Интервью с Егором Подшиваловым о том, как он открывал свою сексуальность и с какими трудностями и проявлениями гендерной стигматизации может столкнуться человек с инвалидностью

Егор Подшивалов — театровед и театральный критик, окончивший ГИТИС в 2014 году, автор спецпроекта в онлайн-издании “Недоросль”, посвященного инклюзивному театру в России. Диагноз Егора — ДЦП. Он открытый полиамор, и изначально данное интервью появилось в рамках проекта социологического исследования полиамории в России, над которым работала редакторка данной публикации Алиса Ройдман. Однако в этом интервью остро и откровенно возникли темы, выходящие за рамки общего исследования, затрагивающие проблемы сексуальности людей с инвалидностью и отвечающие на вопрос о том, как сохранять и утверждать гуманность в условиях, когда человек непрерывно сталкивается с жестокостью стигматизации. Поэтому авторы диалога приняли решение о публикации отрывков из интервью, которые представляют независимую от социологического анализа документальную ценность.


Редакция хочет предупредить читатель_ниц о том, что в интервью поднимаются темы сексуального насилия, суицида и абортов, которые могут оказаться травматичными и предназначаются для аудитории 18+. Также мы хотим подчеркнуть, что данное интервью является историей конкретного человека, в котором отражается его взгляд на мир, не всегда совпадающий с точкой зрения ответственной редакторки материала и позицией редакции в целом.

***

Учился заочно, мама или папа привозили меня на сессию, обычно на метро. Повезло, что на “Арбатской” нет лестниц, с коляской нормально. Родителям пришлось достаточно много физических усилий вложить в мое обучение. Учился хорошо, шел на красный диплом, потом как-то много всего сложилось в последний год обучения: и мамины родители умерли, и у меня сложилась странная история с сорокалетним мужчиной, который в меня влюбился, в общем, оказалось травматично, неожиданно для меня. Я долго испытывал чувство вины. Мне казалось, что я некорректно себя вел и дал человеку пустую надежду, и винил себя за это безответное чувство с его стороны.

Дело в том, что в том возрасте и в том состоянии я действительно вел себя некорректно, потому что до 24 лет, до опыта первого взаимного чувства… Когда случилась эта история, я стал вести себя осторожнее. Мне на тот момент был 21 год. И вот до этого момента я на полном серьезе не воспринимал свое тело как эротичсекий объект для кого-то. Я считал, что все окружающие меня взрослые люди относятся ко мне как к ребенку на коляске. Потому что, действительно, у людей в России редко бывают четкие представления, что такое личные границы, как можно прикасаться и как нельзя, даже при дружеском контакте. Кто-то может чмокнуть, кто-то в губы, кто-то в щеку, мне казалось это нормальным, и я сам так себя вел, поскольку я очень нуждаюсь в тактильности, мне важно потрогать человека, чтобы понять, что он существует. Хотя с пониманием отношусь, если человек держит дистанцию, но обниматься мне в любом случае приятно. А тогда я был еще очень неаккуратен в этом смысле, я мог старшего товарища чмокнуть в нос, независимо от пола. Мне казалось, это такое детское выражение нежности, которое люди вполне адекватно принимают от меня, ну раз я мальчик на коляске, почему нет. После вот этой истории я стал вести себя намного осторожнее.

Там был очень тяжелый разрыв, если бы только мужчина в этой истории присутствовал, может, я бы еще сам вырулил, но там еще подключилась наша общая знакомая, которая на меня очень обиделась, что я отказал мужчине. И она мне тогда высказала, что это я на всех кидаюсь с непрошеными прикосновениями, веду себя неадекватно, и она сама меня боится. Вот тогда мне стало по-настоящему тяжело. Но в принципе, мне было тяжело воспринимать упреки с ее стороны, в первую очередь потому, что у меня точно эротического влечения не было, и я мог за это отвечать, потому что на тот момент я был безответно влюблен в совершенно другую женщину, которая к этой истории отношения не имела. Мужчина и женщина стали промывать мне мозги, что я сам неправильно себя со всеми веду, и ко мне страшно приходить в гости, и мужчина ни в чем не виноват, а его тут обвиняют в домогательствах и насилии. В общем, я действительно посчитал, что это я виноват, что я не умею адекватно себя вести, и так получилось, что с моей будущей первой любовью мы познакомились в том же году летом. И я прекрасно помню, как я ее панически боялся, у меня были психосоматические боли в голове. Когда я представлял, что я приду на пляж и она там будет и будет задавать вопросы, у меня было физическое ощущение раскаленного кирпича на голове с шипами внизу и шипы — в меня. Было страшно, что женщина обвинит меня, что я неадекватно себя веду и требую эротического внимания, и дружба разрушится. На тот момент я не понимал, как мне дружить, как знакомиться с новыми людьми, чтобы выстраивать отношения адекватно. Чтобы люди правильно считывали.

