Жан Бодрийяр. По ту сторону Эдипа и Закона
В день рождения Бодрийяра предлагаем вниманию еще одну главу из его книги «Фатальные стратегии». С 70-х годов ряд интеллектуалов начинает подвергать критике фрейдизм и его догмы. Одной из самых известных книг в этом плане становится «Анти-Эдип» Делеза и Гваттари. Бодрийяр тоже не смог пройти мимо данной темы. Он выворачивает наизнанку историю Эдипа, ставшую ключевой в психоанализе, а во главу угла ставит Сфинкса как воплощение соблазна.
Книга «Фатальные стратегии» должна выйти целиком в издательстве «РИПОЛ классик» уже этой осенью.
Кристалл мстит [1]
Психоанализ поставил на главное место один аспект нашей жизни и скрыл от нас другой. Он переоценил одно из наших рождений, биологическое и половое [génital], но предал забвению другое, инициационное рождение. Он забыл, что наряду с двумя существами, которые определяют наше биологическое рождение, всегда имеют место и другие, те, которые нас соблазняют (они могут быть и теми же самыми), и в определенном смысле они — наши инициационные родители. Это второе рождение искупает первое, вместе со всеми эдипальными конфликтами, которые столь хорошо описаны психоанализом, но касаются лишь первого рождения.
Это первое рождение навязывает нам сугубо эдипальную историю. Историю вытеснения и работы бессознательного, психологическую историю комплексов и скорби, оскорбительных и калечащих отношений с Отцом, Законом, символическим порядком. То, чего не увидел психоанализ, состоит в том, что с нами, к счастью, всегда происходит нечто другое — событие без прецедента, которое начинает вовсе не историю, а судьбу, и поскольку оно без прецедента, оно освобождает нас от этого генезиса и от этой истории. Это событие без прецедента — соблазн, он также без первопричины, он приходит извне и всегда внезапно, это чистое событие, стирающее одним махом как сознательный, так и бессознательный детерминизм.
Все мы однажды были произведены на свет, все мы должны быть соблазнены. В этом и заключается то единственное и истинное «освобождение», то, которое начинается по ту сторону Эдипа и Закона, и которое избавляет нас как от жестокой психологической голгофы, так и от биологической фатальности полового порождения.
Лишь пациенты [психоаналитика] страдают без соблазна. Те, с которыми не произошло этого события без прецедента, кто не испытал этого второго инициационного рождения, вследствие чего наглухо заперты в своей эдипальной истории и обречены на психоанализ. Он осуществляется на основе экономики желания, то есть отказа от соблазна, который психоанализ всячески старался скрыть.
Ведь из психоанализа (и не только из него, конечно) проистекает та немыслимая галлюцинация индивида о своем собственном желании. Именно психоанализ, как показала Моник Шнейдер [2] в книге «Зигмунд Фрейд и удовольствие», в результате «психологической революции» ХХ века преуспел в этой безумной субституции. Индивидуальной психической экономикой, либидо, чистым желанием и всеми эдипальными перипетиями этого желания он заменил событие, которое приходит извне, соблазнительный, инициационный инцидент, фатальный для другого как событие без прецедента, как неожиданность, как совпадение мира и знаков, — событие, которые делает из вас вовсе не субъект, а объект выбора и соблазна. То, что побуждает вас к существованию — это не сила вашего желания (все энергетическое и экономическое воображаемое ХХ века), это игра мира и соблазна, это страсть играть и быть в игре, это страсть иллюзии и кажимости [3], это то, что приходит извне, от других, от их лица, с их языка, из их жестов, то что тревожит вас, завлекает вас, заставляет вас существовать, это встреча, неожиданность того, что существует вне вас, до вас, без вас, — изумительная экстерналия чистого объекта, чистого события, — того, что происходит без вашего участия и безо всякой причины. Какое облегчение — этого одного достаточно, чтобы соблазниться, ведь нас так настойчиво побуждали быть причиной всего, находить причину во всем. Объект-кристалл, событие-солнцестояние, чувственный объект, пустая форма — все это соблазняет вас, потому что оно не имеет ничего общего с вашей экономикой желания и потому что существо, в принципе, не обязано существовать лишь в его собственном бытии, и оно существует лишь, будучи порожденным вне себя — в игре мира и головокружении соблазна.
