Взаимодействовать с комбатант_ами как с союзни_цами по вопросам мира, а не только как с авторитетами по вопросам насилия
Эта глава сосредотачивается на привлечении участни_ков боевых действий в качестве партнеро_в для достижения мира — как способа прекращения войны. Мирные процессы включают в себя споры за власть. Участни_ки этих процессов не только обсуждают, как прекратить вооруженный конфликт, подписав мирное соглашение, но и что означают фундаментальные понятия мира и насилия. Помимо определения условий прекращения боевых действий, мирные соглашения (и механизмы правосудия, которые предшествуют им или следуют за ними) устанавливают продолжительность периодов насилия, которые официально признаются вооруженным конфликтом; определяют, какие участни_ки и какой ущерб считаются связанными с конфликтом, и потенциальные средства правовой защиты для людей, которым причинили ущерб, и санкции для тех, кто его причинил. Все эти различия имеют существенные последствия для тех, кто совершал насилие или пострадал от него. Обозначение временных интервалов проводит официальную — хотя зачастую искусственную — границу между «вооруженным конфликтом» и «мирным временем», а разграничение связанных с конфликтом субъектов и ущерба формально определяет участни_ков как «жертв» или «виновников». Другими словами, мирные процессы — это упражнения в разграничении.
В этой главе я исследую, кто имеет право проводить эти различия и что за этим последует. Я считаю, что осмысленное прекращение войны требует от нас взаимодействия с комбатант_ами как с собеседни_ками по вопросам мира, а не только как с авторитетами в области насилия. Это, в свою очередь, требует двух конкретных изменений во взаимодействии с комбатант_ами в ходе мирных процессов, каждый из которых я подробно анализирую в последующих разделах. Во-первых, мирные процессы и сопровождающие их механизмы правосудия должны лучше отражать условия, в которых комбатант_ы понимают свою собственную идентичность и роль в вооруженном конфликте, а также процессы их выхода из вооруженных групп, вместо того, чтобы навешивать на них ярлыки, не отражающие их опыт. Во-вторых, что связано с этим, внимательность к именам и идентичностям, которые комбатант_ы используют по отношению к себе, заставляют рассматривать их как политических субъектов.
Почему это феминистские идеи и как они могут способствовать прекращению войны? Предлагаемые изменения в том, как в мирных процессах взаимодействуют с комбатант_ами, отражают продолжающуюся феминистскую озабоченность значениями политической субъектности в условиях войны и мира (Baines 2017; Enloe 2014). Кроме того, взаимодействие с комбатантами таким образом, который отвечает их представлениям о самим себе, может содействовать выполнению феминистских обязательств по уважению субъектности участни_ков войны и их сообщений о своей идентичности, отношениях и политике (MacKenzie 2009; Parashar 2009).
Эти феминистские идеи имеют значение для прекращения войн (ы). Как показывают существующие работы в Колумбии (Rettberg and McFee 2019; Theidon 2009; Ugarriza 2013) и других странах (Jelin 2013; McMullin 2013a; MacKenzie 2009; Sriram et al. 2012), политические стремления бывших комбатант_ов влияют на успех их перехода к гражданской жизни. Политические стремления в данном контексте не относятся исключительно к тому, создают ли бывшие комбатант_ы политические партии или участвуют в «официальной», электоральной политике. Скорее, политика также относится к «определению того, что представляет собой власть и где власть действует» (Krystalli and Enloe 2019, 7), а также к «попытке определить, что является человеческим, а что нет» (Baines 2017, 13). Когда опыт выхода из вооруженных групп не учитывает, что и как комбатант_ы понимают под политикой (Crane and Vallejo 2018), построение устойчивого мира становится под угрозой.
