспаривание ее как такой. То, что нужно спасать прежде всего, так это принцип реальности. Негационизм — враг общества номер один. Однако на самом деле, мы уже живем в полной мере негационистском обществе. Больше ни одно событие не является «реальным». Теракты, судебные процессы, война, коррупция, опросы общественного мнения: больше нет ничего, что не было бы сфальсифицировано или неразрешимо. Власть, госорганы, институции — первые жертвы этого грехопадения принципов истины и реальности. Повсюду бушует недоверие. Теория заговора — это лишь небольшой бурлескный эпизод в этой ситуации ментальной дестабилизации. Отсюда жгучая необходимость борьбы с этим ползучим негационизмом и спасения любой ценой лежащей под капельницей реальности. Ведь если терроризму и физической нестабильности можно противопоставить весь аппарат репрессии и апотропии, то от этой ментальной нестабильности нас ничто не защитит.

Впрочем, все стратегии общественной безопасности являются лишь продолжением террора. И настоящей победой терроризма является погружение всего Запада в манию безопасности, то есть в завуалированную форму постоянного террора.

Призрак терроризма вынуждает Запад терроризировать самого себя: планетарная полицейская сеть и являющаяся эквивалентом напряженности всеобщей холодной войны — четвертая мировая — проникает в наши тела и нравы.

Так, например, сильные мира сего недавно собрались в Риме, чтобы подписать декларацию, которая, как они все в унисон заявляют, поставит окончательную точку в холодной войне [17]. Однако сами не покинули даже аэродрома, остались за оградой, расположившись прямо на летном поле в окружении бронемашин, колючей проволоки и вертолетов, то есть всех этих символов новой холодной войны, войны вооруженной безопасности и непрерывной апотропии невидимого врага.

Ни политически, ни экономически уничтожение башен не наносит поражение глобальной системе. Тут действует нечто иное: электрошок агрессии, дерзость ее успеха, и, как следствие, утрата доверия, крах имиджа. Потому что система может функционировать только тогда, когда может обмениваться на свой собственный образ, отражаться в себе как башни отражались в своем полном подобии, ощущать свой эквивалент в виде идеальной референции. Именно это делает ее неуязвимой — и именно эта эквивалентность была разрушена. Именно в этом смысле, столь же неуловимом как терроризм, система все же была поражена в самое сердце.

Примечания:

[1] Обобщенный обмен, в отличие от взаимного, предполагает наличие по меньшей мере трех сторон, при этом любой индивидуальный участник может не получать вознаграждение непосредственно от лица, которому он что-либо отдает. Понятие ввел французский этнограф, социолог и культуролог Клод Леви-Стросс.

[2] Ресентимент (озлобление, враждебность) — французское слово, которому Ницше придал особый смысл: чувство враждебности к тому, что субъект считает причиной своих неудач («врагу»), бессильная зависть.

[3] Арундати Рой — индийская писательница. Придерживается левых политических взглядов, активный противник неолиберальной глобализации.

[4] Интегральный — объединяющий, неразрывно-связанный, составляющий неотъемлемую часть целого

[5] Ground Zero — участок в Нижнем Манхэттене, на котором до 11 сентября 2001 года располагался комплекс зданий Всемирного торгового центра. Само название участка связано с событиями 11 сентября и происходит от английского термина, обозначающего эпицентр.

[6] God bless America — известная американская патриотическая песня, написана в форме торжественной молитвы. Аллюзия с английским гимном «Боже, храни Короля».

[7] Зеркальные существа (Animales de los espejos) — символические персонажи китайской мифологии, обнаруживаемые в глубине зеркал. Притча о них входит в «Книгу вымышленных существ» (1954) Хорхе Луиса Борхеса.

[8] Филипп Мюрей (1945-2006) — французский писатель, поэт, публицист и известный острослов.

[9] Лихтенберг, Георг Кристоф (1742-1799) — немецкий ученый и публицист. Современному читателю наиболее известен своими афоризмами, опубликованными посмертно.

[10] Роман, Жан-Клод — известный французский массовый убийца. В 1993 году разными способами убил жену, двух своих детей и родителей, затем поджег свой дом, но в критическом состоянии был спасен из пожара.

[11] Каролина Генрих — профессор философии (Германия). Была дружна с Бодрийяром в последние его годы жизни.

[12] Безразличие, безразличный — в большинстве случаев Бодрийяр употребляет эти слова в буквальном смысле: «без различий», «отсутствие различий».

[13] См. Славой Жижек, «Добро пожаловать в пустыню Реального». М., 2002.

[14] Взрыв Boeing 747 над Локерби — авиакатастрофа, произошедшая 21 декабря 1988 года. Самолет авиакомпании Pan American, совершавший рейс из Лондона в Нью-Йорк, был взорван террористами над городом Локерби (Шотландия). В результате погибло 270 человек (259 на борту и 11 на земле). В 2003 году Ливия признала ответственность своих официальных лиц за взрыв самолета.

[15] Теракт в Оклахома-Сити — террористическая акция, совершенная 19 апреля 1995 года и до событий 11 сентября 2001 года являвшаяся крупнейшим терактом на территории США. В результате взрыва заминированного автомобиля было разрушено федеральное здание, погибли 168 человек и более 680 получили ранения. Совершенно неожиданно оказалось, что организаторами теракта были ультраправые американцы.

[16] Негационизм — вид исторического ревизионизма, при котором «новая» концепция строится на отрицании или игнорировании твердо установленных наукой фактов. Также нигилизм, отрицающий события прошлого, например, армянский геноцид в Турции или холокост в фашистской Германии. Бодрийяр употребляет термин в значении «отрицание реальности».

[17] Римская декларация от 28 мая 2002 года положила начало Совету Россия-НАТО. Саммит 19 лидеров стран-членов НАТО и президента России проходил на военной базе США при беспрецедентных мерах безопасности. 1 апреля 2014 НАТО остановило военное сотрудничество с Россией из–за кризиса на Украине.

Jean Baudrillard. POWER INFERNO (2002). Перевод: А. Качалов (exsistencia).

Так же перевел на русский:

Жан Бодрийяр. Симулякры и симуляция / Simulacres et simulation (1981), рус. перевод 2011 г., — М.: Постум, Рипол-классик, 2015, 2016.

Жан Бодрийяр. Дух терроризма. Войны в Заливе не было: сборник / La Guerre du Golfe n’a pas eu lieu (1991). L’Esprit du terrorisme (2002). Power Inferno (2002), рус. перевод 2015 г., — М.: Рипол-классик, 2016.

Надеюсь, что удастся еще пробить такие известнейшие вещи Бодрийяра как «Заговор искусства», «Идеальное преступление» и Библию постмодернизма «Фатальные стратегии» (частично переведено).