В статье «Остроумие и политика: эссе о власти и смехе» Х. Шпайер называет в качестве инструмента ведения политики, наравне с практиками типа изгнания, подкупа, насилия и лести, шутку. Политическая шутка, говорит он, это грозное оружие, функция которого не ограничивается представлением идеологического оппонента в смешном свете. Она может использоваться также в качестве средства самозащиты или предохранения от опасности, в зависимости от того, кто шутит, о чём и в какой ситуации. Вопрос о возможности шутить на политические темы, об открытом доступе к обсуждению злободневных вопросов средствами юмора, — это во многом вопрос о функционировании цензуры в государстве и информации, которой обладают его граждане, а также их возможности непосредственно участвовать в процессе формирования политической повестки. Ограничения доступа к информации и цензура в средствах печати могут привести либо к редукции юмора на темы из политической сферы как такового, поскольку желание говорить об этом окажется пресекаемым и ничем не поощрённым, либо к развитию тех форм юмора, которые озвучиваются шёпотом, без ощущения безнаказанности и свободы выражения мнения. В последней ситуации оказалась область комического в СССР, и я имею в виду сейчас именно неподцензурный, оппозиционный пласт смеховой культуры, а не тот, который активно и масштабно регламентировался и насаждался «сверху».

В области официальной пропаганды и идеологически верного юмора шутка была прежде всего именно оружием, призванным разить оппонентов (а потом и самого шутящего, будто бы добровольно) наповал. Именно об этом пишет С. Ушакин, когда ссылается на «Будем смеяться» (1920) А. Луначарского и его метафору смеха как того, что «убивает ядом отравленных стрел». Оружие смеха описывается как призванное завершить триумфальную победу над уже поверженным, но ещё не до конца приконченным врагом, как нечто изощрённое, тонкое, в сравнении с другими, более привычными и очевидными методами борьбы, а главное, способность подобным образом смеяться доказывает моральную стойкость и непобедимость борющегося (в частности, советского деятеля культуры или политики). К началу 1930-х гг. смех «становится немыслим вне санкции власти». На судебных процессах, которые приобретают после убийства С. Кирова в конце 1934 г. невероятный размах, подсудимыми становятся как рядовые советские граждане, так и большевики-ленинцы. Материалы стенограмм заседаний и уголовных дел показывают, что не только, например, политический анекдот сам по себе мог послужить поводом для ареста, но также смеховой элемент в разнообразных проявлениях присутствовал в самой риторике проведения процесса. По преимуществу и в варианте чёрного, макабрического юмора жестокости, тиранического хохота его воспроизводили властные органы, чекисты, следователи в практике изнурительных допросов обвиняемых, доведения до самооговариваний и ложных признаний, непосредственно на вынесении приговора заставляя признаваться в немыслимых преступлениях, а также в обращении с заключёнными в тюрьмах. При этом до сих пор эти элементы реалий сталинизма изучены недостаточно в силу недоступности большого количества материалов. «Исследователям известна лишь небольшая часть чекистских “развлечений» над осужденными, многие из которых явно были отражением инфернальной карнавализации». Сами же обвиняемые могли действовать в единственно возможной для них логике самоидентификации внутри смеховой культуры сталинского трибунала: следовать практике саморазоблачения, будто бы соглашаясь с необходимостью представить себя в смешном/ложном свете в качестве дисциплинарной меры и одновременно помощи делу партии. «Как аппарат коррекции, смех выставлял на всеобщее посмешище личные слабости, обозначая при этом возможности для их преодоления», которые чаще всего заключались в признании этих «слабостей» (вроде пособничества делу империализма) и согласии с мерами пресечения (расстрел/лагеря). Другой способ смеяться в этой обстановке — вовремя начать смеяться не импульсивно и непосредственно, как это делается вне контролируемого измерения, а именно там и именно так, как это регламентирует идеология. Записи в стенограммах допросов подсудимых и выступлений Сталина, фиксирующие моменты смеха аудитории, наглядно демонстрируют, что этот смех, безусловно, не является естественной реакцией на нечто подлинно смешное, а оказывается продуктом истерического страха, одновременно средством самозащиты слушателей от тоталитарного дискурса, от признания его власти над собой вплоть до собственных эмоциональных проявлений. При этом смех, по сравнению с аплодисментами, о которых также многократно упоминают редакторы отчётов и стенограмм в скобках в качестве примечания, кажется более искренним, поскольку не является напрямую опосредованной сознанием реакцией. Поэтому смех в итоге оказался не слишком подходящим объектом для строжайшего конвенционального контроля, разработке которого были посвящены многочисленные официально организованные мероприятия вроде «Дебатов о сатире” — «идея эффективной организации красного смеха с трудом сочеталась с его взрывной, дестабилизирующей и фрагментирующей природой».

