Вводная глава к центральной теме только что вышедшей в издательстве «РИПОЛ классик» книги философа «Фатальные стратегии».

Широкой публике Бодрийяр известен как «отец симулякров», но в западной критике наиболее важным его вкладом считается разворот от традиционной философии субъективности к объектно-ориентированной теории. Главным различием между банальной и фатальной теориями является то, что в одной субъект по-прежнему считается коварнее, чем объект, а в другой предполагается, что объект всегда коварнее, циничнее, гениальнее, чем субъект, которого он «дразнит» и, наконец, «соблазняет». Тем самым приходит конец классическому отношению субъекта и объекта, когда первый всегда говорил от имени второго. Новый мир — это бессубъектный мир объектов. Но бесстрастная «кристаллическая» логика объекта совершенно иная, чем привычная нам логика желания субъекта. Нам еще предстоит прочувствовать ее на себе. Собственно, в этом и заключается фатальная стратегия: признать верховенство объекта и перейти на его сторону, перенимая все его коварство и правила игры.

«Субъект может лишь желать — только объект может соблазнять»

Мы всегда переживали блеск субъекта и нищету объекта. Субъект творит историю, субъект подытоживает мир. Субъект индивидуальный или коллективный, субъект сознания или бессознательного — идеал всякой метафизики, этот мир-как-субъект; объект — лишь перипетия на царской дороге субъективности.

Судьба объекта, насколько мне известно, никогда никого не интересовала. Как таковой, он даже не был понят: лишь отчужденная часть, проклятая доля [1] субъекта. Объект позорный, обсценный, пассивный, проституированный, он является воплощением Зла, чистого отчуждения. Раб, который может возвыситься лишь в диалектике господина и раба, где едва брезжит свет нового евангелия надежды на то, что объект будет преображен в субъект.

Но предчувствовал ли кто-то когда-либо собственную силу, суверенную власть объекта? В нашем мышлении, где на главном месте стоит желание, субъект сохраняет абсолютную привилегию, поскольку именно он желает. Но если на главное место поставить соблазн, все выходит наоборот. Здесь уже главный не субъект, который желает, а объект, который соблазняет. Все исходит из объекта и все возвращается к нему, так же как все исходит из соблазна, а не из желания. Извечная привилегия субъекта инвертируется. Ведь субъект слишком уязвим, он может лишь желать, в то время как объект очень хорошо играет на отсутствии желания. Он соблазняет этим отсутствием желания, играет с другим эффектами желания, бросая тому вызов или же отменяя его, вдохновляя или же разочаровывая — и об этой его способности хотели или предпочитали забыть.

Судьба объекта, насколько мне известно, никогда никого не интересовала. Как таковой, он даже не был понят: лишь отчужденная часть, проклятая доля субъекта.

Почему же отдавали приоритет позиции субъекта, зачем же поддерживали эту фикцию его воли, сознания или даже бессознательного? Дело, в том, что у него есть экономика и история, что очень обнадеживает, он — баланс воли и мира, побуждения и цели [objet], он — принцип мирового равновесия, и это снова обнадеживает, ведь тогда это значит, что он неподвластен сложному, чудовищному и захватывающему миру, жестокой и алеаторной вселенной соблазна, идущего откуда-то извне, это значит, что он ни объект и ни жертва всех окружающих форм — живых или мертвых, и что его не пронизывают бесконечные соблазны. Он был хорошо защищен, этот субъект: со всеми своими влечениями, желанием и волей он крепко окопался в своем имении [fief], вооруженный до зубов, чтобы никогда не стать объектом чего бы то ни было.

То, что субъект был подвергнут сомнению и расследованию [mise en cause] ничего не изменило в метафизическом постулате его превосходства: призванный пустить в ход, в качестве субъекта, его слабость, его уязвимость, его феминность и его смерть, призванный отказаться от себя как такового (не только как субъекта психологии, но и субъекта власти и знания), он лишь оказался охваченным мелодрамой своего собственного исчезновения — он уже не может изменить себе, потрясти свои основы, ища джентльменское соглашение со своим объектом — миром, насчет которого он был уверен, что обуздал его в своих интересах. Но отсюда следует лишь путаница, которая отражает сегодня все перипетии его «либерализации». Итак, субъект, метафизика субъекта, была прекрасна лишь в своей гордыне, в своем произволе, в своей неиссякаемой воле к власти, в своей трансцендентности субъекта власти, субъекта истории или же в драматичности своего отчуждения. Сбросив все это как змея кожу, от него осталась лишь жалкая оболочка, борющаяся со своим собственным желанием или своим собственным образом, неспособная управлять связной репрезентацией мира, и напрасно жертвующая собой над трупом истории в тщетной попытке ее воскресить.