***

С биологическим отцом у меня контакта нет, я его ни разу не видел, не знаю как он выглядит. Я бы очень хотел с ним поговорить, потому что я никогда на него не обижался, не злился, потому что мама всегда очень спокойно о нем рассказывала. Его отношение к матери и уважение, как я теперь понимаю, очень много определило в моем воспитании, в диалоге с внутренним родителем, в том, что я считаю для себя нормальным. И все–таки о крови, для меня все–таки важно, что я кровно связан с другим мужчиной, и я себя через него определяю. Для меня кровь не вода, ощущение связи с ним, что во мне есть частица человека, который к моей матери относился с уважением. Понял, что мне проще начать со светлых моментов. Я, конечно, не могу сказать, в какой момент это началось, понятно, что я с детства не мог четко для себя это сформулировать, внятно и по-взрослому, но мне кажется, во мне это было всегда. Мама спокойно рассказывала о расставании, без обвинений. Во мне было и остается убеждение, что самое главное, что ты можешь подарить любимому человеку, — это свобода. Когда видишь, что отношения заканчиваются и изжили себя, это самое прекрасное, что ты можешь сделать, просто сказать: я тебя отпускаю, для того чтобы ты получил или получила шанс получить кого-то лучше, кто тебя защитит. Для меня всегда это было нормой. Это повлияло на мое отношение к ревности, я не воспринимал ее как норму в себе, даже когда сам испытывал ее. Конечно, у меня были случаи детской ревности, когда я ревновал маму к младшему двоюродному брату. Мог до слез, мне казалось, что мне тактильного контакта не хватало, и еще не срабатывало, что я старше на 6 лет, и меня уже на руки не возьмешь, тогда было обидно. Сейчас уже нет. Мы с братом почти всегда были в замечательных теплых отношениях.

***

Первая взаимная любовь, первые три года мы общались дружески, вообще не прикасаясь никак, она, видимо, тоже считала нужным четко держать дистанцию, не смущать меня прикосновениями. Потом, в 2015 году, в ноябре, произошла моя попытка суицида. Когда N об этом узнала, ей, видимо, стало страшно за меня, хотя на тот момент, когда я совершал эту попытку, я находился в таком состоянии выгорания, что мне было не жалко абсолютно никого, включая младшую сестренку, и я абсолютно не верил, что кто-то ко мне может по-доброму относиться, может испытывать ко мне небезразличие, пытаться меня удержать здесь, в этой жизни. Мама выдернула меня из больницы, куда я попал в палату для тех, кто пытался покончить с собой. Если бы меня оттуда не вытащила мама, то я бы достиг своей цели, потому что лечить меня там не собирались, мне было бы достаточно тяжело. Дома меня все–таки потихоньку стали, хотя бы на физиологическом уровне из этого вытаскивать. И после этого N написала мне письмо, какое друзьям не пишут, и я понял, как она ко мне относится и на что она готова пойти, чтобы меня вытащить с того дна, на котором я оказался, но я очень сильно испугался, потому что N была замужем на тот момент, и вы, наверное, понимаете, что для меня это было табу.

Ну и вот, я был в таком непонятном состоянии, мы с мамой в апреле мае тогда были в санатории для колясочников, санаторий имени Бурденко. Там меня, в частности, врач вытащил физиологически и психологически, я там стал оживать. Был там еще эстетический момент — встреча с птицей редкой породы. Я просто на тот момент уже был в состоянии духовного поиска, выхода из скорлупы, выгорания, и я пытался понять, что я могу с собой делать, с душой, чтобы чувствовать себя нормально, как я чувствовал себя раньше, когда мне было не все равно, как чувствуют себя другие. И на тот момент я увидел этого голубя, внутренний поиск и внешнее яркое впечатление столкнулись между собой, и я испытал острое впечатление от красоты, и я сказал себе, сколько бы ни было в жизни предательства, мелочных измен, лжи или еще чего-то такого, красота будет всегда, она проявит себя в человеке или птице, и ради этой красоты стоит жить дальше. Я на тот момент ожил внутренне, и стал возвращаться к нормальной жизни, а потом, когда мы добрались домой, честно, я не подслушивал, у нас дома хорошая акустика, а у меня слух, наши с N мамы на тот момент общались. И вот, случился разговор телефонный, по эмоциональной реакции моей мамы я понял, что произошло то, чего я опасался и чего ждал, и не понимал, что с этим делать. N с мужем окончательно разругались, и она выгнала его из дома, окончательно. И тогда я понял, что это случилось: мне открыт путь, потому что я не смогу разрушить то, что уже разрушено. Я помню хорошо свое состояние, как я схватился за голову, и спросил у мамы, почему рядом нет мужчины, с которым я могу поговорить, что мне делать.

