Figures de la psychanalyse 2021 (n° 41): Françoise Dolto, encore

Автор статьи: Хуан-Давид Назио

Я хотел бы засвидетельствовать то, как Франсуаза Дольто взаимодействовала со своими очень маленькими пациентами в рамках ее Консультации на улице Кюжа, и выстроить теорию техники Дольто, под влиянием которой я нахожусь в собственном опыте.

После завершения моей презентации и до того, как начнется обсуждение, я хотел бы прокомментировать замечательную фотографию Дольто, которую многие из вас знают, фотографию, которая сама по себе синтезирует большую часть того, что я хочу сказать вам сегодня. Я назвал эту фотографию «Дольто и девочка с ожерельем».

Но сначала давайте зайдем на Консультацию на улице Кюжа. Я хорошо помню эти несравненные аналитические сеансы, проводимые в присутствии группы психоаналитиков, к которой я имел возможность принадлежать. Я говорю «сеансы анализа», а не «презентации пациентов», потому что для Дольто последующее наблюдение за ребенком, которого она принимала, было настоящим аналитическим лечением, а не психотерапией.

С тех пор я бережно храню синюю тетрадь, в которую я на ходу записывал самые примечательные интерпретации, адресованные Дольто маленьким пациентам в самые напряженные моменты сеансов. Когда я перечитывал ее, мне пришла в голову идея дать вам услышать некоторые из тех знаковых интерпретаций, которые оказали решающее влияние как на молодых пациентов, так и на нас самих, присутствовавших аналитиков.

Но прежде чем дать вам возможность испытать эти уникальные моменты, в которых Дольто дает свою интерпретацию, я хотел бы рассказать вам, как проходила Консультация, проводившаяся в Париже в маленькой зале в 5-м округе в период с 1985 по 1988 год. Франсуаза Дольто принимала там каждую пятницу утром совсем маленьких детей с серьезным психическим расстройством.

После тридцатилетней детско-психиатрической Консультации в Больнице Арман-Труссо она настояла на возобновлении этой клинической работы, но на этот раз посвященной только детям из интернатов в ближайшем пригороде. Это были такие общественные учреждения временного проживания, в которых жили брошенные дети, ставшие жертвами жестоких обращений. Эти дети в возрасте от нескольких месяцев до 4 лет, отрезанные от своей первоначальной семьи, имели болезненное, даже трагическое прошлое. Они приходят на Консультацию часто с серьезными психическими расстройствами, и их сопровождает помощник по уходу за ребенком, который присутствует во время сеанса, когда ребенок просит об этом. Как правило, лечение довольно короткое, может длиться один или два года, в зависимости от развития заболевания и продолжительности пребывания ребенка в интернате. Две новые идеи Франсуазы Дольто, которые сделали ее Консультации столь оригинальными, заключаются, во-первых, в том, что психоанализ детей ясельного возраста оказался невиданной редкостью, а во-вторых, во введении в рамках лечения активного участия небольших групп опытных психоаналитиков, так называемых ко-терапевтов.