В качестве конкретного сюжета для анализа я выбрала случай Карла Радека, члена большевистской партии, осуждённого в 1938 г. на 10 лет тюремного заключения и в мая 1939 г. убитого в тюрьме заключённым-уголовником. Он известен не только и не столько как политик, журналист, деятель Коминтерна и один из организаторов Ноябрьской революции в Германии в 1919 г., но как автор анекдотов и шуточных реплик на остросюжетные темы политических реалий сталинизма. У анекдота, как жанра фольклора, крайне затруднительно, если не невозможно, установить конкретное авторство, скорее, можно восстановить хронологию, место и причины его генезиса — так и с «анекдотами от Радека», вполне возможно, что «авторство [некоторых] ему часто просто приписывала молва». Карикатурист Б. Ефимов, коллега Радека по газете «Известия», описывая его методы политической борьбы, называет именно юмористические приёмы: «Радек совершает первый крупный просчет: он примыкает к Троцкому в его конфронтации против Сталина. И, будучи мастером острого, меткого слова, каламбура, язвительной шутки, направляет стрелы своего остроумия против Сталина. Его остроты ходят из уст в уста». Интересно, что здесь шутки вновь не являются безобидными, приобретая характеристики материального оружия. Троцкист А. Боярчиков говорит о юморе Радека точно так же, но с добавлением патетического восхищения перед мастерским владением опасным инструментом: «Противники трепетали перед ним: он разил их наповал ядом сарказма. Все острые политические анекдоты приписывались ему. Они стреляли без промаха и убивали насмерть». Здесь можно предположить, что некоторые из шуток оказались приписаны авторству Радека по причине либо уже сложившейся устойчивой ассоциации с ним как с каламбуристом («скорее всего, это придумал Карл Радек, потому что он известный острослов»), либо в логике восхищения шутками Радека как наиболее удачными и злободневными («скорее всего, это придумал Карл Радек, потому что никто больше так не шутит»). Сюжет про каламбуры и фиктивное авторство повторяется у Б. Ефимова и дальше: «Веселый циник и острослов, автор каламбуров и анекдотов, в том числе и тех, которые он не сочинял…». Авторы воспоминаний и биографий неизменно говорят об ипостаси Радека-шутника с симпатией и добродушием, с пониманием специфики его острот, впрочем, не обязательно — с последующим согласием. Справедливо поставить вопрос о генезисе такой репутации: за счёт чего образ шутника (всё же не шута, о чём будет сказано позже) при Сталине воплотился именно в Радеке, хотя, например, незаурядным чувством юмора обладали и Лев Троцкий, и Николай Бухарин?

