Публикуем первое интервью из серии «Разговоры о будущем». Борис Гройс об исчезновении среднего класса, индустриализации умственного труда и национализме.

— Недавно кто-то сказал, что разговоры о будущем — это глупо. Пора бы перестать тратить на них время, потому что оно давно наступило. Это так?

— Нет, будущее еще не наступило, поскольку мы все еще живы. Сегодня будущее воспринимают, скорее, как угрозу, финансовый кризис или экологическую катастрофу. И вообще — в будущем мы все умрем.

— То есть обязательным условием наступления будущего является наша смерть.

— Ну когда мы говорим о будущем, мы подразумеваем, что это что-то после нашей смерти и смерти всех наших знакомых.

— У меня оно почему-то не ассоциируется со смертью. Мне видится достаточно наивная картина — общество счастливых людей, которым предоставлены безграничные возможности в плане культурных впечатлений и чувственного опыта. Даже если это меньшинство, со временем этот круг расширяется. По-моему, это вполне реализуемый проект, нет?

— Конечно, мне так не кажется. Для того чтобы реализовать такого рода проект, должен быть субъект его реализации. Нужен кто-то, кто этот проект осуществит. Это означает, что человечество должно быть поставлено под контроль некой организации, которая реализует эту историю. Пока что такой картины не наблюдается. Не могу сказать, что будет дальше. Я пока не вижу предпосылок (социальных, экономических и прочих) для возникновения подобного рода универсальной организации, которая подчинила бы человечество своему проекту.

— По поводу вариантов развития событий в будущем — есть два самых распространенных сценария. Либо вариации наивной картины, о которой я только что говорил — некий социализм высокотехнологичного пошива, который чаще всего сводится к максимальному комфорту. Либо возврат в средневековье. Как вы относитесь к такого рода прогнозам?

— Я вообще не особо склонен делать прогнозы. Я могу говорить о существующей тенденции, — что часто бывает, между прочим, ошибочным, потому что постоянно появляется что-то новое. Существующая тенденция, безусловно, направлена к исчезновению и вымыванию среднего класса, к постоянному росту разрыва между бедными и богатыми. Происходит переход практически всего населения планеты на обслуживание этой богатой части населения. Все переходят в сферу обслуживания. Я не могу сказать, что это структура Средних веков. Мне это, скорее, напоминает «Метрополис» Фрица Ланга. Представление об олигархически-капиталистическом будущем без среднего класса уже было в 20-х годах XX века, но это не было господствующей тенденцией. Сейчас это господствующая тенденция, которая, как я уже сказал, может измениться.

Возьмите Америку. Это страна, которая политически как раз разделена по этой линии среднего класса. Правые, республиканцы, базируются на союзе олигархического капитала с малооплачиваемыми и малоимущими слоями населения и направлены против среднего класса. В их программе, кстати сказать, много черт, напоминающих современную Россию — flat tax, определенного вида религиозность, семейные ценности и прочие вещи, которые среди американцев достаточно высоко котируются.

Демократы в принципе опираются на средний класс, но поскольку он исчезает, то позиция демократов достаточно слаба. Вопрос в Америке очень простой: принимаешь ли ты резкое неравенство, ситуацию, когда один процент владеет всем, или не принимаешь. Сложность заключается в том, что этот средний класс блокировался с национальными и прочими меньшинствами — с черными и латиносами. И благодаря этому образовался некий баланс в голосах. В принципе, по политической программе там должны были, конечно, победить республиканцы, потому что они представляют собой большинство. Американцы готовы принять крах среднего класса и неравенство. В этом нет никакого сомнения.

— Правая экономическая программа поддерживается большинством — этим странным союзом богатых и бедных — во многом благодаря национализму. Есть ли ему альтернатива?