Вся задача Фрейда состояла в том, чтобы сокрушить это неконтролируемое событие соблазна.
Именно против этого всего и восстает психоанализ, выдвигая гипотезу о внешнем мире как агрессии, об «эго» как системе защиты и инвестирования, об удовольствии как разрешении напряженности. Вся задача Фрейда состояла в том, чтобы сокрушить это неконтролируемое событие соблазна.
Парадоксально положение анализа, когда он ссылается на материал сновидений, ведь как раз в этой фатальной перспективе сон и является событием, тогда как для психоанализа он является лишь симптомом, и тот же самый подход применяется к неврозам, безумию и оговоркам: везде психоанализ оставляет в стороне их силу вторжения, иллюзии и соблазна, он оставляет в стороне даже сам факт их существования, чтобы сделать из них лишь симптомы, отказывая во всякой суверенности вторжению вещей, магии кажимостей и вызову, который они предполагают, — для того, чтобы сделать это лишь предметом интерпретации. Против всего этого психоанализ выдвигает свой субъект желания, своего Робинзона бессознательного, захваченного островной экономикой и изгнанием всякой внешней агрессии, — рассматривать внешний мир лишь как источник нестабильности, а само внутреннее побуждение как угрозу разлада — является симптоматическим: единственная судьба субъекта будет заключаться в том, чтобы избавляться от всех своих напряженностей, очищаться от внутренних побуждений, нейтрализовать вторжение демонических сил, которые постоянно угрожают дезинтеграцией психической крепости, — это уже даже не судьба побуждений [pulsions], а судьба изгнания [expulsion]. Словно Одиссей, невосприимчивый к любым чарам внешних форм, субъект будет должен стремиться лишь к одному — освобождению от своей импульсивной энергии через защитную систему, обреченную на удовольствие как принцип (!) и на смерть как разрешение, даже на влечение к смерти, просто для того, чтобы избавиться от этих напряженностей.
Фрейд-теоретик вздрагивает под первыми ударами соблазна (концепта соблазна), мгновенно разворачивая против него весь психический механизм психоанализа.
Моник Шнейдер показывает как
По сути, чтобы Эдип вернулся в Фивы и к своей эдипальной проблематике (совокупление с матерью, ослепление как символическая кастрация и т.д.), нужно, чтобы Сфинкс был мертв, то есть, чтобы Эдип положил конец соблазну и его головокружению, загадке и тайне в пользу скрытой истории, вся драма которой заключается в вытеснении, а ключ — в интерпретации (в то время как загадка никогда не должна быть разгадана, она соблазняет этой тайной ясностью, которая принадлежит к порядку ясновидения) — нужно, чтобы он положил конец загадке соблазнительницы [4] (Сфинксу) в пользу смертоносной истины.
Так же, чтобы и Фрейд ступил на царский путь эдипальной психоаналитической интерпретации, чтобы он вошел в царство бессознательного, совокупился с психоанализом, в конечном счете, с такими же драматическими последствиями для нас, как и приключение Эдипа для его народа, было нужно, чтобы он также положил конец соблазну, убил это загадочное чудовище, кажимость Сфинкса, которое не пропускало к «психической реальности». Фрейд в частном порядке увековечил это умерщвление соблазнительницы «в стремлении либо подавить, либо похоронить внутри себя архаичный материнский соблазн, Сфинкса, ведьму или злую няню».
Однако столь хорошо подчеркнув это первое изгнание психоанализа, и то, что вся фрейдистская система строится на этом заговоре соблазна, Моник Шнейдер лишь подменила убийство Отца убийством Матери — в том смысле, что соблазн для нее лишь фигура архаичной Матери, всепоглощающей соблазнительницы, синкретичной матки. Соблазн, который сводится к соблазнительнице, а она в свою очередь, к всепоглощающей силе, бездонной женской утробе и т.д. Это подвох современного феминизма, который сам введен в заблуждение психоанализом: воскрешать женское начало [féminin] как опасную архаичную и синкретичную силу — это значит, в определенном смысле, соглашаться с Фрейдом, который просто блокировал всепоглощающую силу желания Матери Именем Отца. Если соблазн только синкретичен, то это тот же Эдип и Закон. Это соблазн как всего лишь совращение, соблазн, который сквозь призму Эдипа и Закона, видится как
Это подвох современного феминизма, который сам введен в заблуждение психоанализом: воскрешать женское начало [féminin] как опасную архаичную и синкретичную силу — это значит, в определенном смысле, соглашаться с Фрейдом, который просто блокировал всепоглощающую силу желания Матери Именем Отца.
