Create post

Культура повседневности: быт революционера на рубеже Октября


Изучение повседневности предполагает смещение исследовательского фокуса с «больших» исторических фигур и событий мирового масштаба на эпизоды микроистории и повседневного существования самого обычного человека, который нечасто сам ощущает, что делает историю и проживает её наравне с политиками. В то же время, как мне кажется, представляется возможным совместить оба измерения и изменить угол рассмотрения, передвинув его не на другой объект, а на другой уровень того же самого объекта. Я имею в виду рассмотрение «большого» исторического персонажа с точки зрения его повседневности и той стороны жизни, которая оставалась (а она неизбежно была — другой вопрос, насколько велик был её вес) связана с бытом. Особенно интересным в описанной перспективе может стать изучение повседневности не наследных монархов, которые заведомо и с детства существуют в условиях, видящихся им обычным и естественным ходом вещей, а тех, кто по своему происхождению или жизненной траектории необязательно с малых лет готовился стать вершителем истории. Со второй половины XIX в., с появлением в России таких типажей, как разночинцы, интеллигенция, а также «маленький человек», и соответствующим изменением социально-исторических условий становится возможно хотя бы на уровне мечты думать о том, как из маленького стать большим, а потом и проектировать пути воплощения, как утопические, так и кажущиеся вполне реальными. Наиболее радикально это состояние перерождения и тотального стремления изменения социальной среды, как персонально, так и в целом, иллюстрирует знаменитая цитата из гимна «Интернационал», «Кто был ничем, тот станет всем».

Одним из очевидных примеров одновременно субъектов-творцов исторических трансформаций и — неизбежно — объектов приложения её результатов оказываются русские революционеры 1917 г. Именно соприкосновение двух уровней осмысления революции в биографии одного человека представляется здесь наиболее занимательным сюжетом. Сюжет о том, что Ленин, Троцкий, Бухарин, Сталин и др. думали о своей исторической роли и мировом предназначении, является одним из наиболее разработанных в историографии, — однако меньше внимания уделяется повседневной жизни революционера, практически-материальным обстоятельствам его каждодневной рутинной работы и частной жизни. В своём эссе я собираюсь изучить повседневно-бытовое измерение жизни революционного активиста и политика Льва Троцкого на материале его автобиографии под названием «Моя жизнь», которая была написала в 1929 г. в ссылке в Турции. Целью является проследить особенности отношения к бытовой стороне жизни в период «до-во время» (1917 г.) и непосредственно «после» революции, где период «после» делится на три подпериода — время Гражданской войны (1918-1921 гг.), когда Троцкий был назначен председателем РевВоенСовета; межвоенное время до высылки (1922-1928 гг.) и в ссылке (1928-1940 гг.). [1]

[1] Отдельным сюжетом может стать рассмотрение повседневно-бытовых привычек за рубежом (причём скорее в ссылке, чем в эмиграции) и соотнесение их с паттернами повседневности, типичными для предшествующей жизни в России, но это не является темой настоящего эссе.

Отсчёт, таким образом, начинается с весны 1917 г., с момента возвращения Троцкого с семьёй из эмиграции в Петроград (в автобиографии с этого начинается Часть 2). Вообще основной массив предреволюционных петроградских воспоминаний, в особенности периода осени 1917 г., посвящён темам беседы с соратниками (прежде всего, с Лениным), обстановке в городе (даны подробные описания ситуаций митингов и народных воззваний), фиксации конкретных персонажей и действующих лиц с обозначением их последующей судьбы (чаще всего оказывается, что его друзья и помощники того времени оказались в ссылке или были казнены, а неприятные ему или Ленину люди осуществили успешную партийную карьеру, подобные справки будут приводиться на протяжение всей автобиографии), размышлениям о собственной исторической роли, — о быте и повседневности, о жилье, семье и питании говорится по минимуму и скупо. Разумеется, не потому, что этого измерения в жизни Троцкого не существовало, — однако оно приобрело всё же меньшее (или менее эксплицируемое) значение по сравнению с подготовкой и осуществлением великой исторической миссии.[2]

[2] Энтузиазм и утопическое мышление (не ощущающееся как таковое) по отношению к революционным идеям и строительству нового мира сохранялся не только у самих верховных исполнителей революции, но и у рядовых граждан, особенно в 1930-е гг.: «воспоминаний…об идеализме и оптимизме молодых, об их вере в то, что они участвуют в историческом процессе преобразований». // Фитцпатрик Ш. (2008) Повседневный сталинизм. М. С. 86.