Дальнейшая часть этой главы построена следующим образом: в начале я даю обзор своих методов и определяю ключевые понятия. Далее, опираясь на результаты моего углубленного качественного исследования в Колумбии, я описываю некоторые понятия, с помощью которых комбатант_ы осмысливают свою идентичность и опыт, чтобы подчеркнуть, как мирные процессы могут лучше отражать это понимание. Затем я перехожу к пониманию комбатант_ами политики и политической субъектности, а также к препятствиям, с которыми они сталкиваются при полноценном участии в качестве политических субъектов после выхода из вооруженных групп. В заключение я резюмирую последствия этой дискуссии для мирных процессов.
Понятия, область применения и методы
В этой главе я использую намеренно широкий подход к пониманию мирных процессов. В соответствии с существующими феминистскими исследованиями, я не рассматриваю мирные процессы только как формальные мирные переговоры, целью которых является достижение урегулирования или соглашения, и не считаю, что такие процессы относятся только к тем актор_ам, которые официально признаны участни_ками мирных переговоров (Cockburn 2007; De Alwis 2009; Duncanson 2016; Lederach 2017). Хотя мой анализ включает вышеперечисленных актор_ов и процессы, он также выходит за их рамки, исследуя установление мира как нечто более пространственное и временное. То есть, я понимаю мирные процессы так: (а) в них участвует целый ряд актор_ов, некоторые из которых не имеют формальной или официальной власти и не обязательно представлены за столом переговоров о мире; (б) они разворачиваются в различных пространствах, не все из которых являются официальными местами переговоров; (в) они выходят за временные рамки «войны», «мирных переговоров» и официально объявленного «мира» и включают работу по строительству мира, которая не укладывается в такое линейное, телеологическое (причинно-следственное) понимание насилия и его окончания.
Я сосредоточила свой анализ именно на комбатант_ах в негосударственных вооруженных группах, а не на государственных вооруженных силах. Даже в тех случаях, когда власть государства оспаривается или ставится под сомнение (Arjona 2016), и даже когда само государство совершает акты насилия против своих граждан (Sandoval Rojas 2013), мало кто будет оспаривать участие государственных актор_ов в качестве ключевых собеседни_ков в мирных процессах. На самом деле, государство — как через свои вооруженные силы, так и через гражданское руководство — часто осуществляет большую власть над структурой мирных процессов, диктуя другим актор_ам условия участия в них. Влияние этой власти является центральным для моего аргумента о важности рассмотрения комбатант_ов как собеседни_ков по вопросам мира, а не только как специалист_ов по насилию. Язык, на котором следует говорить о комбатант_ах, сам по себе является предметом дебатов (Kinsella 2011). Я называю этих людей и группы различными именами — от комбатант_ов, повстанцев до партизан_ок — и критически анализирую значение этих практик именования в последующем обсуждении.
В данном обсуждении я опираюсь на углубленное качественное исследование, проведенное в Колумбии в период с 2010 по 2018 год. В частности, я опираюсь на 57 частично структурированных интервью и жизненных историй женщин-комбатанток, которые находились в различных состояниях выхода из вооруженных групп — от недавно сложивших оружие до живших в качестве гражданских более двух десятилетий на момент интервью. Мои собеседницы были членами различных вооруженных групп на территории Колумбии, включая членов Революционных вооруженных сил Колумбии (FARC), Движения 19 апреля (M-19), Народно-освободительной армии (EPL) и
Мое внимание к опыту комбатанток не вызвано гендерным эссенциализмом, ошибочным представлением о том, что женщины «по природе» более миролюбивы. Это также не продиктовано заблуждением, что феминистский подход к прекращению войны и построению мира требует исключительно женщин-собеседниц. Напротив, я признаю, что женщины не всегда могут в полной мере распоряжаться тем, какими собеседницами они могут быть в вопросах войны и мира. Это касается как того, кому из женщин разрешено говорить о конфликте и мире, так и области, в которой им предлагается поделиться своим опытом и в которой женщины считаются экспертками (Theidon 2012). Полномочия женщин в повествовании о войне часто ограничиваются ролью жертвы или, более конкретно, повествованием о пережитом сексуальном насилии. Как пишет Эрин Бейнс (2017, 4), женщина, подвергшаяся сексуальному насилию, «редко предстает в качестве субъекта. Вместо этого ее тело и ее опыт становятся объектом противоборствующих политических концепций, поисков справедливости и оправдания войны». Аналогичным образом, анализ опыта экс-комбатанток часто фокусируется на аспектах принудительной вербовки или плена, усиливая то, что Нимми Гоуринатан (2018) называет «аналитическим затемнением», которое не позволяет нам увидеть власть или политику комбатанток. Меня интересуют рассказы о женском опыте, которые позволяют вывести на передний план сложные моменты агентности и проливают свет на то, как сами женщины переживают, воплощают и осмысливают политику.