Мои первые и вторые моногамные отношения сильно повлияли на мой выбор полиамории. Во-первых, в отношениях с N. Когда я осознал себя открытым полиамором, это помогло мне построить понимание всего, что есть во мне — от детства до сегодняшнего дня. Это понимание осветило для меня все сферы моей жизни. Я понимал, что она возьмет с меня слово, что я никогда больше не нанесу себе вред. Когда я писал приглашение на свидание, я понимал, что я сам себе должен дать слово, чтобы я поверил, я должен выработать для себя твердую жизненную основу, и что меня не сшибет никакой стресс. Когда я совершал попытку суицида, как буддист на тот момент, я понимал, что я попаду в какой-то худший мир, как самоубийца, но в том больном депрессивном состоянии мне казалось, пусть будет сколько угодно хуже, лишь бы не снова также. Лишь бы выскочить из кольца повторений.

N с мужем были очень сложными, и они принесли друг другу очень много боли с обеих сторон, и со стороны N тоже были измены, я был далеко не первый. Она мне рассказывала о своих бывших, и вот тут я как раз понял, что испытываю комперсию. Я испытываю радость от того, что у нее с кем-то был радостный опыт до меня, что кто-то ее защищал этой нежностью и любовью, от того, что она переживала с мужем и вообще в жизни. Потому что для меня основой любви к N было и остается на всю жизнь безграничное сострадание и стремление ее защищать. Я тут откровенно говорю, потому что знаю, как это важно для всех нас. До полиамории я себе говорил: единственный способ, которым я могу защитить ее сейчас, — это молчание, я не должен никому рассказывать… На самом деле юридически они на тот момент не развелись, мне это было тяжело осознавать, я ощущал себя частью треугольной истории в моногамном понимании этого слова. Вина перед детьми… Я знал, как дочка любит папу, мне казалось, если она что-то увидит и заподозрит, то ей это будет очень больно, чего я не хотел никак. Поэтому мне было тяжело, самая большая боль на протяжении всех отношений вот этих и до сих пор иногда “поцарапывает”. Я очень эмоционально привязан и к N, и к ее детям до сих пор. Я думаю, все мое желание говорить о пьесах, о разводе и о сложных отношениях родителей, как подростки это переживают, — это связано со всеми размышлениями, которые были тогда. С этой ответственностью. Я пришел с открытым сердцем, понимая, зачем я пришел в эти отношения, но при этом вот эта боль, что я хочу защищать детей и я хочу о них заботиться, но не могу сделать так, чтобы не причинить им боль, — это неописуемо тяжело.

А тут пошли все эти разговоры, N на тот момент не могла четко сказать “нет, больше свиданий не будет”, она говорила “я не знаю”, она была не готова это сказать. Мама предлагала нам уйти на пляж, всем вместе, она мне помогла бы физически, и N тогда сказала, я готова с Егором вдвоем уйти, там с ним побыть, но мама отказалась. И вот тогда я сорвался на слезы, мне казалось, что это единственный шанс для нас побыть вдвоем, на пляже или в море, и все уже проговорить и отпустить уже друг друга. И мне показалось, что возможность ускользает, мне стало очень больно. Меня мама стала упрекать, что я проявляю эгоизм, не хотела нас вдвоем отпускать, и из–за этого сорвался. И вот в такой критический момент — никто ни в чем не виноват — но я сорвался. И еще тяжело из–за того, что Полина, сестренка , испугалась и спряталась в шкаф. это была травма, не знаю, вспоминает ли она это, проживает — тоже тяжело от этого.

И N тогда подошла ко мне, сказала: “я приду, когда ты успокоишься, я понимаю, что тяжело зависеть от мамы, я и сама так большую часть жизни, успокойся, я приду”. И она действительно пришла, и у нас был контакт и разговор. У меня тогда не сложилось ощущение, что личные отношения могут быть прекращены, мне казалось, что личные встречи еще возможны, но свидание прошло с таким теплом, спокойствием и уважением, я обрел достаточно устойчивости, чтобы как-то разъехаться, не переживать больше до слез и улыбаться.

***

Я в 9-10 лет был на обучении в интернате для инвалидов-колясочников. Это оказалось заведение не для одаренных детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата, а с ментальными нарушениями. И я там оказался один из немногих, кто мог тянуть школьную программу. Там рядом учились ребята, у нас 5-6 класс, а им 13-16 лет, мне 9-10. У них ментальная инвалидность, бурлят гормоны, обсуждают секс очень грубо. Обсуждали секс с одноклассницами в спальне. Кроме того, были вербальные домогательства в мой адрес. До конца школы было негативное отношение к ЛГБТ, потому что я считал, что гомосексуальное влечение связано с низким ментальным уровнем. Что это прямая корреляция. Что эти ребята испытывали ко мне влечение, потому что у них был низкий интеллект и они не могли выразить влечение адекватно. Родители со мной эту тему не обсуждали, и поэтому я пребывал в таком убеждении. Но когда я пришел в ГИТИС, я узнал что Чайковский был геем и Оскар Уайльд, которого я глубоко уважаю и восхищаюсь. С классической музыкой я мало соприкасаюсь, мне ближе рок, тексты русского рока, и джаз, поэтому Чайковский от меня далеко, но вот Оскар Уайльд, человек, работающий со словом виртуозно, мне очень близок. Все мои страхи развеялись, и негатив исчез.