Впрочем, стоит заметить, что восприятие быта можно интерпретировать с опорой не только на конкретные факты обстановки (например, описания чая с вареньем, который пьют сыновья Троцкого в гостях у офицера, друга юности отца, или общественного питания на службе в 1918 г. — «Столовая была общая. Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии вследствие прекращения экспорта. Этой неизменной икрой окрашены не в моей только памяти первые годы революции»), но и через метафоры и свойственные всему тексту образы. Например, с первых же слов второй части книги — предчувствие неотвратимых и ожидаемых перемен, к которым одна часть города и социума уже давно готова («Солдаты проходили с революционными песнями и красными ленточками на груди. Это казалось невероятным, как во сне»), а другая упрямо противится исторической динамике, чем причиняет активисту и его семье немалый личный дискомфорт («мы поселились в маленькой квартире <…> в большом буржуазном доме. В доме нас все больше окружала стена вражды и ненависти. <…> Сына моего травили в школе, называя его, по отцу, «председателем». Когда жена возвращалась со службы, старший дворник провожал ее ненавидящими глазами»). Среди предметов, фигурирующих в пассажах, посвящённых рутинно-рабочей стороне жизни периода «вокруг революции», будет разного рода оружие (у высокопоставленных/наделённых широкими полномочиями лиц, в том числе, у Троцкого, это будут револьверы, у рабочих, митингующих на улице, — ружья), автомобиль, оказывающийся важным средством передвижения по городу (позднее, в том числе, автомобиль пригодится и в часы досуга, например, на охоту за город), печатные и рукописные материалы и телефон.

На двух последних стоит остановиться подробнее. Роль слова, связи, коммуникации оказывается сквозной на всём протяжении повествования. Значение и сила прессы [3] подчёркивается через многократное упоминание самых разнообразных контекстов её воздействия, от публикации революционных памфлетов до консервативных и лживых материалов (как «белой пропаганды», так и фальсификаций сталинского периода). С одной стороны, газетные сообщения, согласующиеся с тем, что полагает истиной Троцкий, являются надёжным источником и гарантом фактов («Обвинение против большевиков строилось такими жалкими и презренными фальсификаторами, что эти господа не считали даже нужным хотя бы справиться по газетам, когда и каким путем Троцкий приехал в Россию»), с другой, на журналистскую интепретацию фактов, отличающуюся от того, как обстоятельства виделись Троцкому, последний ссылается в лучшем случае снисходительно: «Печать принимала наши переговоры со штабом за чистую монету и наши дипломатические заявления — за нерешительность». Устное слово оратора — способ воздействия на рабочего в публичном пространстве митинга, города и улицы, а в штабе революции, Смольном, устное слово используется в двух случаях: на общих партийных собраниях и совещаниях и во время телефоннных разговоров. «У двух десятков телефонов сосредоточивается духовная жизнь столицы, которая осенней ночью протискивает свою голову из одной эпохи в другую. <…> Все хорошо. Лучше нельзя. Можно отойти от телефона». В обстоятельствах, когда общение по телефону происходит постоянно и с необходимостью между сотрудниками, находящимися в одном здании, но с целью экономии времени на перемещения от одного кабинета к другому, находится место для шутки по этому поводу: «Коридор, нас соединявший, или, вернее, разъединявший, был так длинен, что Ленин, шутя, предлагал установить сообщение на велосипедах [4]. Мы были связаны телефоном».

[3] Мотив силы влияния печатного слова берёт своё начало в журналистике времён Великой французской революции, на модель которой во многом ориентировались большевики.