Сначала можно ответить на вторую часть вопроса: как мне кажется, юмор Троцкого (реализованный, прежде всего, в письменных текстах, статьях) и Бухарина (который, к примеру, рисовал шаржи на коллег по Политбюро) имеет более локальное, даже профессиональное, значение. Он остаётся узкоспециализированным, понятным скорее соратникам по партии, близким по интеллектуальным способностям и имеющим доступ к этим продуктам юмористической культуры внутри заседаний ЦК. Радек же транслирует юмор, максимально близкий к общенародному, не случайно он воплощается именно в форме анекдота, парадоксальной форме отражения той действительности, которая была и так переполнена парадоксами. Однако фигура Радека оказывается здесь неслучайной ещё и по причине специфики факторов его самоидентификации. По месту рождения он был гражданином Австро-Венгрии, родителями его были польские евреи. Семья не была религиозной, соответственно, воспитания в практических традициях иудаизма Радек не получил, — вообще «еврейство» как элемент идентичности в обстоятельствах революций и в СССР претерпевало причудливые трансформации. Среди членов Коммунистической партии выходцы из еврейских семей — рядовое явление, не в последнюю очередь потому, что стратегия избавления от классовых различий также предполагала искоренение различий между нациями и этносами, прежде всего, идеологических. Здесь уместно вспомнить, что в конце XIX в. формируется движение сионистов, но, несмотря на впоследствии встречающееся структурное сопоставление практик коммунизма и сионизма (к примеру, колхозы и киббуцы как формы хозяйственной жизни), мировоззренческие основания у них были противоположные. Их можно проиллюстрировать фразой, которая приписывается Л. Троцкому, «Я не еврей, я интернационалист».

Налаживание контактов с европейскими социалистами, знание языков (вне зависимости от наличия высшего образования), — всё это способствовало ориентации на космополитизм среди ранних большевиков-ленинцев. Однако если, например, Троцкий вырос в Херсонской губернии и с детства говорил по-русски, для Радека русский язык был иностранным (после польского и немецкого, на которых говорили в семье), выученным уже позже, для партийных нужд. Поэтому изначально его позиция внутри советских реалий как «иностранца» оказалась усилена через отсутствие какой бы то ни было связи с Россией, — и в печати он работал преимущественно с международными сюжетами и иностранными отделами редакций. Российско-итальянская социалистка Анжелика Балабанова так описывала положение Радека по отношению к России/СССР как политическому образованию большевиков: «В России на Радека смотрели как на аутсайдера, иностранца, коль скоро речь заходила о традициях революционного движения. Но он настолько органично присвоил себе политический менталитет и язык русских большевиков, что чувствовал себя здесь абсолютно как дома». Поскольку в целом тон её воспоминаний о нём достаточно резкий, представляется возможным не до конца согласиться с этой характеристикой. Спорным кажется уже момент языка, как устного (известно, что он неизменно говорил с акцентом), так и письменного — «Автор бесчисленного количества анекдотов и человек явно веселый, писал Карл Бернгардович ужасно скучно. Буквально с трудом можно продраться сквозь эти железобетонные штампы. Но продравшимся, в качестве бонуса, почти во всякой статье автора открывается второе дно». Гиперболическое использование штампов языка сначала ленинской, потом сталинской прессы, обусловленное неизбежным отношением к нему как к чужому, не обязательно должно было прочитываться буквально и дословно, — иногда гротескное нагромождение характерных речевых фигур в качестве подсказки, кода к прочтению превышает допустимый предел и остраняет взгляд читателя самим своим количеством. «Статья “Зодчий социалистического общества», впервые опубликованная 1 января 1934 года в «Правде», впоследствии вошла в сборник 1934 года. До сих пор исследователи спорят, была ли явно гипертрофированная риторика этого сочинения хвалебной или издевательской. И это очень характерно для Радека — сквозь советский однообразный стиль, призванный, видимо, усыпить читателя, проглядывает шут и трикстер». При этом слово «шут» здесь не следует понимать как метафору «сталинского лакея», несмотря на последние годы жизни Радека, когда он добивался (и добился) от Сталина разрешения вернуться из ссылки, а затем работать — хотя это не спасло его от «Большого террора». Насколько всерьёз он рассчитывал сохранить себе жизнь и избежать преследований, однозначно установить нельзя: «Так что же, понимал или же не понимал Карл Радек сложившуюся ситуацию? И понимал, и прятал от себя это понимание”. Скорее всего, это было балансирование на грани остраняющей иронии в рамках созданного амплуа, обусловленное его принципиально незафиксированной идентичностью и воплощённое в его политических действиях (неслучайно именно как политика его едва ли воспринимали всерьёз). Биографы даже приводят схожие формулировки в качестве исследовательского вопроса о поиске определения для фигуры Радека, впрочем, с соответствующей долей патетики: «Активный борец против сталинского диктата в партии после смерти Ленина? Или подобострастный песнопевец антинародного сталинского режима после первых же лет немилости и опалы, лизоблюд у партийной кормушки, придворный шут диктатора?»