Я дополняю выводы из этих интервью этнографическими наблюдениями в местах транзита комбатанток, включая наблюдения в обозначенных транзитных зонах для тех, кто недавно разоружился (ноябрь-декабрь 2017 года), а также наблюдениями на семинарах, организованных международными организациями, государственными органами Колумбии и колумбийскими неправительственными организациями (НПО) для бывших комбатанто_к (январь-апрель 2010 года; июль-август 2013 года; июль-август 2016 года; январь 2018 года). При разработке, анализе и написании данного исследования я использовала подход, основанный на интерпретации, уделяя особое внимание нарративам, языку, эмоциям и смыслам, которые мои собеседницы придавали своему опыту (Wedeen 2010; Wibben 2010).
Именование переходного процесса и его субъектов
Это субботний день в декабре 2017 года, и я сижу с Марией в ее съемном жилье в одной из транзитных зон для комбатанто_к в Колумбии, которые недавно сложили оружие. Стены не доходят до жестяной крыши. Когда дует ветер, на кровать Марии сыплется пыль.
Нарисованный дорожный знак на въезде в эту зону объявляет ее так называемой «транзитной зоной нормализации». У программы официального разоружения комбатанто_в было много названий, как и у соответствующих ей географических пространств. Эти пространства по-разному называли зонами «возвращения в общество», «реинтеграции», «реинкорпорации» (Rettberg and McFee 2019). Хотя сами существительные меняются, политика скрывается в префиксе «ре». Что такое «ре», доступное этим бывшим комбатантам в жизни, размеченной разломами? Они пережили разлом вступления в вооруженную группу, разлом войны, часто игнорируемый разлом ухода из вооруженной группы, которая для некоторых обеспечивала не только средства к существованию, но и чувство защиты, реализации политики, общности и самобытности. Возможно, нормализация — это, в конце концов, честный термин. Она делает видимыми усилия — усилия, направленные на то, чтобы сделать что-то нормальным, — даже если она удобно обходит стороной вопрос о том, что может считаться нормальным.
Мария говорит мне, что скучает по жизни в джунглях. «Не по войне, не по оружию. По джунглям». Это общая тема моих бесед с комбатантками, сложившими оружие, которые сопротивляются сведению всех чувственных привязанностей к своей жизни в вооруженных группах к форме простой «ностальгии по оружию».
Я спрашиваю Марию, возможно ли возвращение в джунгли для нее, для ее жизни «после». «Вы могли бы вернуться в джунгли, чтобы жить? Как только ваш… процесс здесь завершится?». Похоже, в Колумбии все используют слово «процесс» для обозначения любой бюрократии, связанной с войной, но в этом есть что-то неуютное, как в использовании слова «путешествие» в качестве эвфемизма для обозначения трудной беременности или выздоровления от рака. «Вы могли бы вернуться после демобилизации?» — я пробую снова.
Лицо Марии меняется. «Я не демобилизована», — говорит она мне, повышая голос. «Демобилизация — это кастрация. Я разоружена и останусь разоружённой. Но в своем сердце, в своей политике я все ещё партизанка».