[4] В современном контексте велосипед воспринимается как элемент досуга, спорта и заботы об окружающей среде, — но если вспомнить, что, например, в Гражданскую войну одними из участников армии были «самокатные команды», приказ о формировании которых был издан ещё в 1891 г., (транспорт, больше напоминающий велосипед, чем современный самокат), то можно проинтерпретировать велосипед как элемент, семантически приравнивающийся в описываемой обстановке к элементу войны, чрезвычайной ситуации. Словом, чему-то сродни револьверу.

Переходным измерением между устным и печатным словом будет рукописное, — и вот почему. В качестве последнего выступают т. н. «записочки», которые Ленин адресовал «требуя тех или иных справок. Эти записки представляли собой очень обширный и очень интересный эпистолярный элемент в законодательной технике ленинского Совнаркома. Большая часть их, к сожалению, не сохранилась, так как ответ писался сплошь да рядом на обороте вопроса, и записочка чаще всего тут же подвергалась председателем уничтожению». Желание одновременно сэкономить время получения сведений [5], направить реплику точечно и адресно (и, если возможно, заранее, до доклада), а также полутайно (словно школьные записки, которые посылают друг другу так, чтобы учитель не заметил) свидетельствует одновременно о шалости, подобной гимназическо-дореволюционной [6], задействовании максимально возможного спектра коммуникации с соратниками по партии (чтобы быть постоянно в курсе настроений и мнений) и некоторой таинственности партийной «кухни внутри кухни».

[5] Поэтому так подробно и болезненно будет описываться Троцким его тяжёлое (относительно доступности информации) положение в ссылке — не только газеты и письма, но даже телеграммы доходят долго, теряются на почте, вне зависимости от важности и срочности сведений («От безнадежно заболевшей дочери, которую вы исключили из партии и удалили с работы, письмо шло ко мне из московской больницы 73 дня, так что ответ мой уже не застал ее в живых») // Фельштинский Ю. (Ред.) (2003) Л.Д. Троцкий. Дневники и письма.)

[6] Множество примеров таковых можно найти, к примеру, в “Кондуите и Швамбрании” Л. Кассиля.

Если второй и третий пункты вполне соответствуют уже советской обстановке, то первый можно отнести скорее к инерции уклада и черт жизни царского режима. Обстоятельство подобной инерции, как в быту, так и в личных и профессиональных отношениях, манере речи и поведения, будет прослеживать у тех членов партийной верхушки, которые получили (в эмиграции или в России) хорошее среднее и/или высшее образование. Известно, что планы тотального переустройства всех институтов царского режима, например, армии, потерпели крах хотя бы и-за того, что новых специалистов необходимо было сначала переучить, так что приходилось довольствоваться скорым «перевоспитанием» старых «спецов» и тех, кто примкнул к новой власти добровольно: «Царских офицеров изгоняли из старой армии, местами расправлялись с ними беспощадно. Между тем нам приходилось приглашать царских офицеров в качестве инструкторов новой армии». Той же участи подвергались и работники гражданской службы, занимающие низкое положение в социальной иерархии, — особенные трудности испытывали пожилые слуги. «Мы приучали обстановку к себе. <…> Низший состав оставался на местах. Они принимали нас с тревогой. <…> Этих вырванных с корнями стариков было подчас жалко». Однако и некоторым из них удавалось приспособиться к сменившейся обстановке, — главным образом, за счёт частичного присутствие лучших компонентов прежней модели обращения в виде уважения к их труду и вежливого общения. Эпоха ещё не провоцировала ни обывателя, ни высшую власть на грубое общение: и бытовую ругань по поводу и без: «Ступишин вскоре крепко привязался к Ленину, а после его перемещения в другое здание, ближе к Совнаркому, перенес эту привязанность на меня и мою жену, заметив, что мы ценим порядок и уважаем его хлопоты».