Тех исторических персонажей, для которых характеристика «сталинского лакея» будет более уместна, Радек как раз безжалостно высмеивал. Хрестоматийным стал эпизод с К. Ворошиловым, «который на каком-то собрании назвал Радека прихвостнем Троцкого. Радек ответил эпиграммой: Эх, Клим, пустая голова! Мысли в кучу свалены. Лучше быть хвостом у Льва, Чем задницей у Сталина».Снисходительно-панибратский тон в духе куплета из частушки, объединённый с животной метафорикой, характерной для басен и притч, с одной стороны, вызывает ассоциации с «эзоповым языком», который, однако, здесь не используется как инструмент тщательного аллегорического кодирования, подлежащего расшифровке, с другой, привносит в концовку морализаторскую составляющую, озвученную издевательским тоном и напрямую по отношению к «сталинскому подхалиму» (впрочем, в середине 1920-х гг. это ещё могло расцениваться как относительно безнаказанный акт).

Среди героев «анекдотов от Радека» чаще всего встречается, после, собственно, Радека, именно Сталин — и предстаёт он там как доброжелательный собеседник, дружески спорящий о партийных делах с оппонентом на равных, «товарищ-с-товарищем»:1) «Сталин спрашивает Радека: — Это вы сочиняете анекдоты? — Да, я. — Расскажите какой-нибудь коротенький. — Сталин — генсек»;2) «Вызывает однажды Сталин Радека и говорит: — Слушай, Карл, что ты все время про меня анекдоты сочиняешь! Давай договоримся, что ты про меня не будешь анекдоты рассказывать, а я воздержусь от всяких репрессий. И вдруг опять пошли анекдоты о Сталине. Снова Сталин вызывает Радека: — Что же ты, Карл, нарушил нашу договоренность? — Ничего подобного! Это ты первый нарушил слово, пересажал весь XVII съезд».Здесь интересно несколько моментов: во-первых, конструктивный приём обсуждения «анекдота от Радека внутри анекдота от/о Радека/е» (метаанекдот); во-вторых, тема спора и, как следствие, вышучивания — массовые политические репрессии и тюремные заключения. Открытие возможности смеяться над такими сюжетами выполняет не только защитно-компенсаторные функции механизма работы с травмой и преодолением её, оно также представляет их как обыденные явления жизни, — которые действительно тогда уже вошли в статус обыденных, во всяком случае, на уровне высших политических практик, а для широкого населения (и даже для многих партийцев), которым было труднее помыслить это как ставшую стандартной практику, шутка была способом примирения и претерпевания, не предполагающего открытого выступления против. Первый анекдот также включает в себя момент не просто имплицитного сомнения в формальном статусе Сталина, но в принципе его отрицание и неприятие. Этой же теме посвящён следующий анекдот:3) «— Прежде, товарищ Радек, когда я был обычным первым секретарем ЦК, Вы еще могли иногда отпускать по моему адресу свои идиотские шуточки. Но теперь, когда XVI съезд и советский народ признали меня выдающимся теоретиком марксизма, это стало совершенно нестерпимым. Вы немедленно должны прекратить рассказывать про меня анекдоты. — Теоретиком марксизма!… Знаете, товарищ Сталин, этот анекдот я еще никому не рассказывал…»