— Альтернативы национализму я не очень вижу. Потому что каждая идеология как-то дифференцирует человечество. По различным принципам. Если взять марксистскую дифференциацию: рабочий класс и капиталисты, — то возникает такое впечатление, что экономика перестала быть базой для различения. Сейчас это совершенно иначе воспринимается. Религия тоже практически утрачена. Человек очень сильно редуцирован до биологического уровня. Практически до уровня тела. Наша раса и наша национальность вписаны в наше тело. В этом смысле любопытно смотреть западное телевидение, по которому часто говорят что-то вроде: «Нью-Йорк становится все более и более мультикультурным». И показывают афроамериканцев или азиатов. И каких-то еще других людей. При том, что ясно, что культура у них одинаковая. Культурно они никак не отличаются друг от друга. То есть культура очень часто используется как эвфемизм расы. И поэтому я думаю, что расовое и национальное деление оказалось устойчивым. Оно как бы может быть идентифицировано по телу, взятому вне любых идеологических, экономических или политических факторов.

— Несмотря на то, что в одной нации могут быть представители разных рас.

— Да черт его знает. Существует, например, масса дискурсов феминистического происхождения, которые подрывают различие полов. Тем не менее, если вам надо в туалет, вы выбираете мужскую или женскую кабинку. Неожиданно все срабатывает на очень простом уровне.

В России вроде такого нет, но в Америке очень часто в анкетах попадается поле «расовая принадлежность». Приезжает мужчина из России, вообще ничего не понимает по-английски, но почему-то оказывается белым и записывается в господствующую расу. Есть какая-то бюрократическая надстройка, которая вписывает это, и она срабатывает. Все равно каждый человек знает, кто он, даже если у него какая-то сложная история — пятое-десятое. Все равно он оказывается кем-то.

У меня был студент из Сербии. Он говорил, что у него нет никакой сербской крови. Но во время боснийской войны, поскольку он не был мусульманином, ему в документах написали, что он серб. То есть этот механизм сработал по принципу исключения. Конечно, очень часто это вопрос случая. Но тем не менее какая-то такая структура есть.

— Этим летом страна отмечала юбилей лидера коммунистической партии Геннадия Зюганова. Путин подарил ему статуэтку Чапаева, патриарх тоже вручил какой-то орден. Про него было снято документальное кино — Зюганов гуляет по Красной площади, обсуждает с автором фильма мавзолей Ленина. Вместо того, чтобы говорить, что это символ вечной революции и коммунистического горизонта, он говорит про традицию. Наши деды и прадеды решили так, поэтому давайте не будем трогать мавзолей. Это, конечно, очень странно.

— Надо сказать, что Россия — это, пожалуй, единственная страна, в которой интересно наблюдать за процессом изобретения традиции. Потому что все остальные страны, кроме России, считают, что коммунизм им навязали русские. Но русские не могут так говорить. Поэтому им приходится интегрировать коммунизм в свою новую традицию. Мне кажется, что происходящее в России будет уроком для других стран — эта попытка интегрировать коммунизм и национальную традицию. Все остальные между прочим этого не делают, они этот эпизод просто выбрасывают.

Если говорить о Восточной Европе — везде есть один и тот же феномен. Люди как бы вычеркивают из своей истории и жизни коммунистический период и возвращаются к последнему дню перед ним. А это, по большей части, очень националистические режимы. Миклош Хорти в Венгрии, польское правительство было крайне националистическом, железная гвардия в Румынии. Всюду ты встречаешь довольно сильный национализм перед коммунизмом.

— В связи с этим вопрос. Возможен ли такой сценарий, при котором эта интеграция пройдет успешно? И возможен ли вариант русского национализма, который устремлен в будущее?

— Сценарий с интеграцией коммунизма и русского национализма возможен. Но что касается будущего — нет. Поскольку никакой национализм в нынешней ситуации не устремлен в будущее. Весь национализм сейчас носит дефенсивный, оборонительный характер — без каких-то позитивных ценностей, весь он действует через отрицание. Он весь напоминает бывший еврейский национализм. Мне кажется, русский национализм будет таким же. Он потихоньку теряет свои мессианские черты и так далее. Интеграция коммунизма в русский национализм означает интеграцию коммунизма в консервативную систему ценностей. Консервативная система ценностей — это оборонительная система ценностей.

