— Только не в Посад, в Звенигород, — говоришь ты, и я киваю.

Конечно это было бы странно: сегодня ты возвращаешься из храма с крестильной беседы и морщишься, когда я матерюсь, а через неделю мы едем в Сергиев Посад, чтобы снять номер в гостинице и два дня трахаться без остановки. Конечно Звенигород. Просто Посад проскользнул, я так запомнила, но на самом деле мы оба имели в виду Звенигород. Первый день, ночь и следующее утро заниматься сексом, на второй день сходить в музей (там есть музей?) — и на электричку в Москву.

***

Он говорит: если уж мы занимаемся таким, давайте не будем хотя бы шутить об этом.

Она говорит: а мне кажется, в нашем сексе очень много света.

Никто из нас не кончил, может быть мы действительно ничего плохого не сделали, но я молчу: «хочу ебаться, а не молиться».

Всё чудесатее и чудесатее, сказала она, когда карты снова перетасовались.

Я была с ним: три года назад, самоотречение, еще не знаю о Бовуар, но понимаю: что-то неправильно. Предыдущий партнер не заботился о моих чувствах: «только не говори, что тебе не нравится», и не останавливался, когда я плакала во время секса. А в нём я обретаю дом, и мне кажется, никогда не будет так же хорошо — я влюбляюсь в эту случайную связь. Ещё не знаю, кто ты. Теряю себя, слишком часто стою на коленях и решаю, что это, наверное, слишком.

Спустя год я снова с ним, снова случайность. Страшно неудобная кровать, время, после которого мои друзья не могли понять, почему я часто говорю: «я больше не слушаю эту песню, потому что слушала ее весной». Я появляюсь не в вакууме, я знаю, что есть ещё и она: уже знаю, кто ты такой.

И вот: «я все время думала, ты такая софт-гёрл, а потом хоп — и мы вместе облизываем один член». Лето, аллея тополей, зеленая лавка, очень узкая кровать, комната, в которой пахнет диор и собранием. Снова никакой меня не остается, транквилизаторы по чужому рецепту — это надо было как-то пережить. «Я играю не в свою игру». Моя моногамия вопит, орёт, и — «ебитесь как хотите, я больше не хочу вас видеть».

Летом, она: «Ты мне всё время снишься. Ты первая девушка, к которой я испытываю по-настоящему романтическое чувство. У нас роман? Дурацкое слово, но будем считать, что да. Отлично, я как раз надеялась, что у нас роман». Ты лучше всех, и я тебя обожаю. А тот мужчина, который живет в твоей квартире, которого я вижу, когда прихожу к тебе, никакого отношения ко мне не имеет, я его не узнаю, я его, наверное, даже ненавижу, он причинил мне очень много боли. Но ты мягкая и светлая, и я хочу придумать что-нибудь чтобы моя голова нам не мешала. Я была искренна, когда говорила: «ты можешь быть с кем хочешь, ты так нужна мне, что мне все равно, хочу, чтобы ты была свободна и счастлива». Но у меня плохо получалось с этим жить.

Нужно держать лицо и отстаивать самость. То, на что я согласилась. Она: «Прости, что втянула тебя в то, чего ты возможно не хотела. Нет, я хотела. Давно хотела попробовать ещё раз, я изменилась». И — снова он: «Тебе понравилось? Да, мне понравилось. Можем как-нибудь повторить. Я боюсь страдать снова. Можем не страдать, а просто получать удовольствие. Я скучала. Не правда. Правда-правда. И я» — да, я соглашаюсь, можем попробовать. Я правда верю, что на третий раз у меня получится. И мы оба восторженно приходим к выводу, что теперь наконец-то на равных. Она моя девушка, она и его девушка тоже, а мы просто получаем удовольствие, мы не страдаем. Мне важно только, что она со мной, мы строим нашу хрупкую близость, а секс с тобой — это моя, знаешь… давняя романтическая история.

Слишком хрупко. Мы планируем поездку в Звенигород. Я изо всех сил держусь, я каждый день со шпагой. Она в его квартире больше не входит в «мы»; мы — это пятиклассники, которым нужно сбегать, чтобы побыть вместе, не ожидая подходящего момента: она все–таки тоже здесь живёт. Я закрываю глаза, я ничего не вижу: только то, что позволено, то, на что ты согласилась, не смей желать больше. Все кончают, никакого света нет.

***

Всё время, когда мы снова и снова оказывались в одной постели, ты спрашивал меня: «что ты хочешь?» Этот вопрос выбивал меня из тела. Что мне ответить, если меня не научили говорить. Отвечаю: «тебя», или: «все, что я хочу, у меня уже есть». Разумеется так, но разве ты не хочешь сказать ему, чего хочешь на самом деле? И вот спустя годы, других партнёров и перетасованных карт, я чувствую, как этот частый вопрос, который так меня раздражал, вдруг сделал огромное дело, измученная, неприкаянная я, говорю: «ударь меня по лицу», ты не колеблешься ни секунды и сам знаешь, что делать дальше; я чувствую, какой холодный пол в библиотечном нашем святом туалете. Вдруг — я знаю, что несмотря ни на что могу тебе доверять. Смогу ли я спать с мужчиной, который годами до этого не твердил: «чего ты хочешь?» — весной мы так безжалостны к снегу.