Что значит по-прежнему хотеть быть партизанкой в мире, который требует «нормализации» этой стороны комбатантки? Для Марии и для многих женщин, подобных ей, это означает нежелание отказаться от тех условий, в которых она понимает себя, свои социальные связи и свою политическую деятельность, даже если она решила сложить оружие. Мой разговор с Сандрой из партизанской группы М-19 ещё больше иллюстрирует этот момент.
«Я называю себя повстанкой», — сказала мне Сандра в интервью в феврале 2018 года, спустя целых три десятилетия после того, как она перестала быть членом вооруженной группы.
«Мятеж, на мой взгляд, — это политический проект по изменению неравенства. Он может быть вооруженным или нет — но он не обязательно должен быть вооруженным. Оставить оружие это не значит оставить политический проект. Сейчас я работаю над инициативами по сохранению памяти повстанцев, но я настаиваю, чтобы меня называли повстанкой, а не
Когда я спрашиваю Сандру, что ей не нравится в приставке «экс», она отвечает: «То же самое, что мне не нравится в языке демобилизации. Они хотят, чтобы мы молчали, чтобы мы утратили свою мобилизацию». Я прерываю её, чтобы уточнить, кто такие «они». «Государство, международные НПО, те, кто называет нас демобилизованными», — отвечает Сандра. Она продолжает объяснять свои возражения против этого языка:
«Для нас мобилизация — это социальная и политическая практика. Она может переходить от вооруженной к невооруженной. Многие группы в истории этой страны — и в мировой истории вооруженных конфликтов и революций, если вы посмотрите на нее, — сделали выбор в пользу такой трансформации. Но называть нас демобилизованными или называть наш процесс реинтеграцией означает совсем другое. Для меня реинтеграция означает они снова станут хорошими [se van a volver buenos]. Это отрицание/неприятие политики. Мы должны признать, что, называя вещи, мы придаем им смысл».
Я не утверждаю, что все комбатанты придерживаются единого предпочтительного способа описания себя, своей идентичности и процесса выхода из вооруженных групп. Скорее, я утверждаю, что для достижения устойчивого мира необходимо, чтобы этот процесс обозначения зависел от контекста и чтобы бывшие комбатант_ы рассматривались как значимые собеседни_ки в их собственной идентичности. Когда мирные процессы отдают предпочтение простоте аббревиатуры DDR (Disarmament, Demobilization and Reintegration — разоружения, демобилизации и реинтеграции) до продолжительного обсуждения с бывшими комбатант_ами того, какую идентичность они оставляют позади и какую переносят в гражданскую жизнь, они рискуют поставить под угрозу прочный, наполненный смыслом мир. Риск для мира здесь заключается в том, что идентичности, которые мирные процессы допускают для бывших комбатанто_в, не всегда совпадают с их собственным пониманием и опытом, что может привести к разочарованию комбатанто_в в гражданской жизни, к стигматизации в их отношениях с другими гражданскими лицами (McMullin 2013b; Theidon 2009) и к потенциальному выбору вновь вступить в вооруженные группы. Бремя описания здесь не лежит исключительно на мирных переговорщиках. Сами комбатант_ы должны сформулировать, что значит быть «партизан_ом» в мирное время и как эти значения могут отличаться от их коннотаций в военное время.
Может показаться парадоксальным утверждение, что отношение к комбатант_ам как к посредни_кам в борьбе за мир, а не только как к авторитетам в области насилия, требует позволить им потенциально сохранить некоторые из идентичностей и имён, под которыми они понимали себя в контексте военного времени. Я бы утверждала, однако, что это действительно феминистское обязательство — в соответствии с другими феминистскими обязательствами учитывать понятия, в которых люди осознают себя и описывают способы, которыми насилие влияет на их жизнь (Kinsella 2011). Феминистские ученые и другие критические исследователи справедливо подчеркивают важность предоставления жертвам, пострадавшим, правозащитни_кам и лидер_ам гражданского общества возможности определять себя в своих собственных терминах, поскольку такое самоопределение может быть актом, утверждающим агентность и достоинство (Gatti 2017; Krystalli 2019; McLeer 1998; Naples 2003). Сандра напомнила нам: «Мы должны признать, что, называя вещи, мы придаем им смысл». Как я продемонстрирую в следующем разделе, распространение этой практики признания на комбатанто_к принимает тот факт, что их именования не связаны исключительно со средствами насилия; скорее, эти идентичности также информированы и отражены множественными значениями политики (Crane and Vallejo 2018).