Субъект не может поставить на кон ни свою собственную уязвимость, ни свою собственную смерть по той простой причине, что он был выдуман в попытке защититься от них, наряду с соблазнами (искушениями судьбы, например), которые могли бы повлечь за собой гибель. В силу его самосбережения [économie] — это неразрешимое противоречие. И поэтому сегодня позиция субъекта стала просто несостоятельна. Никто сегодня не в состоянии взять на себя ответственность как субъект власти, субъект знания, субъект истории. И никто, впрочем, даже не пытается. Никто больше не может взять на себя эту непосильную роль, которая начала тонуть в насмешках вместе с миром психологии и буржуазной субъективности, чтобы сегодня оказаться просто стертой в транспарентности [2] и безразличии. Мы переживаем конвульсии этой субъективности, и новости на этом еще не закончились — но это даже более драматичная: проблематика отчуждения рухнула. И очевидность желания стала мифом.

Сегодня позиция субъекта стала просто несостоятельна. Никто сегодня не в состоянии взять на себя ответственность как субъект власти, субъект знания, субъект истории. И никто, впрочем, даже не пытается.

Таким образом мы приходим к парадоксу, что в этой ситуации [conjoncture], когда позиция субъекта стала несостоятельной, единственно возможной позицией является позиция объекта. И единственно возможная стратегия — это стратегия объекта. Здесь подразумевается не «отчужденный» объект, который находится в процессе «разотчуждения», не порабощенный объект, который отстаивает свое право на автономию субъекта, а такой объект, который бросает вызов субъекту, отсылает к его неразрешимой позиции субъекта.

Тайна этой стратегии заключается в следующем: объект не верит в собственное желание, объект не живет иллюзией собственного желания, объект не имеет никакого желания. Он не полагает, что ему принадлежит что-либо на правах собственности, не питает фантазии относительно реапроприации или автономии. Он не стремится полагаться на собственную природу, даже если это природа желания, но поэтому не знает инаковости и является неотчуждаемым. Он не разобщен сам по себе, что является судьбой субъекта, и он не знает стадии зеркала, где он мог бы быть захваченным своим собственным воображаемым.

Он ЯВЛЯЕТСЯ зеркалом. Он — то, что отсылает субъект к его смертельной транспарентности. И если он может зачаровывать и соблазнять, то именно потому, что не излучает собственную субстанцию или сигнификацию. Чистый объект, он является суверенным, потому что он то, обо что разбивается суверенитет другого, и тот попадает в свою собственную ловушку. Кристалл мстит.

Объект — это то, что исчезло с горизонта субъекта, и именно из глубин этого исчезновения он обволакивает субъект своей фатальной стратегией. И тогда субъект исчезает с горизонта объекта.

Это касается сексуального объекта, который черпает свою силу в отсутствии желания, это касается масс, которые черпают свою силу в своем молчании.

Желания не существует, единственное желание состоит в том, чтобы быть судьбой другого, стать для него событием, превосходящим всякую субъективность, поражающим своим фатальным наступлением любую возможную субъективность, освобождающим субъект от его целей [fins], от его влияния [présence] и от всякой ответственности перед самим собой и перед миром, в страсти наконец-то однозначно объективной.

Возможность и воля субъекта, которая помещается в трансцендентальный центр мира и мыслится как универсальная причинность под знаком закона, знатоком [maître] которого остается субъект, эта воля не мешает ему втайне ссылаться на объект как на фетиш, талисман, как на фигуру инверсии причинности, как на место резкой утечки [hémorragie] субъективности. «За субъективностью кажимостей [3] всегда стоит скрытая [occulte] объективность.»

Объект — это то, что исчезло с горизонта субъекта, и именно из глубин этого исчезновения он обволакивает субъект своей фатальной стратегией. И тогда субъект исчезает с горизонта объекта.

Вся судьба субъекта переходит к объекту. Универсальную причинность ирония подменяет фатальной мощью сингулярного [4] объекта.

Фетиш иллюстрирует глубокое возражение [objection], которое мы обрекаем на обычную причинность, на нелепое требование признавать причину за каждым событием, а каждое событие за причину.

Всякое следствие величественно [sublime], если оно не сводится к своей причине. Впрочем, лишь следствие неизбежно, причина случайна.

Фетиш совершает это чудо устранения случайности [accidentalité] мира и заменяет ее абсолютной неизбежностью.

В восприятии причин мы ощущаем лишь относительную неизбежность — а следовательно, и относительное счастье. Нас восхищает лишь абсолютная, экстатическая неизбежность. Именно это осуществляет чистый и сингулярный объект, в котором мы сразу получаем всю интерцессию [5] мира.

Мы можем жить в универсальном, преследовать объективные цели, распределять нашу жизнь в чистых формах различия, мы можем давать вещам более или менее рациональную оценку (которая все же никогда не равняется той оценке, с которой мы согласны), однако нам совершенно необходимо, чтобы в какой-то момент счастье и несчастье, и даже сам факт жизни воплощался в абсолютно сингулярном существе или вещи, которая больше не соответствует какому-либо универсальному определению, но к которой устремляются, под видом специфической, неоправданной, абсолютно искусственной по отношению к «естественным» качествам этого объекта страсти, все обобщенные [résumées] формы идентичности и инаковости.