Из–за моего травматичного опыта я думал, что секс унизительный и отвратительный для женщины. Потому что тот грубый опыт, который я испытал в интернате, привел меня к мысли, что все мужчины относятся к женщинам по-хамски, как к одноклассницам, которых могли домогаться, а потом ночью обсуждать. [Прим.: Согласно комментарию Егора, сделанному уже в процессе работы над текстом интервью, сейчас он помнит описания сексуальных контактов мальчиков и девочек как что-то, что, несмотря на неуважение, не содержало прямых признаний в насилии, происходившем без согласия девочек на контакт. Егор отмечает, что он не был непосредственным свидетелем этих контактов, но лишь слушал, как соседи по комнате обсуждают случившееся. То, что его задело и ранило, — грубость, с которой мальчики говорили о половом акте и половых партнерах. ] И у меня сложилось такое впечатление, что женщина в сексе всегда жертва. И оно бытовало у меня примерно до 18 лет, я помню, как меня чтение “Войны и мира” травмировало. У Толстого есть высказывание, где Курагин с друзьями пошел к проституткам и высказался, что мужчины всегда пользуются женщинами, всегда больно и ужасно. И тогда я был в глубоком убеждении, что женщины терпят контакт только ради счастья материнства. Поэтому до 18 лет все мои влюбленности были платоническими, мне хотелось максимум поцелуя, потому что я считал, что вагинальный секс для женщины обязательно больно, а боль я причинять не хочу. Мне тогда было легко от секса отказываться, потому что секса мне никто не предлагал. Если вернуться к полиамории, мне еще в 14 — 16 лет, когда я начал задумываться о личных отношениях для себя, когда я испытал сексуальные желания, и ужас, который я испытал, потому что я думал, что раз я испытываю сексуальные желания, то я похож на тех вот ментальных ребят, которые меня домогались, мне из–за этого еще было очень страшно и противно, и я не понимал, что с этим делать и как об этом говорить, я считал, что это грязно, что-то про садизм обязательно.

Первые мои мысли о полиаморных отношениях были в 14 лет, я тогда ничего об этом не знал, был обычным школьником. Когда я стал задумываться, у меня было такое: я же понимаю, что я не встану на ноги, что я не буду мужчиной в чисто маскулинном смысле этого слова, не вкручу лампочку, не прибью полку, не убью никого на охоте. Эти все бытовые вопросы я не смогу решать, но я могу быть партнером в плане эмоциональной поддержки. Как я для себя формулирую, партнером, согревающим постель. Интеллектуально поддержать, добыть нужную информацию, эмоционально, потому что я эмпат, мне это доставляет радость, ну и когда мои представления о сексе изменились на естественные, я, конечно, воспринял это как источник радости для женщин, что женщина тоже способна испытывать оргазм, в 14 лет я думал так: господи, мне ведь секс, в общем, не нужен, именно в физическом смысле, может, мне бы хотелось, чтобы мы вместе ночевали, спали вместе, для какой-то эмоциональной поддержки, в каких-то вещах поддержать. Пусть был бы какой-то другой мужчина, который берет на себя классические маскулинные роли, а я вот есть как близкий друг семьи. Я понимал, что это было бы для меня комфортно, что секса нет, но есть теплое эмоциональное включение, что есть какой-то тыл, что ты можешь к кому-то обратиться. Если вдруг родителям плохо, и ты не можешь к ним обратиться. Думал, что никто не готов, особенно в России, вот так договариваться, на такой формат отношений. Потому что, конечно, мечтать не вредно, но откуда?

Потом случился еще важный эмоциональный поворот, несмотря на вот эти все идеи, что вот это боль для женщины, думал: вот, я же так хочу стать отцом, для меня это важная тема. Надо мне все–таки понять, если для женщины это всегда больно, надо понять, как свести эту боль к минимуму. Поэтому я ходил по порносайтам, смотрел какие-то ролики, впадал в шоковое состояние. Я не считывал все эти звуки и стоны как выражение удовольствия, мне казалось, что происходит что-то ужасное, я думал: неужели все вот так вот страшно в жизни устроено, неужели нельзя придумать как-то все по-другому. Потом мне все–таки повезло в 18 лет наконец нарваться на ролик, не парный, а соло, где девушка мастурбировала, и вот тогда до меня дошло, что вот она, женская мастурбация, и женщина может испытывать примерно то же самое, что испытываю я.