***

Я вдруг понимаю, что хочу жену. Я хочу называть кого-то женой, хочу использовать это слово, единственное за последнее время, которое, проникнув так глубоко в меня, не причинило боль.

Ты помнишь, как ты это сказала? На вечеринке, когда была пьяная, очень пьяная, а я еще сильнее пьяная, почти что в усмерть упилась текилы, и мы ушли ото всех, чтобы я валялась на кровати, не могла открыть глаза. Я сказала: иди ко всем. А ты помнишь, что сказала ты? У тебя пять секунд, чтобы вспомнить.

Вот что ты сказала: ты моя жена, и я никуда без тебя не уйду. Зачем ты это сказала. Я знаю, зачем. Тебе тоже, как и мне, очень хотелось называть кого-то этим мягким словом. И ты назвала им меня. Спустя пять месяцев я вспоминаю это, и впервые после нашего расставания плачу по нам.

Ты хотела быть сияющей сферой. Ты была моей сияющей сферой, когда мы занимались сексом. Я не могла отделить твои руки от твоей груди и шею от клитора, я спала с тобой целиком, а так не было ни с одним мужчиной, я прикасалась ко всей тебе одновременно, и ты действительно немного сияла. Надорванные губы, ранки у ногтей, смешные пальцы на ногах.

Не могу писать про тебя «она», наверное, это какой-то симптом. Всё время срываюсь на «ты». Мне хочется с тобой говорить, а не с кем-то о тебе.

Я хотела причинить тебе боль, чтобы ты плакала, и у тебя болело сердце, а я бы смотрела самым холодным взглядом, на который способна. За то, что ты меня не любила и за то, что заставила меня смотреть на твою близость с другим человеком, я заставила бы тебя смотреть в мои холодные глаза.

Зачем ты была, если я не могу про тебя рассказать.

Мы стоим под зонтом, это лето, мы курим сигареты у лавочки, дурацкие брызги во все стороны, ты заболеешь, я не заболею, этот запах твоей комнаты, этот смерч черной краски на стенах: ты сука нет ты не сука ты моя жена и я уйду отсюда только с тобой. Я не хочу, чтобы ты думала, что мне всё ещё плохо, я смотрю на тебя холодными как лед буквами, внутри теплое как какао первого января как шарлотка под лекцию про Бовуар как тяжелое одеяло гостиницы визави как твой лоб слово «жена», которым я тебя никогда не назову.

Я открывала рот и хотела поглотить тебя полностью, когда твои пальцы были во мне, всегда было недостаточно, пожалуйста, еще один, я стеснялась сказать «пожалуйста войди в меня полностью, я хочу поглотить тебя, мне всегда будет мало, мне мало». Я говорила приемлемое для всех нас «еще один палец, пожалуйста», и ты добавляла третий.

Если хочешь знать, сейчас я всё поняла. Вчера мне удалось вспомнить о тебе очень хорошие вещи. Я была радостна. Ты готова была дать мне радость. Просто снова наступает тепло, и я вспоминаю: коленки, крыльцо, лето, свобода от боли. Ты не права, я всегда была с тобой из–за тебя и думала, что это навсегда, потому что мы отлично смотрелись вместе, размешивали васаби в соевом соусе, любили глупые, но сближающие символические жесты. Никто не дал мне столько заботы — все еще правда — оставшаяся в прошлом лете правда, мы не взяли её в осень, мы не пережили зиму. А теперь наконец оттаяло, и я смахнула всю копоть обид, через которую на тебя смотрела, вспомнила, поняла. Я не справилась, я сожалею. Я все еще влюблена в то лето, но в тебя ли, в тебя ли. Моя потеря — моя и вина.

***

Два года я не могла мастурбировать без мысли о Ролане Барте. Преподавательница, объясняя сексуальную метафору в «Удовольствии от текста» сказала: наслаждение от текста — это провал, оргазм. Мои оргазмы сопровождались семиотикой до тех пор, пока я не прочла Мерло-Понти. Теперь, мастурбируя, я сознаю собственное тело одновременно как осязаемое и как осязающее, а значит и оргазмы мои — иллюзия иллюзии, наподобие сезанновских картин. Тяжелая учесть мастурбации в одинокой отрадненской квартире.

***

Но ты не знаешь, как это, когда человек, говоривший мне самой холодной весной в мире: «я не умею любить, но мое переживание, наиболее близкое к любви — это ты», говорит тебе: «я тебя люблю», а я лежу прямо рядом, у холодной стены, прямо здесь, и думаю, что на самом деле меня и правда не существует. Ты говоришь слова, которые останутся навечно во мне, случайно, ты ранишь меня добрым, хорошим словом. В сердце сердца, в сердце сердца, в смерти в вое в силе сказать слова прямо. Сделать фотографию и не пририсовать к снятой фигуре усы.