Несмотря на масштабные исторические перемены, непрестанное ощущение перегруженности, работы на пределе сил и хаоса, присутствуют попытки упорядочить саму организацию перемен, и то, что в лозунгах может обозначаться как тотальное переустройство мира, на деле подразумевало некоторую степень сохранения прежних порядков хотя бы на уровне структуры и механизма: «Вокруг него [Ступишина] снова царил порядок, и сам он выполнял ту же работу, что на царских или великокняжеских приемах, только теперь дело шло о Коммунистическом Интернационале». Уже в 1918 г. упорядочивать режим работы становится не необходимым — степень непредсказуемости событий мало-помалу снижается, главная цель (приход к власти большевистского правительства) достигнута, и постоянно ощущать себя как во время революции более неактуально [7]. «Ленин был очень аккуратен. Я, пожалуй, даже педантичен. Мы повели неутомимую борьбу с неряшливостью и распущенностью. Я провел строгие правила против запаздываний и неаккуратного открытия заседаний. Шаг за шагом хаос уступал место порядку». Разумеется, ситуация с обеспечением бытового порядка и доступности даже предметов первой необходимости налаживалась несравнимо дольше, чем механика аппарата управления, в силу обстоятельств Гражданской войны. Не хватало не только оружия, но даже одежды: «Плохо выглядели тогда рабочие Петрограда; землистые от недоедания лица, в лохмотья разношенное платье, дырявые сапоги на ногах, нередко от разных пар» [8].

[7] Что не противоречит концепции «мировой революции».

[8] «Сборка» быта из того единственного, что доступно и что оказывается под рукой, описывается в рассказе М. Зощенко «Страдания молодого Вертера»: «Жалко только — колесья не все. То есть колесья все, но только они сборные. Одно английское — “Три ружья”, а другое немецкое — “Дукс”. И руль украинский. Но все–таки ехать можно. В сухую погоду».

По поводу т. н. ощущения революции необходимо уточнение. Для описания эмоциональной, душевной жизни Троцкий на протяжение всей автобиографии прибегает к ярким выражениям, семантически скорее материальным, чем абстрактным. Вот лишь несколько примеров: «наши противники боялись взрывчатой силы переговоров», «это прозвучало как звон разбитого камнем стекла», «важнейшую пружину [истории]: действующего и живого человека», «они вправили позвоночник рыхлому телу армии», «самолёт охотился на поезд», «война развёртывалась передо мной в такой интимной близости». Большинство из них связаны с образами техники, механизмов, физической материальности, достижений науки, — и это сближает метафоры Троцкого с характерными образными рядами творчества авангарда. Если вспомнить вышеупомянутые топосы прессы, слова, телефона, автомобиля (вкупе с общей парадигмой утопического мышления, направленного на прогресс), вполне правомерным представляется вывод, что авангардистское ощущение и представление мира, современного революции 1917 г., было характерно не только для непосредственных участников творческого процесса, но и для тех, кто себя более ассоциировал с процессом историческим. Характерно, что на уровне метафор этот тип мышления в тексте сохраняется даже при рассказе о ситуации постреволюционного, эпигонского периода: «Идейная борьба заменилась административной механикой: телефонными вызовами партийной бюрократии на собрания рабочих ячеек, бешеным скоплением автомобилей, ревом гудков, хорошо организованным свистом и ревом при появлении оппозиционеров на трибуне».