Действительно, присутствовавшие на Консультации аналитики не были ни новичками, ни пассивными наблюдателями. Мы, психоаналитики, не работали исключительно с детьми. Напротив, Франсуаза Дольто предпочла открыть свою Консультацию практикующим аналитикам, специализирующися в работе со взрослыми. Для нее было важно освоение нашей профессии со взрослыми пациентами до того, как столкнуться с гораздо более требовательной работой с анализом детей. Я сам недавно смог убедиться, насколько сложнее заниматься с детьми, чем со взрослыми невротиками. Большая ошибка считать, что детей легко слушать, что для терапевтического эффекта достаточно лишь вместе играть. Многие молодые коллеги вместо того, чтобы анализировать ребенка, играют с ним. Но играть надо не для того, чтобы играть, надо играть, чтобы анализировать! Мы не должны обманываться той легкостью, с которой молодой пациент предлагает нам подойти к нему. Тогда мы рискуем отвлечь внимание от главной цели: запечатлеть перед нами бессознательное ребенка. Короче говоря, вы должны быть отличным психоаналитиком для взрослых, чтобы стать хорошим детским психоаналитиком. Однако мне нужно исправить эту формулу. Строго говоря, с психоаналитической точки зрения, мы не должны различать взрослого психоаналитика и детского психоаналитика. Почему? Потому что независимо от того, сколько лет пациенту, с которым мы взаимодействуем, будь то старушка или младенец, это всегда ребенок — фантазматический ребенок, жалобы и страдания которого мы слушаем. По сути, лучшей формулой было бы заявить, что не существует психоаналитика для взрослых, подростков, детей, пар или даже семей; есть только один психоаналитик: тот, кто работает с тем, что вне времени, с тем, что повторяется и проходит через жизнь пациента, начиная с его первых эмоциональных переживаний в младенчестве.

Консультации на улице Кюжа

Но вернемся к Консультации на улице Кюжа. Теперь я хочу показать вам план комнаты, где Франсуаза Дольто принимала своих маленьких пациентов.

Вы видите на плане, что мадам Дольто и ребенок сидели друг напротив друга по обе стороны стола. Иногда маленького пациента сопровождала детская медсестра. Позади Дольто сидели участвующие аналитики. Я пометил крестиком стул, на котором я обычно сидел.

Внутри Консультации также был зал ожидания с двумя детскими стульями и ящиком с куклами и мягкими игрушками.

Рядом с залом ожидания находился кабинет мсье Паскаля, ответственного за прием детей и мам; он предупреждал нас о приходе маленьких пациентов, сменявших друг друга каждые полчаса. Сеансы перемежались перерывами, во время которых мы обменивались с Франсуазой Дольто своими впечатлениями от аналитического диалога, который проводила с ребенком.

На столе лежали разные предметы, о которых я хочу рассказать подробнее. Там были листы бумаги, ящик с большими маркерами, миска с пластилином, старая металлическая коробка для печенья, наполненная безделушками, такими, как деревянная линейка, ножницы с закругленными концами, настоящая связка ключей, цепочка, два маленьких ножа, один для лепки, а другой более острый, маленькое зеркало, свисток и цветные карандаши с всегда сломанным грифелем, которые Франсуаза Дольто часто затачивала складным ножом, который «она вынимала из сумочки». Этим жестом затачивания карандаша она показывала ребенку, что каждый должен позаботиться о поставленной перед ним задаче. Тем самым она побуждала его занять себя всецело рисованием или лепкой. Я думаю о маленькой пациентке Летиции, которая страдала так называемой «псевдодебильностью», то есть она все еще оставалась младенцем, тогда как ей было уже 5 лет. Она постоянно требовала внимания мадам Дольто и комментария к ее рисункам. Затем Франсуаза Дольто взяла карандаши со сломанным грифелем и начала их точить. Когда Летиция стала слишком настойчивой, она ответила: «Слушай, рисуй свой рисунок! Каждый делает то, что должен: я затачиваю; а ты вот рисуешь свою мечту!»