Мое первое свидание, со всеми слезами и переживаниями, с физическим контактом, когда я впервые почувствовал свое тело желанным в реальности, и вот это слово, что я больше не буду наносить себе вред, что я беру за нее ответственность, это все настолько изменило меня и перевернуло, как инициация. Опыт взросления стремительного, опыт осознанного принятия ответственности за собственную жизнь, при любых обстоятельствах, и ответственность за жизнь другого. То есть если девушка пришла ко мне на свидание, приняла мои чувства, значит, мы все–таки в личных отношениях, моя ответственность за нее не иллюзорна, не надумана рыцарски. Это очень сильно изменило самоощущение.

***

Как буддист, я очень серьезно отношусь к вопросу абортов. Как феминист, я, конечно, считаю, что тело женщины — это ее дело, и всякий раз она сама должна принимать решение. Но как потенциальный партнер, я несу за это свои 50% ответственности, со всей серьезностью. Я понимаю, что, как буддист, я считаю, что одушевление человеческого тела происходит в момент зачатия, там есть представления в тибетской медицине, там есть такой процесс, когда происходит слияние зиготы. Там это описывается таким поэтическим языком, что красная женская капля и белая мужская капля встречаются, а между ними встает человеческая душа. Ребенок для меня становится живым существом именно в момент зачатия, поэтому аборт я все–таки воспринимаю как убийство, со всей ответственностью за это решение. Я понимаю, что может быть аборт по медпоказаниям, и я понимаю, что если я окажусь в такой ситуации, когда моя партнерка встанет перед таким выбором, для меня это будет предельно болезненно. Не знаю, читали ли вы книгу “Посмотри на него” Анны Старобинец — это документальная повесть как раз о вынужденном аборте по медпоказаниям, как женщина сталкивается с хамством в России, и окончательный приговор единственного адекватного врача, которого они встретили, женщины, заключался в том, что аборт по медицинским показаниям неизбежен, потому что у плода есть патология, несовместимая с жизнью. Конечно, я плакал на протяжении всей книги… Поздно диагностировали, хотели хорошего отношения, и доктор им сказал, что по-человечески возьмутся делать только в Германии. И там есть практика прощания для мам. И там муж сказал: “Я правильно сделал, что попросил тебя пойти посмотреть?”, и она ему ответила, что он все сделал правильно. Меня накрыло этим чувством абсолютного бессилия. Когда единственный способ, которым ты можешь защитить любимую женщину и любимого ребенка после того, как самое страшное случилось, это… ты можешь помочь им вот так вот…. (плачет)

Это просто был самый тяжелый момент для меня, я даже не ожидал такой реакции, вот видите, тема для меня ключевая. И на самом деле, если я в реальной жизни окажусь в такой ситуации, я пройду ее до конца и буду рядом с женщиной до конца. Я это понимаю, и во время потери, и после я буду рядом, я не испугаюсь и не отступлю, и я буду поддерживать, если другого выхода не будет. И соответственно, у меня очень серьезное отношение к предохранению в сексе, если я понимаю, что женщина не готова зачать от меня ребенка, то я буду использовать всевозможные практики, которые могут принести нам обоим радость, но при этом предохраняться от зачатия максимально.

Отчим пришел в семью, когда мне было 9. Я принял его радостно, и, в общем, иногда мы шутим, что это не мама вышла замуж, а я усыновлен, потому что я сменил фамилию, для меня это было важно, а мама фамилию менять не стала. Мама была против, а я с детским упорством настоял, и папа пошел мне навстречу. Тайком от мамы, в итоге. И в ЗАГСе поздравили их и меня — с усыновлением. Поэтому для меня чужих детей не бывает, это для меня аксиома. Я понимаю, что кровь не вода, и для меня важно теперь, когда есть негативные стороны в отношениях с приемным папой, для меня важно, что я определяю себя через другого мужчину, через отца, и я пребываю с ним постоянно во внутреннем диалоге. Я как-то с ним разговариваю, благодарю за то, что он дал мне эту жизнь, что к матери относился этично всегда. Я знаю, как легко потерять ее уважение, если она всегда о нем говорила спокойно, значит травматичного опыта у них не было. Поэтому я всегда относился к его решению с принятием, хоть с грустью и болью. Тема приемных детей для меня абсолютно не закрытая. Я думал о ней по-разному, думал, может, будет актуально взять приемного ребенка, не совсем маленького, а школьника, чтобы миновать стадию физической заботы о беспомощном существе, но это еще в моногамной парадигме думал. То есть тут я беспомощное существо и малыш, как тут женщина условно одна, бабушки, дедушки по разным причинам могут не быть готовы помогать. В любой сложной ситуации всегда нужно рассчитывать на собственные силы. Я буду очень рад присутствию детей в полиаморных отношениях, совсем не обязательно своих, даже, скорее всего, не своих. Я крутил это в голове у себя по-всякому и понимаю на сегодняшний день, что если увижу в течении жизни, что в полиаморных отношениях, в которых есть дети, никак не складывается, пары, триады, квартеты с детьми окажутся не готовы принимать меня как члена семьи, то я могу прожить спокойно свою жизнь и тему подростковую, и детей через профессию проживать. Через размышления о том, что такое воспитание, взросление, подростковая литература и почему, и о чем важно говорить с подростками. Вы уже поняли, что у меня много травматического опыта, потому что мне не хватало именно правильного диалога со взрослыми. Поэтому я могу на собственной шкуре объяснить, почему этот диалог так важен, невзирая на все наши русские проклятые стереотипы.