Ничто не может избежать этого опыта инвестиции объекта — именно такого объекта, — во всей скрытой [occulte] силе объективности. Этот опыт входит в число абсурдных пари, которые мы заключаем, в том числе и знаменитое доказательство [пари] Паскаля о существовании Бога [6].

Надо полагать, что это пари, которое мы заключаем, имеет какие-то резоны, потому что если здравый смысл [raison] говорит, что отдельный объект не может лежать в основе мира, а, наоборот, что именно этот объект и должен быть объективно объяснен на основе всех данных о мире, если этот резон не может поколебать наше убеждение, если вопреки этой рациональной очевидности мы продолжаем поклоняться миру в виде невнятной квинтэссенции одной из его деталей, то это значит, что и сам этот резон в свою очередь — гипотетическое пари.

Больше не объяснять вещи, не распределять их в объективной детерминации и в неопределенной системе отсчета, а, наоборот, имплицировать весь мир по единственной его детали, целое событие по единственной его черте, все силы природы по единственному ее объекту, живому или мертвому, — чтобы отыскать тайный [ésotérique] пропуск, кратчайший путь к чистому объекту, который не имеет ничего общего с распределением смысла, и ни с кем другим не делится своей тайной и своей силой.

*****

Когда-то Сфинкс задавал человеку вопрос о человеке, который Эдип, как он считал, разгадал, и мы все считали, что разгадали; сегодня именно человек задает вопрос Сфинксу — нечеловеку — о нечеловеческом, о фатальном, о безразличии мира по отношению к нашим начинаниям, о бесцеремонности мира к объективным законам. Объект (Сфинкс) более проницателен, поэтому не дает ответа. Но должно быть, не подчиняясь законам, ускользая от желания, он тайно отвечает на какую-то загадку. И что же нам еще остается, кроме как перейти на сторону этой загадки?

Примечания:

[1] «Проклятая доля» — важнейший образ философии Ж. Батая. «Батай, — отмечает С.Л. Фокин, — указывает на то, что принцип полезности не может быть единственным принципом в объяснении человеческого существования. Некая часть человеческого существования регулируется не исканием пользы, накопления, сохранения энергии (богатств), но прямо противоположным принципом непроизводительной траты. Необходимость траты… напрочь отвергается капиталистическим строем, в котором все поставлено на накопление и почти ничего — на трату. Доля человека, движимая соприродным ему наваждением траты, не просто отвергается моралью капитализма, она подвергается проклятью; это и есть „проклятая доля“ современного человека».

[2] Tранспарентность (прозрачность, проницаемость) — отсутствие секретности, ясность, основанная на доступности информации; информационная прозрачность.

[3] Кажимость (видимость) — то, что показывает себя, не скрывая сущность, а проявляя ее; также: поверхностное, неустойчивое, случайное проявление реальности. Бодрийяр не делает четкого различия между такими понятиями как видимость, кажимость и даже явление, обозначая все словом apparence. Но, в отличие от Сартра, не снимает дуализм видимости и сущности («Видимость не скрывает сущность, она ее проявляет; она и есть самая сущность», «Бытие и ничто»). Apparence у Бодрийяра ближе к кажимости Хайдеггера: «Сущее может казать себя из себя самого разным образом, смотря по способу подхода к нему. Существует даже возможность, что сущее кажет себя как то, что оно в самом себе не есть. Показывая себя таким образом, сущее «выглядит так, словно…». Такое казание себя мы называем кажимостью… Сущее не полностью потаено, но именно открыто, однако вместе с тем искажено; оно кажет себя — но в модусе кажимости».

[4] Сингулярность (единственный, особенный, уникальный) — в философии единичность существа, события, явления.

[5] Интерцессия — ходатайственная молитва, в переносном смысле: все, о чем мечтали, ответ на все молитвы.

[6] Пари Паскаля — предложенный математиком и философом Блезом Паскалем аргумент для демонстрации рациональности религиозной веры.

Jean Baudrillard. LES STRATÉGIES FATALES (1983). Перевод: А. Качалов (exsistencia)

Жан Бодрийяр. Фатальные стратегии. — М. : Рипол-классик, 2017.

Еще две главы из книги «Фатальные стратегии»:

О ЛЮБВИ (Злой дух страсти)

По ту сторону Эдипа и Закона

Также перевел на русский:

Жан Бодрийяр. Симулякры и симуляция / Simulacres et simulation (1981), рус. перевод 2011 г., — М.: Постум, Рипол-классик, 2015, 2016.

Жан Бодрийяр. Дух терроризма. Войны в Заливе не было: сборник / La Guerre du Golfe n’a pas eu lieu (1991). L’Esprit du terrorisme (2002). Power Inferno (2002), рус. перевод 2015 г., — М.: Рипол-классик, 2016.

Надеюсь, что удастся еще пробить такие известнейшие вещи Бодрийяра как «Заговор искусства» (книгу) и «Идеальное преступление».

Дух терроризма. Войны в Заливе не было

Симулякры и симуляция

Ампутация души