Мы, аналитики, присутствовавшие на Консультации, были активными участниками лечения ребенка. Эта активность проявлялась, когда, например, маленький пациент, подбадриваемый мадам Дольто, разговаривал с одним из нас или со всей группой. Кроме того, когда мы входили в комнату и выходили из нее, ребенок имел привычку здороваться с нами, и мы ему отвечали. Часто Франсуаза Дольто, приветствуя впервые пришедшего ребенка, объясняла ему наше присутствие так: «Видишь, эти господа и дамы будут работать с тобой, чтобы ты стал счастливым». В определенное время сеанса и по просьбе Дольто, нам также довелось хором пропеть колыбельную, наподобие «Au clair de la lune». Иногда петь приходилось только мужчинам; в других случаях все голоса эхом звучали в унисон. Но в любом случае, поддавшиеся ощущениям от этой общей вибрации, мы чувствовали непосредственный контакт с бессознательным этого ребенка, который стоял перед нами и удивленно слушал нас. Как будто Дольто, прося нас спеть, знала, что именно в этот момент сеанса наши голоса вызовут у ребенка успокаивающие ощущения, которых он не испытывал в младенчестве. Конечно, этот маленький мальчик или эта маленькая девочка никогда не знали тепла, вызываемого нежностью материнского голоса, властью отцовского голоса и, прежде всего, тепла, вызываемого обнадеживающим диалогом двух родительских голосов, отца и матери, которые отвечают друг другу в радостном воображении ребенка. Здесь я не колеблясь скажу, что, конечно, это были наши голоса, которые вызывали глубокие чувства у ребенка, но на самом деле это была сама Дольто, ее бессознательное, которое через нас достигало и возрождало угасшее «я» неполноценного ребенка.

Вот почему я говорю, что мы были участвующими аналитиками; мы были больше, чем просто зрителями аналитического акта, мы были его частью, а иногда даже гарантами аналитического акта. Я говорю «поручители», потому что случилось так, что Франсуаза посередине сеанса не понимая, что происходит с ребенком, охваченная сомнением, и задаваясь вопросом, в крайнем случае громко расспрашивала нас и интересовалась нашим мнением.

Доведенная своей матерью Аиша

В том числе, как-то раз на одном из сеансов, во время которого Аиша в полном смятении рухнула на пол в углу комнаты — как она часто делала — лицом вниз, крича и ударяясь головой о плитку, Дольто встала со своего стула, прошла в дальний конец комнаты, встала рядом на колени с ребенком, тщетно пытаясь ее задобрить и беспомощно призналась ей: «Я больше не знаю, что тебе сказать, чтобы помочь тебе». Затем, не скрывая своего бессилия, она повернулась к нам, посмотрела на нас, пожала плечами и развела руками, как бы извиняясь, что не знает, что сказать ребенку, и попросила нас придумать ей слово, которое остановило бы невыносимую боль. Это душераздирающая картина, которую я никогда не забуду!

Вы понимаете, почему Дольто была учителем для многих из нас. Потому что она не боялась проявить слабость. Она доверяла своему чувству — даже если это было чувство слабости. Главное, чему меня научила Дольто, состоит в том, чтобы доверять нашим ощущениям аналитика, работать с ними, при условии, конечно, что эти ощущения постоянно улучшаются клиническим опытом, подкрепляются теорией и корректируются супервизией.

Тем не менее, та же Франсуаза Дольто, способная признать свое бессилие, также была способна подобрать наиболее правильное слово, — подобрать правильное слово в тот момент, когда оно было необходимо, чтобы успокоить своего пациента. Для маленькой Аиши, которая на очередном сеансе все еще плакала и билась лбом об пол, Дольто вовсе не покажется беспомощной. Напротив, Дольто скажет ей интерпретацию, которая для меня является образцом интерпретации, образцом слова, способного расщепить смертоносный бессознательный фантазм Аиши. Это высказывание: «Ты плачешь, как несчастный ребенок, несчастная, как и твоя мать! Она тоже несчастный ребенок». Я очень хорошо помню, что с того дня Аиша перестала плакать и причинять себе боль. Я часто думал, что интерпретация Дольто позволила Аише понять, не интеллектуально, а интуитивно, эмоционально, что ее мать отвергла ее не из–за презрения, а из–за незрелости, из–за неспособности заботиться о ребенке, поскольку она сама была грустным ребенком.