Как-то один старший товарищ сказал мне: "Вот ты инвалид, и с тобой женщина может пойти на сексуальный контакт только за деньги, а вообще-то все женщины — проституки, и любую можно купить”. Для меня это тогда было шоком, я понял, что никакого диалога поколений тут не получится. И ощущения от этого диалога тоже отчасти привели меня к тому опыту попытки суицида. Теперь я, конечно, понимаю, и для меня это было очень параллельно, осознание собственной полиаморности и проработка вот этих вот обид, проблем.

Когда я наблюдал за отношениями мамы и отчима и видел там какие-то проблемы, я воспринимал это очень близко к сердцу и считал себя до 24 лет виноватым, что этот брак держится. Я считал, что они не расходятся из–за меня, потому что им важно, маме в первую очередь, меня как-то выносить, выкормить, вырастить в человека, который сможет как-то социализироваться, и для этого ей нужна физическая помощь. В 24, когда я вышел из своей последней депрессии, это и оказалась точка выхода, проработка этих психологических вопросов, когда я сказал себе, что я не несу ответственности за их отношения, они взрослые люди, и они сами играют в те истории, в которые они хотят играть, я в это больше не играю, я не только их ребенок, я отдельная единица, и я не обязан испытывать огромную боль и чувство вины за проблемы в их отношениях. Это стало для меня точкой внутренней опоры, я стал защищать себя. Потом появилась опора, что есть отношения, N, нежность, внутренний свет, который до сих пор во мне горит, и, я так понимаю, будет гореть до конца жизни.

Возвращаясь к теме комперсии, почему и первые, и вторые моногамные отношения меня подталкивали к решению прийти в полиаморию. У меня был такой опыт, что у меня была длинная неразделенная любовь. Это была самая длинная и безответная, и там женщина никак не могла мне четко сказать «нет», я висел в неопределенном пространстве. Я знал, что у нее сложные отношения с мужем, она с ним не развелась, но он с ней не живет, а она много лет ждет, что он к ней вернется. При этом у нее был молодой человек, который был готов жить с ней рядом, терпеть все ее какие-то… эмоциональную нестабильность. И я в свои 18-20 не понимал, в какой системе отношений она существует и какую роль выполняет молодой человек, мне надо было красными буквами написать, что это любовник, и тогда бы я успокоился. И в какой-то момент эта женщина начала с ним целоваться у меня на глазах, для меня это было больно, я ощутил физически в груди укол, но тогда я отвернулся, и этот опыт заморозился внутри меня. Но потом, не помню, сколько времени прошло, я читал в книге Сомерсета Моэма “Бремя страстей человеческих”, читал описание этого чувства, меня вдруг бросило в то состояние, которые было тогда, когда я смотрел, как целуется женщина со своим любовником. И вот дома, лежа на диване, эта ситуация уже была довольно далеко от меня по времени. Но тогда книга меня триггернула, получается, и я начал проживать ревность гораздо интенсивнее, чем непосредственно в момент события.

Я начал искать противоядие от ревности и нашел его в комперсии. Другой любовник может о ней позаботиться лучше, чем я, и он может в какой-то стрессовой бытовой ситуации банально пожарить для нее пельмени. Может как-то еще о ней позаботиться, и ей нужен вот такой защитник, а не такой как я. И поскольку он может лучше ее защитить, я нахожу для себя радость и опору в том, что он рядом с ней и она защищена через него, и она живет как-то радостно, у нее есть опора в этом, и я ее с этой мыслью отпускаю, и вот тогда мой приступ ревности и закончился. Понимаю, что это была точка входа в комперсию — через милосердие.

В первых отношениях, как я уже упомянул, N мне рассказывала о своих предыдущих контактах, и я понял, что тот опыт, который я пережил с этой острой ревностью, когда я пытался искать для нее противоядие и нашел. В разговорах с N о предыдущих партнерах я понял, что комперсия закрепилась, понял, что я испытываю радость от того, что N говорила, что ей было хорошо, единственный раз мне было больно, когда она упомянула, что муж мог быть с ней груб в постели. Для меня это очень тяжело, я очень боюсь физической боли. Она говорила в негативном ключе, я просто говорю, я испытываю боль только когда у меня возникает чувство бессилия, когда я не могу защитить партнерку от какого-то контакта, который для нее неприятен. А если я знаю, что он приятный для нее, ресурсный, взаимно радостный — комперсия включается. Для меня важно не слышать про сам постельный опыт, про реакцию третьего человека в сексе. Я читал, что в полиамории бывает важно спортивное сравнение, для меня это не тема, для меня важная ключевая мысль — каждый человек уникален. То, что могу дать я, никогда не сможет дать другой. Потому что у меня есть свой четкий уровень эмпатии, свои представления, свой багаж. С другой стороны, тот опыт, который может подарить женщине другой мужчина, никогда не смогу подарить я.