Политические субъекты и участни_цы диалога о феминистском мире
Всё началось с телефонного звонка. Лусиана позвонила мне январским утром 2018 года, чтобы сообщить, что коллектив экс-комбатанток, одной из основательниц которого она была, проводит собрание. «Мы проводим встречу для тех, кто нас изучает», — сказала она мне. Её фраза изменила типичное направление исследовательского взгляда, позволив тем, кто был объектом исследования, определить условия взаимодействия.
Я впервые встретила Лусиану в 2010 году, когда была специалисткой по гендерным вопросам и миротворчеству. В то время я помогала одной колумбийской НПО внедрить гендерные аспекты в её программы для комбатанто_к, покидающих вооруженные группы. За те годы, что мы с Лусианой были знакомы, интерес к
Этот интерес был заметен невооруженным взглядом на самой встрече. Когда я пришла на чердак офиса НПО в Боготе, которая предоставила коллективу бывших комбатанток свое помещение, меня встретили 5 женщин, которые были членами различных вооруженных групп, и 13 исследовател_ей (от колумбийских студенто_в старших курсов до иностранных аспиранто_в, проводивших полевые исследования для получения докторской степени). В центре стола стояли семь записывающих устройств, начиная от цифровых диктофонов и заканчивая айфонами. В ходе встречи каждый раз, когда выступала одна из участниц коллектива, хор диктофонов перемещался ближе к ней. Если кто-то начинала говорить до того, как все устройства оказывались перед ней, одна из её коллежанок напоминала ей, чтобы та подождала. Мои собственные записи этого дня наполнены призывами «говорить громче, диктофон не сможет вас услышать».
Эта хореография втречи свидетельствует о том, что эти женщины прекрасно понимали, что их изучают. Лучана ясно дала это понять в своем приветственном слове. «Мы здесь, потому что вы изучаете нас. Я говорю в терминах вы и мы», — начала она. «Для нас ваши вопросы и темы исследований являются источниками размышлений. Я хотела бы напомнить вам: Мы не являемся объектами изучения. Мы — люди, с голосом, с политикой. Мы — собеседницы. Мы — субъекты участия». Все присутствующие в зале энергично кивнули.
«Мы не заинтересованы в том, чтобы быть пассивными. Нам важно, как наша работа отражается в академии, в том смысле, который вы вкладываете в нас», — продолжает Лучиана. «Мы — публичные женщины в лучшем смысле этого слова. Мы хотим, чтобы нас цитировали, мы хотим, чтобы нас записывали, мы хотим, чтобы нас фотографировали. Не стесняйтесь».
Я привожу эту информацию не для того, чтобы она послужила «задним планом» или «декорацией». Скорее, вышеупомянутые размышления и их развитие являются неотъемлемой частью того, как эти женщины осмысливали себя и динамику власти, которую они применяли и которой бросали вызов, как в вооруженных группах, так и после выхода из них. Их понимание того, какими политическими субъектами они хотели бы быть, повлияло как на структуру их взаимодействия с исследовател_ями, так и на содержание этих бесед.
В дополнение к этому анализу женщины сетовали, что социальные представления о бывших комбатантках как о политических субъектах не позволяют им участвовать в феминизме мирного времени. «В своей идентификации я скорее активистка движения за мир, чем бывшая комбатантка», — сказала Сесилия. «Я тоже», — согласилась Лусиана. «Мы работаем во имя мира гораздо дольше, чем участвуем в войне». Несмотря на такую самоидентификацию, участие в феминистских пространствах миротворчества остается сложной задачей. «Всякий раз, когда проводится форум или диалог об участии женщин в мирной жизни, они не знают, куда нас поместить», — сказала Сесилия. Александра добавила:
«Когда я оказываюсь среди гражданских феминисток, я, как правило, молчу. Когда я выступаю, не хватает достаточной уверенности, чтобы кто-то мог мне возразить. Между собой они постоянно спорят. Но когда я вступаю в спор, на этом все заканчивается. Мое мнение не рассматривается как нормальное».