Я хотел бы на мгновение остановиться на этом вмешательстве Дольто, которое я считаю эффективной интерпретацией бессознательного фантазма, жертвой которой является маленькая Аиша. Я думаю, что, навязчиво ударяясь головой об пол, Аиша находилась во власти фантазма, который она претворяет в жизнь, не осознавая этого. Этот фантазм представляет собой сцену, которую Аиша не видит, но которая господствует над всем ее существом. В этой сцене ее мать, — мать, которая на самом деле была наркоманкой и отвергла своего ребенка в результате того, что она была изнасилована, эта мать, как я сказал, образно переживается Айшей как мать, которая орет на нее, чтобы та исчезла, чтобы она в итоге себя вычеркнула, чтобы ее больше не существовало. Сильно ударяясь головой об пол, Аиша лишь слепо подчиняется предписаниям матери, воплотившейся в страшное чудище.

Так вот, Дольто, продвигая свою интерпретацию, исправляет и развеивает этот бессознательный и смертельный фантазм Аиши. Как будто Дольто, сказав ей, что ее мать тоже «несчастный ребенок», показала Аише, что чудовищная мать, которая кричит в его голове — это не ее настоящая мать. Что если и в действительности, настоящая мать ее бросила, то это из–за серьезной нужды, а не из–за жестокости.

Лечение Аиши закончилось положительно. Постепенно, вместо того, чтобы броситься на пол и калечить себя, Аиша соглашалась сесть за стол и принималась, чаще всего молча, рисовать или лепить свое безжизненное недомогание. А после двух лет лечения, она, избавленная от порицающих ее чудовищ, умиротворенная, превратилась в обычную маленькую девочку, воодушевленную жизнью.

Вдохновляющее дыхание Дольто

Перед такой эффективной интерпретацией, как «Ты плачешь, как несчастный ребенок, несчастный, как и твоя мать! Она тоже несчастный ребенок!» Возникает вопрос. Этот вопрос актуален для всех знаковых вмешательств Дольто касательно детей, которых она принимала. Откуда она черпала вдохновение? Откуда на ум ей приходят такие простые, красочные и актуальные слова? Мы никогда не сможем ответить точно. Ссылаться на ее огромный клинический опыт было бы слишком заурядным ответом. Нет, чтобы понять, откуда исходит ее вдохновение, вам все же нужно разместить себя в эпицентре отношений между Дольто и ее маленьким пациентом и предложить вам следующую гипотезу. Но прежде чем сформулировать ее, я хотел сказать вам, что во время сеансов, сидя на стуле, расположенном поодаль от стола, я находился в первом ряду, чтобы как можно более внимательно наблюдать за проявлениями и молчанием маленького пациента, но также и, прежде всего, чтобы наблюдать за Дольто, то есть, оставаться более, чем когда-либо, чувствительным, к ее физическому присутствию и ее спонтанности, характеризующей то, что я называю инструментальным бессознательным психоаналитика.

Итак, вот наша гипотеза: вдохновенные слова возникают у Франсуазы тогда, когда ей удается сосредоточиться, опустошить себя воображаемо и эмоционально, чтобы войти в бессознательный фантазм ребенка. Что мы хотим этим сказать? Что поддерживая обмен с конкретным ребенком на сеансе и, кроме того, с нами, группой участвующих аналитиков, Дольто отчетливо чувствует ту эмоцию, от которой ребенок испытывает недуг, и которую он не в состоянии назвать. Именно в этот момент, когда Дольто обращается к своему маленькому пациенту и пользуется наводящими словами, — она выражает столь реальными и понятными для него словами эмоцию, которую он переживает, даже не зная, что он переживает ее. Теперь, когда она говорит с ребенком, она говорит с ним тем неподражаемым голосом, который был ее собственным. Полный, чистый, живой голос, трогающий до слез, пробуждающий, шевелящий и успокаивающий; голос, наполненный убеждением сказать то, что он должен сказать, и сказать это вовремя. Эти простые и резонирующие слова я считаю наилучшими психоаналитическими интерпретациями, то есть такие слова, способные изменить отношение пациента к самому себе, даже если он еще младенец.