***

В тот момент, когда я был моногамным, я искал женщин старше, я не хотел быть у женщины первым, я боялся вот этой боли разрыва плевы, мне до сих пор кажется, что это что-то ужасное, хотя я понимаю, что никто не умирал от болевого шока при этом, я понимаю. У меня было еще такое, что я был умнее большинства своих сверстников и мне было интереснее общаться с людьми старше меня на 20 лет, чем со сверстниками. Мне было неинтересно в возрасте 19-20 лет, поэтому я искал партнерку старше. И понимал, почему я буду принимать тело женщины в любом виде, потому что я считаю себя эстетически некрасивым, много чего, что мне в себе не нравится, и я всегда считал, что как-то глупо предъявлять претензии к женскому телу, если ты сам настолько несовершенен, и если женщина принимает тебя со всей нежностью и идет к тебе в постель, то ты отвечаешь тем, что принимаешь ее тело во всем ее многообразии, со всеми там возможными недостатками, родимыми пятнами, шрамами, травмами и чем-то еще. Когда я увидел, с какой нежностью N на меня смотрит, я понял, что все это так и работает, что она меня принимает со всеми моими особенностями, и в глазах любящей, любимой женщины я всегда буду красивый, мне этого достаточно. И тогда, в 24, я научился смотреть на себя в зеркало без отвращения.

Послесловие от Алисы Ройдман

Поскольку данное интервью появилось, как уже упоминалось в начале текста, в рамках исследования полиамории как социального феномена, я, с разрешения Егора, позволю себе сделать небольшое послесловие о том, почему это интервью не просто представляет собой документальную ценность, но должно быть отрефлексировано с точки зрения существования человека в обществе, где настолько, насколько это происходит в современной России, педалируется моногамная гетеронормативная этика.

Одной из самых острых проблем данного интервью является проблема стигматизации в сексуальной сфере. Если мы обратимся к объяснению, которое дает Гофман феномену стигматизации, сможем рассмотреть стигму как некоторое качество человека, которое, возникая в дискурсе нормальности, делает человека неполноценным в глазах других. И эта неполноценность, возникающая во взгляде другого, рождает несовпадение реальной и виртуальной идентичностей. Проще говоря, стигматизация связана с несовпадением, с одной стороны, того, каким образом другие представляют себе человека и его роль в обществе и, с другой стороны, того, каким образом определяет свою идентичность и свои возможности сам индивид. Это очень важный момент для разговора о стигматизации в области сексуальности и пола, поскольку говорить о стигматизации в таком смысле мы можем в отношении очень многих людей. И мы можем расширить это определение до насильственного вовлечения в определенные сферы социальной деятельности, например, когда женщине навязываются некоторые качества, модели поведения и стили жизни просто потому, что она женщина. В своем исследовании я анализирую ситуации, связанные с несовпадением виртуальной и реальной гендерных идентичностей у людей, определяющих себя как мужчин и женщин [первый отрывок текста моего исследования сейчас готовится к публикации]. Зачастую такая ситуация приводит их к особому состоянию кризиса гендерной идентичности. Однако здесь я хочу обратить внимание не на тот тип кризиса, когда человек задается вопросом о том, какова его или её сексуальная ориентация и каким образом он или она определяет свой социальный пол. Я хочу обратить внимание на такой тип кризиса, когда, в силу разных обстоятельств, об одном из которых я говорю в этом послесловии, человек, не ставя под сомнение свое самоопределение как мужчины или женщины, ставит под сомнение сами концепции мужественности и женственности. Это тот момент, который в итоге может позволить человеку оказаться вне рамок патриархальной гетеронормативно-моногамной системы координат, переходя к этикам, в которых иначе представлены нормы сексуальности и пола.

В своем исследовании я приводила очень много примеров из речей женщин, говоря о таком типе кризиса гендерной идентичности как об одном из путей к полиамории, поскольку логично, что именно женщины* будут чувствовать дискомфорт в патриархальном обществе. Однако случай Егора является очень важным в том смысле, в котором он с мужской стороны раскрывает жестокость, с которой перед индивидом может предстать стигматизация. Когда человек, которому он доверяет, говорит, что с человеком с инвалидностью женщины могут спать только за деньги, слушатель_ница или читатель_ница вместе с ним самим может увидеть квинтэссенцию его социальной исключенности из половой сферы, а также противоречивость, которую в эту исключенность вкладывает сам патриархат. С одной стороны, моногамная гетеронормативная этика настолько завязана на зафиксированной нормальности, что её адепт не представляет себе места, из которого индивид, не соответствующий классической концепции маскулинности, мог бы пользоваться её благами. С другой стороны, другие её адепты, хотя она, казалось бы, только что отчуждала его как объекта и субъекта сексуального влечения, тем не менее, могут попытаться воспользоваться им для “разрядки” собственных сексуальных проблем.

