Create post
Издательский выбор Валерия Анашвили

Мартин Хайдеггер и Ханна Арендт о любви: из книги «Письма 1925–1975 и другие свидетельства»

Михаил Витушко
Ася Максимова
Дарья Дятлова
+15

Мартин Хайдеггер — Ханне Арендт, ноябрь 1925 года

Дорогая Ханна!

Почему любовь богаче всех других человеческих возможностей и сладостным бременем ложится на охваченных ею? Потому что мы сами превращаемся в то, что мы любим, оставаясь самими собой. И тогда мы хотели бы отблагодарить возлюбленного, но не в состоянии найти что-либо достойное его.

Мы можем отблагодарить только самими собой. Любовь превращает благодарность в верность нам самим и в безусловную веру в другого. Таким образом, любовь постоянно углубляет свою сокровенную тайну.

Близость есть бытие в величайшем отдалении от другого — отдалении, которое ничему не дает исчезнуть, но помещает «ты» в прозрачное, но непостижимое, лишь-здесь (Nur-Da) откровения. Когда присутствие другого вторгается в нашу жизнь, с этим не справится ни одна душа. Одна человеческая судьба отдает себя другой человеческой судьбе, и чистая любовь обязана эту самоотдачу сохранять такой же, какой она была в первый день.

Если бы ты повстречалась мне в возрасте 13 лет, если бы это случилось через десять лет…—нет смысла гадать. Нет, это произошло сейчас, когда твоя жизнь еще тихо примеривается к жизни женщины, когда ты должна будешь вобрать в свою жизнь все без остатка (предчувствие, тоску, расцвет, смех), а твоя девичья пора как источник добра, веры, красоты, непрестанной женской самоотдачи.

И что могу я в этот момент?

Беспокоиться о том, чтобы ничего в тебе не разрушилось; чтобы очистилось то, что было в твоем прошлом тягостного и болезненного; чтобы ушло чуждое и наносное.

Возможности женской натуры в твоем окружении совсем иные, чем «студентка» считает, и гораздо более позитивные, чем ей кажется. Пустая критика должна разбиться о тебя, отступит и чрезмерное отрицание.

Пусть мужское вопрошание учится благоговению у простой самоотдачи; пусть одностороннее занятие учится всемирной широте у изначальной целостности женского бытия.

Любопытство, сплетни и школьное тщеславие неистребимы; благородство может придать свободной духовной жизни только женщина — такая, какая она есть.

Когда начнется новый семестр, уже наступит май, сирень зацветет на древних крепостных стенах и деревья в цвету будут колыхаться в скрытых [за заборами] садах,—а ты в легком летнем платье войдешь в старые ворота. Летние вечера проникнут в твою комнату и прозвенят в твоей юной душе о тихих радостях нашей жизни. Скоро пробудятся цветы, и ты будешь срывать их своими милыми руками, проснется и мох на лесных прогалинах, по которым летают твои блаженные сны.

А я еще не скоро смогу приветствовать в одинокой прогулке горы, чей скалистый покой когда-нибудь осенит тебя и в чьих контурах повторится содержание твоего существа. Хочется побывать и у горного озера, чтобы с крутизны заглянуть в его покойные глубины.

Твой М.

Ханна Арендт — Мартину Хайдеггеру, апрель 1925 года

ТЕНИ

Всякий раз, пробуждаясь после долгого, полного сновидений и все же крепкого сна, когда человек всецело един с самим собой и с тем, что он видит во сне, она ощущала все ту же робкую и трогательную нежность к вещам мира, благодаря которой она осознавала, какой огромный кусок ее подлинной жизни всецело канул в прошлое — можно было бы сказать, как во сне, если бы в обычной жизни было что-либо сравнимое, — утек. Ибо странность и нежность с ранних пор грозили сделаться для нее одним и тем же, тождественными, сливались воедино. Нежность означала робкую, сдержанную симпатию, не самоотдачу, но прощупывание, поглаживание, радость и удивление незнакомым формам.