Интерпретация — это слово, которое примиряет пациента с самим собой и приносит ему облегчение. Интерпретация дает облегчение, потому что, получив ее, пациент, будь то ребенок или взрослый — обнаруживает, что есть кто-то в этом мире, терапевт, который понял то, что он, анализант, переживал глубоко, даже не осознавая этого. Как будто узнав из чужих уст, что меня гложет, я почувствовал себя освобожденным.

Сказанное Дольто

Вот несколько примеров замечательных слов, которые я собрал в своей синей тетради за годы Консультации. Напоминаю, что раньше я сидел на первом стуле справа, расположенном ровно на уровне стола. Это дало мне такую точку зрения, что стол казался мне теннисным кортом, на котором разыгрывалась захватывающая часть аналитической сессии. Из всех высказываний Дольто, которые я записал, некоторые я сейчас для вас отобрал:

— Обращаясь к ребенку, который не принес камешка в качестве символической платы за сеанс, она уточняет: «Я не увижу тебя в следующий раз, если ты не принесешь свою символическую плату. Ты хочешь, чтобы я провела эту сессию только из–за любви к тебе? Так вот, нет!» Вот Дольто, которая напоминает нам, что психоаналитик не работает из–за любви к личности своего пациента. Конечно, мы любим своих пациентов, но не привязываемся к их персоне. Без сомнения, психоаналитик работает из любви, но из любви к тому, что он должен делать: идти навстречу другому, погружаться внутрь него, хвататься за аномалию, заставляющую его страдать, перевести ее в речь, разрядить обстановку, эту усугубляющуюся драматизацию, чтобы добиться облегчения для того, кто ему доверился. Это тот долг, за который ему платят, и именно в этом он познает радость от проделанной работы. Радость, которая не сводится к простому удовлетворению самолюбия, а к глубоко личному чувству от того, что он действовал так, как надо, чтобы способствовать примирению пациента с самим собой.

— Еще один пример. Обращаясь к десятимесячному малышу, сидящему на коленях у няни, который удивительно умело руками месил кусок пластилина, Дольто сочувственно говорит: «Очень трудно быть младенцем, когда ты умный!» Говоря таким образом, Дольто разделяет незрелость ребенка и огромное интуитивное знание, которым он обладает и которое опережает его возраст.

— В том же ключе, но на этот раз, обращаясь к трехлетнему мальчику, она сказала: «Я думаю, у тебя очень проворные руки. Они умеют изобразить рыбу, даже если ты не знаешь, что это рыба. Твои руки умеют рисовать фигуры, которых ты сам не знаешь». Этот тип вмешательства очень характерный для Дольто. Они обособляют часть тела — вот руки —, и приписывают ей хорошее или плохое намерение, и когда оно плохое, например, это рука, которая бьет, или рот, который кусает, или нога, которая постукивает, такое олицетворение отделенной части тела, позволяет терапевту обращаться к ребенку, не обвиняя, не унижая и не заставляя его чувствовать себя виноватым. Вот иллюстрация: «Это не ты поцарапал своего младшего брата, это твоя рука!» Нельзя больше позволять ей делать все, что она хочет!».

— Или еще один пример. Обращаясь к двухлетней девочке, ставшей жертвой покушения на убийство и выглядевшей оцепенелой, Дольто откровенно намекает: «Поскольку ты решила жить, теперь ты должна жить полноценно!» А в другой уже раз, во время сеанса, как будто чтобы подстегнуть желание этой маленькой девочки жить, Дольто говорит ей: «Как же все–таки хорошо, что ты родилась?».

В этих двух вмешательствах Дольто пробуждает и укрепляет ту часть личности ребенка, которая держится за жизнь.