Разряжая атмосферу, Марьяна вмешалась: «А может быть, ты настолько гениальна, что никто тебе не противоречит». Но Александра не согласилась:
«Вовсе нет. Это просто не равноценный обмен. Я остаюсь в тишине, и это тишина исключения. Среди феминисток это стоит мне многого. Мы не можем говорить о феминизме в единственном числе. Существует множество феминизмов. Феминизм в Колумбии несет в себе стереотипы пацифизма. Такие женщины, как мы, заражены войной».
Эти женщины не утверждали, что они вообще исключены из всех пространств, — скорее, они указывали на то, что их участие было ограничено ожиданием того, что они расскажут о гендерных проблемах. «Вы бы видели, какие вопросы нам задают журналист_ы, даже женщины», — сказала Лина. «Они вас изнасиловали? Стреляли ли в вас из пистолета? А что вы делаете, когда у вас начинаются месячные в джунглях?».
После этого мероприятия я встретилась с Лусианой для интервью, чтобы лучше понять, как может выглядеть более широкое сотрудничество с комбатант_ками как посредни_цами в борьбе за мир. Её отправной точкой, повторяющей предыдущий анализ, было то, что «демобилизация — это деполитизация». Что же тогда является значимым политическим участием? «Быть политическим субъектом означает участвовать в гражданской и политической жизни», — сказала Лусиана. В другом интервью Ванесса предложила похожее понимание. «Политические субъекты выступают с заявлениями о том, что значит жить как коллектив, об организующих принципах общества. Это не всегда должно проходить через разговор о войне». Другими словами, Ванесса подчеркивала значение задавания более широких вопросов о жизни в вооруженных группах бывшим комбатант_ам, а также более широкого интереса к смыслу и практике политики и мира, в отличие от желания знать только о насилии, которое женщины, возможно, пережили в вооруженных группах. Обсуждение в коллективе бывших комбатанток развило эту тему:
«Что такое политическое? Что означает политическое? Это означает коллективные действия по преобразованию общества. […] Участие женщин в политике — это политика. Окружающая среда — это политика. Семья — это политика. Мы, в целом, политичны — наша жизнь, действия, слова политичны. Взятие в руки оружия — это политика, оставление оружия — это политика».
Поэтому ключевой темой данного анализа является важность взаимодействия с комбатантками как с политическими субъектами и полноправными собеседницами по вопросам мира. Такой тип взаимодействия потребует от субъектов, участвующих в построении мира и разрешении конфликтов, признания того, что комбатантки являются не только подходящими собеседницами по вопросам насилия, которое они пережили, или по вопросам принуждения. Они также являются авторитетами в вопросах агентности, воли и различных предметов политики, включая как формальную/ электоральную политику, так и политику повседневной жизни. Важно отметить, что я не утверждаю, что комбатантки должны получать такое отношение в мирных процессах, в то время как другие участни_ки (включая многих представителей гражданского общества) остаются исключенными из формальных и неформальных мирных переговоров (Dayal and Christien 2020). Скорее, я утверждаю, что это более полное участие должно распространяться на всех людей, вовлеченных в войну и пострадавших от нее, включая комбатанто_в, а не возвышать комбатанто_в над другими группами в силу их участия в насилии.
Другими словами, сдвиг, за который я выступаю в этой главе, требует признания того, что предыдущий опыт комбатанто_в в вооруженных группах не лишает их знаний в области установления мира. Вместо того, чтобы считать членство комбатанто_в в вооруженных организациях доказательством недействительности любого их опыта за пределами насилия, нужно включить их во взаимодействие в роли сложных собеседников, имеющих различные источники знаний, авторитет опыт; различные взгляды на войну, мир и политику. От этого мирные процессы только выиграют.