Возможно, все это было связано с тем, что к ней в самой нежной, едва ли еще проснувшейся юности уже прикоснулось нечто исключительное и чудесное, и она, таким образом, привыкла с естественностью, позднее просто пугавшей ее, удваивать свою жизнь, деля ее на «здесь» и «теперь» и «там» и «потом». Я имею в виду не тоску по чему-то определенному, чего нужно достичь, а тоску как то, что может составлять суть самой жизни, делая ее основополагающей (konstitutiv).

Ибо в принципе дело с ней обстояло таким образом, что ее самостоятельность и особость были следствием именно того, что она привила себе подлинную страсть к особенному и в результате привыкла видеть в самом, казалось бы, нормальном и банальном нечто заслуживающее внимания. Дело доходило даже до того, что, когда примитивность и обыденность жизни потрясала ее саму, в размышлениях и даже в ощущениях она не могла постичь, что повстречавшееся ей было банальным, не имеющим никакой цены ничтожеством, к чему мир привык и о чем говорить уже не имеет смысла.

Нельзя сказать, что нечто подобное когда-либо становилось отчетливо ясным для нее. Ведь небо в городе, в котором она выросла и к которому была привязана с интимной доверительностью, было слишком пасмурным, а сама она — уж очень нелюдимой и погруженной в себя. Она знала о многом — благодаря опыту и недремлющему вниманию. Но все, что происходило с ней, падало на дно ее души и так там и оставалось, пребывая взаперти в полной изоляции. Замкнутая и нелюдимая, она реагировала на происходящее разве что тупой болью или погружением в мечтательное, заколдованное уединение. Вот почему у нее не получалось что-то сделать из себя, она едва могла следить за собой, хотя в своей, можно сказать, заколдованности, которая, понятно, разрасталась до все большего абсурда, чем глубже и как бы основательнее она становилась, она уже вскоре ничего не знала и не видела, кроме себя самой. Не то чтобы нечто забывалось, но просто тонуло: одно пропадало без вести, другое — с тупым протестом без дисциплины и порядка.

Ее опустошенность, причина которой, возможно, заключалась только в беспомощной, преданной юности, проявлялась в этой привязанности-к-себе-самой, причем таким образом, что она сама себе заслоняла и искажала взгляд на себя и доступ к себе. Двойственность ее природы проступала здесь в том, что она сама преграждала себе путь, и с возрастом она делала это все с большим радикализмом, исключительностью и ослепленностью.

В своей заколдованности она не признавала никаких границ, не останавливаясь перед бесчеловечностью и абсурдом. Радикализм, всегда доходивший до предела, мешал ей защищать себя и находить оружие, никогда не даровал ей горчайшей капли испитого до дна бокала. — Все благое имело дурной конец, всякое зло завершалось добрым концом. Трудно сказать, что было невыносимей. Ведь самое невыносимое есть как раз то, что перехватывает дыхание так, что только об этом и думаешь в безмерном страхе, который уничтожает стыд и препятствует тому, что подобный человек в душе чувствует: страдать и знать, ежеминутно и ежесекундно внимательно и насмешливо сознавать, что нужно благодарить и за самую жестокую боль; более того, что даже именно это страдание есть то, благодаря чему вообще что-то еще значит и имеет смысл.

Вот почему отпадало бегство в сферу культивированности и вкуса. К чему все это, какое значение это имеет, если все и вся становилось решающим и поражало беззащитную, и, однако, не поражало, поскольку она к этому не имела отношения — нигде и никогда.—При этом росли ее чувствительность и ранимость, которые уже придавали ей нечто исключительное, вплоть до гротескного. Животный страх, заставляющий ее прятаться, поскольку она не хотела и не могла защищаться, в сочетании с почти объективно взвешенным ожиданием какой-либо грубости делал для нее простейшие, самые естественные жизненные дела все более и более невозможными.