Артемисия бореалис, ты умница, ты умница, ты очень терпеливая жаба, а ты котлетища. Конечно тогда ты сказал мне это ради красивого слова, и момент был хороший, но ты сказал. А теперь посмотри на меня у холодной стены. Я видела, как ты сначала молчал, и сказал только когда не сказать было уже нельзя. Уходила чистить зубы, а на деле конечно надеялась, что коридорные монстры вашей дурацкой квартиры не выдумка. «Всё в порядке?», «Да, я просто почисть зубы. Я всегда встаю почистить зубы в четыре утра, в этот раз не прозвенел будильник, как хорошо, что сработали биологические часы». Никто не хороший потому, что кого-то любит, никто не плохой потому, что не любит в ответ.

Ты сама на это согласилась, ты знала, что будешь на это смотреть и слышать это, ты была готова, ты поверила в свои силы, ты проиграла, смотри в зеркало, смотри, за спиной появляется гора Сент-Виктуар, с нее летит камень, он-то тебя и убьёт, что-то тебя точно убьёт, пока ты в этом доме, но ты выключишь воду и вернешься, она даже не догадается, что произошло, ты знаешь, что это лучше, чем ничего, ты не готова остаться одна прямо сейчас. Наш договор — секс, я вернусь, и мы ляжем спать, утром проснемся, всё произошло только внутри меня. Надеюсь, ей лучше.

В этот раз все точно будет по-другому. В этот раз — да. В этот раз — да. Зима тяжелее, чем обычно. Другие женщины у вас обоих; «это всё не для меня, это всё чужая игра». Нет ничего хуже, чем из любви согласиться на роль заменной детали, так сильно не уметь быть одной, что лучше уж не быть.

Никто из вас не дал мне близости. Я вою, и я прошу: пожалуйста, еще один палец, это все, что мне позволено. Или это, или ничего, и я в который раз не выбираю себя, как будто за сексом с вами нет смерти, а только свет. Уничтожь меня, трахни меня так, чтобы я умерла, вот чего я действительно хочу, неуемной, абсолютной свободы духа, чтобы сказать один раз и сразу все. Сложно судить вас за то, что вы тоже поверили в мои силы.

Как бы я хотела умереть: проглотить фейерверк и разорваться, забрызгать ваши лица ошметками мягкого тела. Как будто все это время не происходило то же самое, только медленно.

Я пишу и думаю, что самообличение — это индульгенция. Зато я сказала две вещи, которых стыдилась из–за того, что это вы мне их сказали, а я услышала, запомнила, несу в себе.

***

Когда я сказала «я люблю тебя» той весной, это была правда, хоть я потом всё время сомневалась, любовь это или такой степени зависимость. Но по прошествии времени, я поняла, что превратила свою любовь в войну внутри себя. Когда всё обрушилось снаружи, не хватало только этого. И тогда я снова сказала: «послушай, я тебя люблю, и мне важно это сказать, я отказываюсь делать это болью, это всё-таки любовь». Я сказала это, легла спать и почувствовала силу. Такое признание в любви, не в умолении, не в уничижении, не на коленях, отменило всю предыдущую пассивность: я люблю тебя и принимаю это в себе, это больше не моя слабость, мне больше не нужно на это разрешение, это просто есть, и я буду идти с этим дальше. С собой я воевать не буду.

***

За те месяцы, что длится наш «прикол», в котором я так погрязла, что промчала, не глядя, все намеченные заранее рубежи (если хоть один раз заплачешь из–за него — всё, если хоть раз почувствуешь себя униженной — всё, если хоть раз захочешь близости — точно точно точно всё), мы трижды планировали поездки в разные города. Две из них скомкались и забылись (ты забыл, а я вежливая), третья поездка — в Звенигород — смешно, что она конечно же не состоится, и что я и правда искала варианты. В следующий раз забронируем номер до того, как подвернется случай переспать в Москве, при всем твоем уме — примитивность сексуального желания. Мы не поедем в Звенигород, потому что так сложились обстоятельства. Света нет, но бликуют, посылают приветы сквозь километры, обиды, времена года начищенные купола Троице-Сергиевой Лавры, и я скажу тебе в следующий раз, прежде чем ты навсегда от меня уедешь, прежде чем вы оба станете моей историей: никогда ничего мне больше не говори, ты не ценишь слов, просто трахни меня так, чтобы я умерла, любви мне больше не нужно.

Настя Кукушкина — прозаэсса. Родилась в Данилове в 1999 г. Выпускница Литературного института им. Горького. Публиковалась в журналах «Лиterraтура», «Этажи», «таволга» . Живет в Москве.

Выпускающая редакторка — Софья Суркова