— Одной немой маленькой девочке, которая постоянно ворочает языком во рту, Дольто интерпретирует: «Может быть, беда с твоим языком в том, что ты хочешь говорить по-гречески так, как говорил твой папа». Обратите внимание на четкость, с которой терапевт наблюдает за каждым жестом. Малейшее движение тела становится важным, потому что оно может побудить аналитика обнаружить бессознательный фантазм ребенка. То, что маленькая девочка вертит языком во рту, означает для Дольто, что отсутствующий отец все еще присутствует там во рту. Это то, что мы могли бы назвать совместной сенсорикой отца и дочери, которая ставит ребенка в болезненную нездоровую защиту, делает ее немой и мешающей ей общаться с другими.

— Наконец, последний пример, во время первого интервью с маленьким мальчиком трех лет, тот спросил ее: «А тебя как зовут?», и она ответила: «Меня зовут Франсуаза Дольто. Я психоаналитик и говорю детям правду о жизни».

Какая убежденность! Какая пламенная убежденность!

***

В заключение я хотел бы упомянуть о разных Франсуаз Дольто, которые сохранились в моей работе и в моей жизни:

— психоаналитик Дольто, умеющий незаметно погрузиться в бессознательный фантазм своего маленького пациента, чтобы избавить его от страданий;

— мэтр Дольто, который побуждает нас доверять своим ощущениям аналитика и показывает нам смирение, связанное с необходимостью всегда учиться;

— и, наконец, друг Дольто, который волнуется и имеет страхи. Сколько раз по дороге, которая вела нас к улице Кюжа, она удивляла меня в машине, рассказывая мне о своей дрожи, перед началом нового утра Консультации? Эта удивительная робость, если учесть, что в то время Дольто было 78 лет и она всю жизнь практиковала, эта робость, вероятно, была одним из секретов ее успеха как клинициста. Ее невинное беспокойство перед испытанием превращалось в месте действия Консультации в сильное желание подойти к ребенку, перенестись внутрь него, совпасть с тем, что для него уникально, и поговорить с ним. Страх становится желанием, а желание становится словом.

Комментарий к фото «Дольто и девочки с ожерельем»

Я хотел прокомментировать одну из самых красивых фотографий Дольто, потому что она показывает ее за работой во время Консультации в Больнице Труссо в 1963 году. Вы видите, как она стоит на коленях в позе, похожей на ту, которую я вам описал, рассказывая вам о случае с маленькой Аишей. Если вы посмотрите на ее взгляд, у вас сразу возникнет впечатление, что она пытается преодолеть разрыв между ней и очень молодым пациентом, вероятно, психотическим. Я говорю «психотический», когда ощущаю скованность тела, тела, которое стоит на кукольных ножках. Обратите внимание на напряжение в верхней части спины и в области шеи; я замечаю наклон головы, я делаю вывод, что челюсть опускается, как это часто бывает со многими ошеломленными детьми. Но жест, который подтвердил бы мое впечатление о психозе, — это жест этой застывшей руки, которая сжимает ожерелье, как будто она может сорвать его, но сдерживается.

Если я продолжу свой комментарий, надеясь стимулировать вас в наблюдении за вашими собственными пациентами, я уточню, что перед движением этой руки, цепляющейся за ожерелье, маленькая девочка была привлечена, даже зациклена на блеске жемчуга, оставаясь при этом равнодушной к лицу Дольто. Маленькая девочка смотрит не на Дольто, а на сияние ожерелья.

Конечно, этот жест ребенка был бы невозможен, если бы Дольто не опустилась на колени, чтобы оказаться в пределах ее досягаемости. Теперь понаблюдайте за Дольто. Она поднимает голову к ребенку, смотрит на нее и, нисколько не смущаясь необычным отношением девочки, как бы говорит ей: «Ты можешь держать ожерелье, но не ломай его!».

Я считаю, что эта фотография красноречиво иллюстрирует момент сеанса, когда аналитик, полностью доступный, разряжает и очеловечивает притягивающий жест.

_______________________

Текст перевода представлен в ознакомительных целях и не извлекает никакой коммерческой выгоды.