На робкой и суровой заре ее молодой жизни, когда она еще не боролась с накатывающей нежностью, обиходной формой и проявлением ее глубинного существа, ей раскрылись в сновидениях сферы реальности, в тех полных страданий и радости сновидениях, которые, будь они сладостными или горькими, исполнены были постоянным наслаждением жизнью. Когда позднее она в странном, насильственно разрушительном припадке властолюбия по отношению к самой себе отравляла и отвергала свое богатство молодости — как ложь и несовершенство, тогда эти сновидения исчезали из собой-очарованной (In-sich-Gebannten), и ею, распростертой, овладевал страх перед реальностью, этот бессмысленный и беспредметный, пустой страх, от слепого взгляда которого все превращается в ничто, страх, означающий безумие, безрадостность, стесненность, уничтожение. Этот страх не более ужасен, не больше сулит смерть, чем собственное отражение. И это ее характеристика и одновременно знак ее позора. Разве могло что- нибудь казаться ей более ужасным, непостижимым, чем собственная реальность?

Страх овладел ею, как прежде тоска, и снова не какой-то определенный страх перед, как всегда, определенным «что», а страх перед бытием (Dasein) вообще. Она познала его раньше, как познала многое. Теперь она стала его добычей.

Возможно, переход от тоски к страху через разрушительное властолюбие, это рабски-тираническое самоизнасилование станет понятнее и яснее, если учесть, что возможности существования чудовищного частично заложены в столь же одичавшем, сколь и безнадежном времени, и тем больше, чем резче и сознательнее восставал от природы разборчивый и культивированный вкус против крикливых предельно отчаянных попыток искусства, литературы и культуры, которые вплоть до бесстыдства безрассудно влачили жалкое мнимое существование, теша себя разнузданными экстравагантностями.

Но сколь несомненно то, что это была только попытка объяснить побуждение, сделать его по-человечески ближе, как бы за пределами личного и интимного, столь же несомненно то, что подлинная возможность этого отчаяния лежит в области вообще человеческого, всегда начеку и, как и всякая другая возможность, открыта, и только исходя из нее можно действительно понять угрожающую и призрачную сущность этого процесса.

Возможно, подверженность страху и подверженность тоске в чем-то сходны, а именно быть подверженным страсти, предаваться ей — эта упорная самоотдача единственному, когда пустой взгляд забывает о многообразии или пренебрегает им, будучи всецело наполненным тоской и страстью. Но возможно также, что тоска раскрыла ей богатство, пестрое и особенное богатство, в котором она была как дома и которое она могла любить с тем самым неизменным наслаждением жизнью, а страх тупо закрыл все, перекрыл свободное дыхание и в самой загнанности оставил ее в оцепенении. — Так что если кто и подмечает, что она становится уродливее и вульгарнее вплоть до отупения и до развязности, то можно с этим согласиться, но лишь оставляя и за ней свободу в любое время относиться равнодушно к подобным оценкам и пересудам.

Оцепенение и загнанность так, что радость и страдание, боль и отчаяние проносятся сквозь нее как через мертвую плоть, превращают в ничто всякую реальность, заставляют текущие события как бы отскакивать от нее, и единственным, в чем можно было быть уверенной, оставалась мысль, что всему приходит конец. Так ее радикализм, некогда дававший ей возможность еще как-то переносить и выдерживать все крайности, изменился так, что все теперь утекало и рассеивалось, если только она не пыталась приспосабливаться с доброжелательной покорностью, бледная и невыразительная, скрывая ужас перед мелькающей на дороге тенью.

Возможно, что ее молодость выбьется из этой заколдованности и ее душа под каким-то иным небом познает возможности самовыражения и расслабления и тем самым преодолеет болезнь и блуждания, научит терпению и простоте и свободе органического роста. Однако вероятнее всего, что она и дальше будет встраиваться в свою жизнь в сомнительных экспериментах и приступах беззаконного и безмерного любопытства, пока давно и горячо ожидаемый конец все–таки не захватит ее врасплох и не завершит бесполезную суету произвольным финалом (ein willkürliches Ziel).


Книга «Ханна Арендт, Мартин Хайдеггер. Письма 1925–1975 и другие свидетельства» вышла в Издательстве Института Гайдара осенью 2014 года.


Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Михаил Витушко
Ася Максимова
Дарья Дятлова
+15

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About