Create post
Синий диван

Логическая «матрешка»: Александр Рубцов о постсовременности, постмодерне и постмодернизме

 Fanged Noumena
Olga Dehtereva
¡¡ !!
+3

В сознании эстетствующего обывателя постмодернизм локализован: это территория архитектуры, искусства, философии, в лучшем случае — «культуры». О постмодернизме в политике тоже говорят, в основном имея в виду формально-стилевые, «художественно-эстетические» свойства практик власти и борьбы, языка и речи, государственной и партийной символики, идеологии и пропаганды, пиара. Постмодерн в геостратегии, мультикультурализме, экономике, географии, гуманитаристике и естествознании, морали, образовании, системе верований и культов, кулинарии, бытовой медицине, в матримониальных отношениях, сексе и проч. — все это обычно либо далеко на периферии, либо никак.

Узость и путаница в понятиях скрывают масштаб «явления постсовременности» — его исторический и цивилизационный размер. И наоборот, при более разборчивом обращении со словами просматриваются другие горизонты — смысловые и временные. А на этом фоне иначе воспринимаются и острейшие политические коллизии последнего времени.

Широкоупотребимое «постмодерн» не просто экономное и чуть пижонское сглатывание надоевшего «изма» в неудобно длинном слове «постмодернизм» (хотя и это тоже). Эти термины связываются с реалиями разного масштаба. Например, так: если постмодерн — это «дух эпохи», то постмодернизм — концентрированный выразитель, квинтэссенция этого духа, его экспрессия, часто утрированная. Все так или иначе живут «после Модерна», но не все делают это знаменем, кредо и главным в форме. Постмодерн — общее умонастроение, далеко не всегда рефлектируемое, тогда как постмодернизм — это прежде всего действие — активное и самоопределившееся, стилистически особенное и узнаваемое. Это авангард всего postmodern, хотя и сильно оторвавшийся от основных сил и часто движущийся своей дорогой, более формалистской и часто выхолощенной. Любимый образ: джинсы, естественно вытертые по жизни, — и те же модные штаны, но вареные, с прихотливыми белесостями и искусственными дырами, отороченными гламурной бахромой. В этой повальной моде видно, как постмодерн, заряженный усталостью от всего правильного и вечно нового, выливается (или вырождается) в постмодернизм, откровенно, «без обмана» имитирующий красивую потрепанность.

Но, прежде чем дойти до эстетизации и культа естественной линьки, надо было в историческом масштабе разочароваться в обязательных правильных брюках с отглаженными стрелками и аккуратными манжетами — и так далее, по всей иерархии порядков в одежде, поведении, в сознании, в карьерных стратегиях и линиях продвижения, в организации города и среды, в социальных инстинктах и институтах, в политике и государственности, в идеологии, в навыках господства и подчинения. Наконец, в самом понимании того, что означает, что человек состоялся, состоятелен и состоит в правильном коммьюнити.

Однако помимо этой понятной человеческой реакции на тоску избыточного порядка есть еще и само состояние цивилизации и культуры, эту реакцию вызвавшее и питающее. В английском, помимо postmodernism и postmodern, есть postmodernity — постсовременность. Все в ней с некоторых пор находятся, но не все принимают и разделяют дух постмодерна, и уж тем более узок круг собственно радикальных постмодернистов, этот дух сгущающих до точки конденсации. Хотя в некоторых случаях не слишком агрессивный постмодернизм может и доминировать: невареные, честные джинсы из продажи и с улиц практически исчезли, стали раритетом и ретро, редким предметом для ценителей всего истинно винтажного. Это как обкуренная трубка против электронной сигареты. Постмодернизм в политике часто срывается именно в эту вездесущую декоративно-прикладную имитацию естественности, от чего начинает воротить не меньше, чем от вареной голубизны с надрывами и стразами на нижней половине каждого второго члена общества.

В политике просматривается нечто подобное. Гибридная война оказывается лишь продолжением постмодернистской гибридной политики, но уже не мирными средствами — имитацией спонтанного массового подъема в рамках тщательно срежиссированной мирно-военной, проникновенно-силовой акции с использованием вежливого хамства в камуфляже без опознавательных знаков и документов. Главная же беда в том, что этот постмодернизм лишь технологичен, а по сути используется в рамках реализации сугубо модернистских тотальных, если не тоталитарных, мегапроектов и при этом рушит те конструкции глобального модерна, которые еще как-то держат этот миропорядок. Этот двойной конфликт политического постмодернизма с модерном дает выход на проблемы понимания, которые вне этих конструктов не решаются.

Все это позволяет заметно расширить пространство приложения и анализа политического постмодернизма и постмодерна в политике в контексте постсовременности. Здесь отвязный постмодернизм уже не просто способ морозить мозги, форма самолюбования и манера интересничать; он слишком дорого всем обходится, а в итоге и вовсе разрушает остатки договоров, правил, самой коммуникации. И это уже не личная вкусовая инициатива и не частное дело отдельного режима, лидера или самовлюбленного политтехнолога, думающего, что он талант. Миропорядок, сложившийся на выходе из высокого модерна, здесь подставляют, но он и сам причастен. Локальная политика лишь пользуется более общими движениями цивилизации, ловит их и нещадно эксплуатирует.

В понимании этой конструкции требуется действие, обратное исследованию матрешки. Обычно это изделие разбирают снаружи. Мы же, как и все жертвы политического постмодернизма, находимся внутри постмодернистской игрушки, более того, внутри самой маленькой вложенной куколки и вынуждены выбираться на воздух через все объемлющие оболочки. Это непросто, это хуже, чем послойное «раздевание луковицы» у Гегеля.

Хотя в философии нечто подобное уже более или менее понятно. В отличие от Деррида или Делёза, Бродель, Фуко, Лиотар и даже Бодрийяр, строго говоря, вовсе не постмодернисты, хотя и признанные классики философии и методологии постмодерна. А уже помимо и вне этого существуют все остальные (в том числе философствующие), проживающие и мыслящие в состоянии постмодерна независимо от того, читали они «La Condition postmoderne» или нет. Схема почти стандартная, например: капитализм — сам Маркс — набор марксизмов и неомарксизмов, более или менее удаленных от оригинала и самого предмета.

Обратное, расширяющее распространение постмодернизма через постмодерн до масштаба постсовременности важно для выбора в понимании данной ипостаси политического: либо это просто локальная вкусовщина, приправленная стопроцентно безответственным отношением ко всему — к идеям, словам и делам, логике, информации, обязательствам, вкусу, репутации и будущей «славе», — либо эксплуатация и экстремальное оформление более общих тенденций, способных менять положение дел глубоко и в целом. Иными словами, этот отвязный стиль в политике, что он: персональная, «авторская» распущенность от безысходности и безнаказанности или же попытка вставить сапог в щель, приоткрывшуюся в самом миропорядке, на сломе цивилизации?


Полный текст статьи «Жертвы постмодерна. О некоторых свойствах неоимперской политики Российской Федерации» Александра Рубцова можно прочитать в новом номере журнала «Синий диван». Презентация номера пройдет 16 января в Международном Мемориале.


Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
 Fanged Noumena
Olga Dehtereva
¡¡ !!
+3

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About