Тема физического и телесного возникает в этом разделе автобиографии (впрочем, как и в дальнейших) ещё в одном контексте: в достаточно подробном описании состояния здоровья, как собственного, так и однопартийцев. Значительное внимание уделено болезни и смерти Ленина, и это легко объяснимо, — но одновременно Троцкий повествует и о личных физических недугах, преследующих его после революции регулярно и в самых разных формах. Простым объяснением этому может быть предположение о патологическом страхе выйти из строя, потерять функциональность (особенно после наблюдения за угасанием Ленина, когда в нём воплощается буквальное «тело» революции — «Когда в здоровье Ленина произошел внезапный для широких кругов поворот, он воспринимался как сдвиг в самой революции. Неужели Ленин может заболеть, как всякий другой, и умереть?»). Однако есть и бытовая сторона дела, и она связана с формированием специфики медицинского обслуживания, доступного для партийной номенклатуры. В 1926 г. Троцкого (лишь после переговоров с Политбюро) отправляют на лечение в Берлин, — и здесь можно вспомнить, что при жизни Ленин регулярно советовал уехать для лечения в Германию тем, за кого он беспокоился (в числе них были, например, Н. Бухарин и А. Рыков) [9]. Троцкий после смерти Ленина стремительно терял власть (до его ссылки остаётся два года), однако позволение выехать за границу всё-таки получает (хотя за ним там устанавливают слежку, а под конец его пребывания совершают налёт на клинику). В 1930- е гг. удовлетворение подобного запроса было немыслимо — для Троцкого, вследствие высылки за пределы СССР, это было уже неактуально, однако тем, кто был с ним близок (к примеру, К. Радеку), даже после заклинания Сталина в верности ему и возвращении из ссылки не удавалось получить разрешение на медицинский туризм в Германии (взамен предлагали Омск или Томск) [10].

[9] Млечин Л. (2015) «Будет отдых, корм, лечение по науке строгое».

[10] К. Радек. Письмо Троцкому. 24 июля // Фельштинский Ю. (Ред.) (2005) Архив Л.Д. Троцкого. Том 2.

Нельзя сказать, что ощущение повседневности Троцким отличается от настроения эпохи в целом — напротив, его автобиография оказывается отражением всех основных тенденций 1910-1930х гг., последнее десятилетие которых он будет наблюдать уже опосредованно из–за рубежа. Заслуживающими особенного внимания моменты я считаю, во-первых, типологическую схожесть ощущений политического и художественного деятеля, мышление обоих метафорами авангарда и модерна в широком смысле [11], чувствительность и интуиция Zeitgeist’a, во-вторых, присутствие темы семьи даже в периоды, когда все мысли Троцкого были заняты революцией. Отчасти это можно интерпретировать рептроспективным взглядом автора, ведь он пишет сам текст автобиографии в 1929 г., а не «по горячим следам», отчасти — тем, что политическое измерение тогда насквозь пронизывало повседневность, в частности, городское пространство, и потому даже дети не могли избегнуть соприкосновения с ним в разной форме. «Это не мешало мальчикам с восторгом глядеть, как жена украдкой просовывала мне сквозь решетку в камере свиданий перочинный нож. <…> Дочери мои уже более серьезно втягивались в политическую жизнь. Они посещали митинги в цирке Модерн и участвовали в демонстрациях. В июльские дни они попали в переделку, были смяты толпой, одна потеряла очки, обе потеряли шляпы, обе боялись потерять отца, который едва успел появиться на их горизонте». Аскетизм и невнимание к быту, пренебрегание им, в целом свойственно типу революционера-активиста, сражающегося ради цели всемирно-исторического масштаба, вбирающей в себя все уровни жизни без остатка. Однако в окружающей его обстановке неизбежно присутствуют детали, которых даже ему просто невозможно не замечать. Личное становится политическим всё же не до конца — и большинство описаний быта будет связано с тем, что невозможно было игнорировать в принципе [12], телесное ощущение себя, здоровье — и семья [13].

[11] При этом в статье «Футуризм» (1924) Троцкий не высказывает оптимизма по поводу революционного потенциала авангарда, толкуя его как богемную провокацию мещанства, которой до «слияния искусства с бытом, т. е. до такого роста быта, когда он весь оформится искусством, еще несколько поколений ляжет костьми».

[12] А в особенности в ссылке, когда партийная работа перестала отнимать время у Троцкого, походы на службу — у его жены, а сталинские репрессии уничтожили прямо или косвенно его четверых детей.

[13] Здесь необходимо заметить, что Троцкий несколько раз ссылается на дневниковые записи жены, которая была более внимательно к частному, персональному измерению их жизни и поэтому фиксировала отдельные события более детально и доверительно-личным тоном.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About