Заключение: вызовы и возможности
При взаимодействии с комбатант_ами в качестве собеседни_ков по вопросам мира, а не только в качестве авторитетов в области насилия, вероятно, возникнет ряд проблем. Во-первых, сами комбатанты должны будут открыто и полностью признать вред, причиненный ими и группами, частью которых они являлись. Без такого признания гражданское общество — и, в частности, пострадавшие от этого вреда — скорее всего, будет рассматривать любые требования о более содержательном общении с комбатантами как попытку уйти от ответственности или отрицать свое участие в насилии. Во-вторых, такой процесс содержательного взаимодействия с комбатантами, вероятно, потребует сложных разговоров внутри феминистских организаций мира. Для многих феминистских групп пацифизм является ключевым постулатом их политических приоритетов, поэтому взаимодействие с вооруженными актор_ами может показаться противоречащим как миссии организации, так и их представлению о феминизме. В-третьих, сами комбатанты, скорее всего, будут по-разному интерпретировать значение мира и политики. У комбатанто_в могут быть разные взгляды на предпочитаемые ими идентичности, разное восприятие себя и процессов войны и установления мира. Отражение этого разнообразия взглядов и опыта в механизмах миростроительства требует углубленного, долгосрочного и учитывающего контекст взаимодействия.
В этой главе я предложила расширить рамки взаимодействия с комбатант_ами в процессах прекращения войны и построения мира. Расширение рамок — это приглашение. Это призыв направить наше любопытство в разные стороны и увидеть ряд акторо_в и практик, которые мы могли не заметить. На практике это означает не признавать перспективу бывших комбатанто_в как строителей мира
Примечания переводчицы:
* peace processes я перевожу как «мирные процессы»
* politics я перевожу как «политика», имея в виду систему принятия решений, совокупность отношений вокруг власти, распределения ресурсов, решения общих проблем
* С 1948 до 1958 года в Колумбии проходил вооружённый конфликт Ла Виоле́нсия (La Violencia — «насилие») — вооружённый конфликт в Колумбии, катализатором которого стало противостояние Либеральной и Консервативной партий. Гражданская война сопровождалась военными переворотами, цензурой и преследованиями, стычками партизанских отрядов и в общем счёте унесла более 200 тысяч жизней.
В 60-х за Ла Виоленсией последовала гражданская война, в которой противостояли правительственные силы, леворадикальные формирования и ультраправые парамилитарес. Между 1958 и 2013 годами в конфликте погибли 220 тысяч человек, 177 тысяч из них — мирные жители, а также более 5 миллионов людей покинули свои дома.
* FARC / Fuerzas Armadas Revolucionarias de Colombia / Революционные вооруженные силы Колумбии. объединение либеральных и коммунистических образовались в ходе Ла Виоленсии в качестве ответа на победу консерваторов в ней
* M-19 / Movimiento 19 de Abril / Движение 19 апреля. название происходит от даты проведения президентских выборов 19 апреля 1970, на которых консерватор Мисаэль Пастрана Борреро одержал победу с небольшим перевесом над бывшим диктатором Густаво Рохасом Пинильей. в середине 1980-х было вторым по численности партизанским движением после FARC
* ELN / Ejército de Liberación Nacional / Армия национального освобождения. колумбийская леворадикальная организация, созданная в 1964 году группой студентов, вернувшихся со стажировки на Кубе
* EPL / Ejército Popular de Liberación / Los Pelusos / The Popular Liberation Army / Народно-освободительная армия
* DDR / государственные процессы разоружения, демобилизации и реинтеграции
Автор_ка: Роксани Кристалли
Переводчи_ца: olpol
Редактор_ка: Ира-Вета Шелехзе
Иллюстрация: D Y