Отсылка, которую считывали современники, — тенденция, начавшаяся в 1930-х гг. (XVI съезд ВКП (б) состоялся в 1930 г.), когда, ради того, чтобы приписать Сталину все заслуги на данном этапе построения коммунизма, переписывались книги и учебники, где имена предшествующих действующих лиц заменялись. Например, Троцкий назывался «победителем в Гражданской войне», так как он командовал в тот период Реввоенсоветом, но его имя оказалось заменено на «Сталин» — даже в хронологически предшествующем сюжете Октябрьского переворота 1917 г. главным действующим лицом оказался Сталин, несмотря на то, что доказательства обратного существовали: «…год спустя, в октябре 1918 года в газете «Правда» товарищ Сталин написал: «Все руководство восстанием находилось в руках Троцкого. Быстрым переходом Петроградского гарнизона на сторону большевиков мы обязаны главным образом товарищу Троцкому». В связи с «насаждением имён» происходил и другой процесс — масштабное переименовывание учреждений и городов, в котором одним из главных «референтов» был М. Горький. По этому поводу также существовал анекдот:4) «Однажды на дне рождения Горького Радек сказал: "Раз парки, самолеты, улицы, колхозы, театры и города уже названы Вашим именем, то осталось переименовать всю нашу жизнь…». Здесь можно наблюдать сходное с уже описанным выше — эффект адаптации к странной действительности происходит через характеризацию её как не-странную (условно, «если наша жизнь “горькая», то всё, что происходит сейчас, естественно»), характеристика даётся с помощью распространённого тогда и потому узнаваемого, механизма именования «в честь», а назвать жизнь именем организатора I Всесоюзного съезда советских писателей (1934 г.) его коллеге по литературному труду представляется закономерным шагом в ряду других «приношений».Говоря о еврейской черте в «анекдотах от Радека», можно привести следующий пример:5) «Карл Радек говорил: “Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин — из Политбюро». Сопоставляются религия и квазирелигия в соответствующем иерархическом порядке, при этом на примере евреев метонимически раскрывается суть «Большой чистки», когда из партии исключаются, ссылаются и доводятся до суда и высших мер наказания все неугодные Сталину участники исторического процесса. «Черта еврейского анекдота, плавно перешедшая и на анекдоты про евреев, — их отношения с Богом», поэтому сама тематизация одного из центральных эпизодов древнееврейской истории в Ветхом завете как элемента анекдота не предстаёт святотатством и поруганием сакрального, также как и не делает её таковой сопоставление с социализмом в сталинском варианте — основанием для сравнения является некое «освобождающее начало», которое указывает путь к «светлому будущему”, но в первом случае оно воспроизведено буквально (Вторая книга Торы, посвящённая этому, так и называется, «Исход”), во втором — фигурально, как «выведение всего ненужного».

Ремарке А. Балабановой, «хоть он и сам был евреем, его анекдоты были почти исключительно про евреев, в которых они выставлялись в смешном или унизительном свете», следовало прозвучать неодобрительно по отношению к отсутствию логики действий. Однако она обнажает характерный элемент аутоагрессивности еврейского юмора: «Позиция еврея-изгоя в других культурах, … притягивающая оскорбление, существующая в контексте притеснения, преследования, и это в Советском Союзе, по-видимому, тоже было очень сильно. Собственно, ощущение такого (уже не религиозного) еврейства формируется благодаря негативности по отношению к нему… шуточки по поводу еврейства, отчасти придуманные самими евреями, они питают эту позицию, создают эту роль… Это чрезвычайно важно именно для существования еврейства внутри чужих культур и, в частности, для адаптации, для преодоления, но никогда не окончательного».

В ситуации «смеха в тоталитаризме» анекдот для Радека, содержащий по отношению к неотъемлемым элементам его собственной идентичности негацию, помогает одновременно её конституированию, обретению и признанию. В условиях одновременного внутреннего присутствия таких мировоззренческих элементов, как интернационализм и космополитизм, подобная логика действий оказывается продуктивной стратегией нахождения и посильного сохранения себя в чужом (для большевиков «ленинской гвардии» уже, прежде всего, идеологически) пространстве при невозможности/нежеланияи ассимиляции с ним.