Соблазн — это нечто совершенно иное, чем эта всепоглощающая мать, за что его так небезосновательно страшился Фрейд. Если психоанализ (Закон, Отец и т.д.) это то, что вырывает вас из синкретичного желания Матери, чтобы отдать вас во власть [souveraineté] вашего собственного желания, то соблазн — это то, что вырывает вас из вашего собственного желания, чтобы отдать вас во власть мира. Это то, что вырывает вас из психологической сферы фантазма, вытеснения и другой сцены, чтобы отдать вас во власть головокружительной и поверхностной игры кажимостей. То, что вырывает существа из царства метафоры, чтобы привести к царству метаморфозы. То, что вырывает существа и вещи из царства интерпретации, чтобы привести их к царству ясновиденья. Он выступает в качестве формы инициации и возвращает знакам их мощь. Вот почему он не может сосуществовать с дисциплиной, которая придает им лишь смысл, причем смысл злосчастный.
Сновидения были все же чем-то иным, нежели «материалом». В них был шарм, причем пророческий шарм, прежде чем исчезнуть в интерпретации, где они, конечно же приобрели смысл, как предполагается: но они уже не были ни соблазнительными, ни фатальными, а сделались значащими. В снах была тайна, а Фрейд придал им смысл. Сны были близки к судьбе, Фрейд сблизил их с желанием. И они потеряли свои чары (даже злые), чтобы уступить место работе бессознательного.
Игра мечты как кажимости определяла вовсе не бессознательные и метафорические движения, а эффекты соблазна, траекторию такого порядка событий, когда сон выступал как история — а не как симптом, где он является разве что знаком, дезориентированным своим смыслом. Как чистое событие сон имеет пророческое свойство, которое разрушает аналитическая интерпретация, отсылая его к бессознательной экономике и топике.
Сновидение стало психологическим, перешло в порядок психики и потеряло присущий ему соблазн. Как и неврозы, как и фантазмы, как и оговорки, как и безумие, как и болезнь вообще, которым интерпретация отвела роль симптомов (то же самое Фрейду едва не удалось сделать и с остротой) — все это она приписала бессознательному и отдала на поругание патологии.
«Я выношу лишь полные, нетронутые и таинственные сны. Они настолько причудливы, что понять их можно только очень медленно… Горе тому безумцу, который будет толковать их слишком быстро: он потеряет их и никогда уже не найдет.
Не следует также сваливать в кучу сны, которые не имеют ничего общего между собой. Их сущность соответствует их влиянию на реальное. Важно, чтобы они осуществлялись (чего не происходит с ними в психоанализе, равно как и с детством, и многими другими вещами, которые больше не призваны существовать как таковые). Но они это делают иначе, чем представляют себе обычные толкователи сновидений. Сон должен оживить реальность, проникая в нее всеми возможными способами, наступая по всем возможным направлениям и прежде всего оттуда, откуда его и не ждали… Неуловимое все же имеет свою форму, которую оно приобретает своим включением в реальность, и не следует навязывать ему форму извне.
Вред, причиненный толкованием снов, неизмерим. Искажение остается незаметным, но сновидение так чувствительно!… Очень немногие люди подозревает, что сон уникален. В противном случае, разве осмеливался бы кто-нибудь обдирать их до того, чтобы превратить в
— Канетти [7]
Думаю, в сновидении, как и во всех вещах, есть сущность, то есть идеальная фигура, силы иллюзии которой лишил нас психоанализ. Думаю, существует определенная форма кажимости, идеальная фигура кажимости, силы иллюзии которой лишила нас интерпретация.