Согласно замечанию Гофмана, стигматизированный индивид может в большей или меньшей мере быть склонен придерживаться тех же представлений относительно идентичности, что и люди без подобных стигматизирующих качеств, и в случае данного респондента мы наблюдаем колебания. С одной стороны, он соглашается с транслируемыми в его сторону представлениями общества о своей исключенности из сексуальной сферы социальной жизни. И кажется, что с этим не могут быть не связаны его ранние идеи о том, что для женщины секс всегда является насилием. С другой стороны, как я уже отметила, он быстро обнаруживает несовпадения, во-первых, в виде присутствия у него и других людей с инвалидностью сексуального желания и, во-вторых, оказываясь однажды в ситуации, где он все–таки является сексуальныи объектом для другого. В конечном итоге получившее развитие стремление быть включенным в сексуальную сферу социальной жизни толкает его на поиск такого формата любовных отношений, в котором он мог бы занять доступную для него роль.

Когда представления о сексе для него изменились, респондент начал говорить о подобной модели отношений как о желанной, в которой он мог бы быть чем-то большим, чем просто другом. Другими словами, полиамория начала представляться для него выходом из ситуации, в которой он не может позволить себе строить “серьезные отношения” с женщиной, поскольку в силу своей инвалидности не способен выполнять обязанности, которые в патриархальной модели приписываются мужскому образу. Более того, идея полиаморной семьи также разрешала его беспокойство в связи с уходом за детьми, которое здесь выходит за пределы проблемы мужской роли и связано с тем, что ему самому требуется особый уход.

Таким образом, полиамория позволяет стигматизированному индививду мыслить свою идентичность относительно тех сфер социальной активности, из которых при моногамной модели он вынужден быть исключенным. Предваряя немоногамные практики знакомством с полиаморной этикой, для которой инклюзивность и безопасность является одним из важных принципов, респондент также искал среду, в которой он не окажется по определению исключенным как объект и субъект сексуального влечения. Важно подчеркнуть, что идеи о полиамории связаны с желанием быть частью семьи в качестве длительной коллективной практики. Другими словами, полиамория с самого начала возникает не только как способ быть вовлеченным в социальные активности, из которого его исключает патриархат, но в контексте специфических этичных форм коллективности.

Я бы хотела закончить это послесловие, поделившись своими личными чувствами в благодарность за то, что Егор оказался готов быть настолько откровенным со мной и нашими будущими читатель_ницами. Для меня было важно узнать его историю потому что, помимо того, что она является такой искренней историей сохранения человечности в очень враждебных для человека условиях, это история о мужчине, который учится отвергать концепции токсичной маскулинности и классической стигматизирующей женственности и ценить свободу гендерного самоопределения в людях. Исключением из этой характеристики, которую я здесь даю своему собеседнику, может стать тот факт, что, несмотря на все уважение, которое Егор пытается выказывать к женщинам, он все–таки считает аборт убийством. Прежде всего, хотелось бы подчеркнуть, что позиция нашего журнала ни в коем случае не совпадает с его позицией. Любую пролайф позицию, даже сглаженную компромиссами, как это происходит в случае Егора, мы считаем опасной для женщин и их прав. Эта позиция сохранена в тексте не потому, что она кажется редакции этичной или идеологически приемлемой, но потому, что в данном случае мне, редакторке данной публикации, оказалась важна идея журналистского и социологического нецензурирования. Мне кажется, это один из случаев, когда история возникновения у человека “пролайф” позиции заслуживает вдумчивого внимания скорее, чем цензурирования или обвинений. Во-первых, потому что контекст, в котором возникает эта позиция у Егора, иллюстрирует противоречивость человеческой природы, а также является контекстом борьбы за существование во враждебной социальной среде. Я предлагаю учесть, что изначально это интервью появилось в рамках социологического исследования, поэтому и саму позицию Егора было бы интересно и важно анализировать с точки зрения гендерной стигматизации, которая в данном повороте истории распространяется не только на него. Не принимая этой позиции, даже если кажется, что она сочетает с консервативностью попытку уважать женщину и предоставить ей право выбора, я предлагаю читатель_ницам задуматься о том, почему борьба за существование в качестве субъекта, наделенного полом может породить такую позицию в человеке, который, насколько мне позволяет судить мое общение с ним, стремится в остальном к этичности и гуманности.