— Давайте тогда попробуем поговорить про философа будущего или художника будущего. Был проект авангарда — любой желающий может быть художником. Был проект постмодерна, тоже с демократическим посылом — любой может быть философом. Насколько это актуально и что будет дальше?

— Да, все так и вышло. В дальнейшем так и продолжится. Я думаю, что история философии никуда не исчезла — ею будут заниматься в академических кругах или где-то еще. Производство искусства как предметов роскоши тоже никуда не денется. За пределами этих довольно узких сфер я думаю, что каждый будет следовать своему вкусу. И своему мнению.

Сейчас, конечно, буржуазный культ полезности расширился и мы переживаем вторую индустриальную революцию — индустриализацию умственного труда. И вовлечения работников умственного труда в какую-то практическую деятельность. Ну это общий процесс, который везде происходит.

— Что это означает на практике?

— Это означает, что, во-первых, многие функции умственного труда, например, память, распределяются вовне человеческого тела — этим давно уже занимается Google. Во-вторых, если говорить, например, о художниках или многих, кто занимается гуманитарными науками, — все они перешли на проекты, на гранты и на обслуживание современной бюрократии — на организацию городов, планирование центров современного искусства, фестивалей и так далее. Все переключились на практическую деятельность. Никто не пишет книжек, все пишут приложения для телефонов или создают интернет-сервисы — все что-то организуют и что-то устраивают. Сейчас все увлечены этой полезной деятельностью. Времени на размышление или созерцание ни у кого не остается — само занятие созерцанием действительно воспринимается как потеря времени.

— А если попробовать эту ситуацию раскритиковать?

— Не знаю. Саму эту ситуацию критиковать нельзя, она такая, какая она есть. Другое дело, что внутри этой парадигмы можно занимать позицию, например, более охранительную, ориентированную на сохранение статус-кво. А можно участвовать в проектах трансформативного характера. Например, компенсировать (думаю, что этим по большей части занимается лево-ориентированное искусство) крах социализма, а теперь и постепенный крах социального государства. В частности, многие художники занимаются нелегальными мигрантами — в принципе этим должно заниматься социальное государство, но оно практически разрушено. То есть художники заполняют те ниши, которые оставил им социализм.

В принципе есть инициативы, которые идут, что называется, снизу, когда художники видят, что есть какие-то задачи, которые не выполняются. Например, связанные с отсутствием возможности образования у бедных или с экологическим контролем в некоторых местах. И есть огромное количество проектов, которые спускаются сверху. Практически любой город хочет организовать центр современного искусства, фестиваль и так далее. А городов в общем-то много — поэтому это огромное поле деятельности. Потому что все хотят привлечь культуру. Почему? Потому что культура привлекает капитал. Вы делаете свой город более привлекательным пространством — приезжают люди, что-то постоянно происходит. Ну то что раньше называлось джентрификация — только в более глобальном масштабе.

— А разве это не всегда так было? Есть люди, которые создают зрелища, и люди, которые их потребляют. Разве сейчас уникальная ситуация?

— Ничего подобного раньше не было! Возьмите, например, развитие искусства в XIX веке. Там был французский салон, который существовал для горстки людей. Потом он разрушился под влиянием художественных революций. Но если вы посмотрите, например, на число коллекционеров, выставок и галерей — оно охватывало очень небольшую часть населения. Такие выставки, как Armory Show были раньше абсолютным исключением.

А сейчас большие события происходят в огромных количествах. В каждом городе либо биеннале, либо фестиваль, либо центр современного искусства. Огромное количество людей вовлечены в это и производят такие события на постоянной основе. Сейчас в Нью-Йорке сотни тысяч художников. Или даже в каком-то богом забытом Кельне — десятки тысяч художников. То есть дело даже не в массовости искусства (ведь всегда было искусство для масс), а в индустриальности.