Психоанализ — это несчастное сознание знака. Он превращает любой знак в симптом, любое действие в оговорку [lapsus], любой дискурс в скрытую сигнификацию, любую репрезентацию в галлюцинацию желания. Это невероятное косоглазие [strabisme] аналитической интерпретации. В противоположность соблазнительной силе мысли, психоанализ воплощает собой всемогущество умысла [arrière-pensée]. Недоверие к кажимостям, шантаж симптомом, шантаж скрытым смыслом, раскрытие загадки: психоанализ неразрывно связан с несчастьем, он — генератор несчастного сознания для человека, согласно Ницше, всех потусторонних миров [arrière-mondes]…
Но соблазн мстит за себя. Свое появление в сновидении он иронично превращает в хорошо известную форму лечебных снов [сны-диагносты], которые стараются соблазнить аналитика и сбить с толку анализ. Но даром: раскрытие загадки и поражение Сфинкса заставляют прорваться как нарыв всю скрытую обсценность эдипальных отношений — убийство, инцест и, наконец, ослепление, которые всегда сопровождают разоблачение истины. Кто прикасается к загадке, всегда впадает в обсценность, и Эдипу, чтобы избежать этой обсценности, не оставалось иного выхода, кроме как ослепнуть. Так отомстил Сфинкс: именно своей гибелью он запер Эдипа в его губительной истории, а Фрейда — в его психологической истории кастрации.
Так отомстил Сфинкс: именно своей гибелью он запер Эдипа в его губительной истории, а Фрейда — в его психологической истории кастрации.
Примечания:
[1] Кристалл мстит — в книге Бодрийяр не раз произносит эту фразу. Кристалл для него — синоним соблазна, который, по его мнению, в отличие от любви имеет не жидкую или газообразную структуру, а кристаллическую. Месть или реванш соблазна по отношению к психоанализу, а так же месть объекта по отношению к субъекту — наиболее важные положения «Фатальных стратегий».
[2] Шнейдер, Моник (р. 1935) — французский психолог и психоаналитик. В книге «Зигмунд Фрейд и удовольствие» (1980) критикует фрейдизм с точки зрения феминизма.
[3] Кажимость (видимость) — то, что показывает себя, не скрывая сущность, а проявляя ее; также: поверхностное, неустойчивое, случайное проявление реальности. Бодрийяр не делает четкого различия между такими понятиями как видимость, кажимость и даже явление, обозначая все словом apparence. Но, в отличие от Сартра, не снимает дуализм видимости и сущности («Видимость не скрывает сущность, она ее проявляет; она и есть самая сущность», «Бытие и ничто»). Apparence у Бодрийяра ближе к кажимости Хайдеггера: "Сущее может казать себя из себя самого разным образом, смотря по способу подхода к нему. Существует даже возможность, что сущее кажет себя как то, что оно в самом себе не есть. Показывая себя таким образом, сущее «выглядит так, словно…». Такое казание себя мы называем кажимостью… Сущее не полностью потаено, но именно открыто, однако вместе с тем искажено; оно кажет себя — но в модусе кажимости». Однако Бодрийяр употребляет термин не только философском смысле (то, что кажет себя), но и в обычном (то, что кажется, видится), в зависимости от контекста. Так же у Бодрийяра этот термин приобретает дополнительный смысл — как, своего рода, положительная альтернатива симулякру.
[4] Sphinge — женщина-сфинкс. В отличие от бескрылого египетского Сфинкса, греческий обретает женский пол и крылья.
[5] Иокаста — в древнегреческой мифологии царица Фив, жена Лая и мать Эдипа, после гибели Лая — жена Эдипа.
[6] Трюизм — общеизвестная, избитая истина, банальность.
[7] Канетти, Элиас (1905-1994) — австрийский, болгарский, британский писатель, драматург, культуролог, социальный мыслитель, лауреат Нобелевской премии по литературе (1981). Здесь и далее Бодрийяр цитирует отрывки из его книги «Провинция человека» (1973).
Jean Baudrillard. LES STRATÉGIES FATALES (1983). Перевод: А. Качалов (exsistencia)
Также перевел на русский:
Жан Бодрийяр. Симулякры и симуляция / Simulacres et simulation (1981), рус. перевод 2011 г., — М.: Постум, Рипол-классик, 2015, 2016.
Жан Бодрийяр. Дух терроризма. Войны в Заливе не было: сборник / La Guerre du Golfe n’a pas eu lieu (1991). L’Esprit du terrorisme (2002). Power Inferno (2002), рус. перевод 2015 г., — М.: Рипол-классик, 2016.
Надеюсь, что удастся еще пробить такие известнейшие вещи Бодрийяра как «Заговор искусства» (книгу) и «Идеальное преступление».
