Когда Революция 1789 года свергла короля, заменив его священный титул статусом «главы правительства», смещение суверенитета шло рука об руку с процессами десакрализации королевского тела, которому осталась только его профанность. Так, на некоторых известных гравюрах изображен король, блуждающий по Марсову Полю, на фоне приготовлений праздника Федерации, или же король, невзначай прогуливающийся по Парижу, выставляя напоказ кокарду с триколором — с виду обычный горожанин, без каких-либо знаков отличия, характерных для традиционных представлений о королевской особе. В этот период, на фоне возрастающей неприязни к монархии, Людовику XVI все же удается сохранять любовь и уважение Франции. С другой стороны, в это время разворачивается широкая кампания против Марии-Антуанетты, появляются карикатуры, на которых королева представлена в образе дикого животного (королева-волчица, «тигрица, жаждущая французской крови»), отвратительного существа (королева-тарантул), или же монструозного (королева-гарпия). Во многих памфлетах она обвиняется в убийстве Людовика XVI: королева либо отравила его, либо заразила смертельной болезнью. Другие памфлеты приписывают ей развращенность, уличают в лесбийских связях (королева даже получила прозвище «Мессалина»), обвиняют в сексуальных связях с братом, императором Австрии, с родственниками короля, и даже с собственным сыном (это обвинение звучит снова во время ее) . Развязность и трансгрессивная сексуальность, инцест, отравительство, кровожадность, животные метаморфозы: нельзя не узнать черты, ранее приписываемые инквизиторами и судьями предполагаемым ведьмам, которых приговаривали к сожжению. Образ королевы-ведьмы возникает из глубины веков — это рассадник разрушительного сексуального удовольствия (jouissance), угрожающая опасность, на него направлена вся ненависть, от которой Людовик остается защищенным.

Ситуация резко меняется в 1791 году: побег королевской семьи воспринимается обществом как высшая государственная измена, а своего апогея эта история достигает, когда беглецов арестовывают в Варенне. Удивительные мутации происходят с публичной репрезентацией тела короля. На протяжении нескольких недель печатаются тысячи карикатурных изображений, где король предстает как притворщик (двуликий король-Янус), алчный Гаргантюа («страшный Капет», готовый пожрать всю Францию), а чаще всего как свинья или монстр-гибрид — наполовину человек, наполовину поросенок. Cегодня мы уже слишком привычны к политическим карикатурам, чтобы оценить всю силу этих нападок на фигуру, которую на протяжении веков почитали как самого Бога. Назидательные образы «гражданина-короля» открывают перспективу для другого видения: теперь короля рассматривают не как часть национального сообщества, а как чуждого нации и человечеству в целом. Из–за своего уродства, бесстыдства, животности, самых низменных свойств, которые особенно подчеркивались в карикатурах (прожорливость, рвота, дефекации…), гротескности, и, вместе с тем, опасности, исходящей от него, Монструозное Тело отстраняется от нации. Апогей разрушения образа короля — знаменитая гравюра, на которой изображена свинья с прикрепленными знаками королевского отличия, жадно пожирающая пирожное, украшенное геральдической лилией. На другой карикатуре Чудовище из экскрементов (Corps-déchet excrémentiel) пробирается через отбросы «королевской канализации», испражняясь на ходу. И наконец, образ раздробленного тела, рассыпающегося изображения воображаемого единства мистического Тела: король изображен как неистовый безумец, скипетром разбивающий вдребезги зеркало, в осколках которого отражается его искаженное лицо, так, что, по легенде, «его безумство умножается в каждом осколке» . Все эти репрезентации восходят к одному фантазму, изображая тело короля как низкое тело, гетерогенный элемент, таящий в себе угрозу для единства Тела Нации, который необходимо исключить/уничтожить. Что, собственно и происходит в январе 1793 года, в результате судебного процесса, когда Конвент отправляет короля-свинью на гильотину. Это не первый случай в истории Франции, когда король становится мишенью подобной атаки. В 1588 году, после убийства своего лидера, Герцога де Гиза, наиболее фанатичные католики начали травлю Генриха III. Короля клеймили за распутство, изобличали как содомита, еретика, и даже обвиняли в колдовстве — якобы Генрих III, будучи дьяволопоклонником, приносил в жертву детей, за что его даже прозвали «дьяволом во плоти». Эти события развивались по схожему сценарию: во всевозможных карикатурах и памфлетах Генрих III изображался как дикое животное, монстр или свинья. Кампания по изобличению короля в итоге привела к его смерти: через год монах Жак Клеман убил Генриха. Что касается случая Людовика XVI, то здесь речь идет о крайней форме десакрализации, когда характерный для монаршего тела священный суверенитет обращается наиболее радикальным унижением. Этот феномен возникает только во времена кризиса, когда рассеиваются чары, благодаря которым субъекты воспринимали себя как часть Великого тела, вместе с тем субъекты перестают отчуждать себя в пользу Великого Тела. Без распада этой связи немыслимо ни одно восстание; ни одна революция невозможна без переворачивания, низвергающего тело монарха или диктатора до уровня грязных отходов.

Теперь мы можем лучше понять значение двойного движения развоплощения и реинкорпорации, завершающей революционный процесс. О развоплощении Тела Политики свидетельствует тот факт, что тело короля насильственно отторгается от национального сообщества, которое оно должно было воплощать. Теперь он представляет собой лишь уродливое, расчлененное, животное тело, отвратительные отбросы. Однако это лишь частичное развоплощение, привязанное к противоположному жесту, поскольку, устраняя эти отбросы, засоряющие и разрушающие его изнутри, суверенное Тело восстанавливает свое утраченное единство. «Восстановленное» Тело таким образом занимает место опального королевского тела. В Конвенте даже подумывали о том, чтобы возвести огромную статую: «образ великого Народа, Народа Франции». Этот колосс должен был стоять на обломках статуй королей. Подобные репрезентации имеют смысл, они показывают, что распад монархического Тела парадоксальным образом совпадает с новым воплощением, с появлением нового суверенного Тела. Этот жест, без сомнения, также указывает и на существование навязчивой идеи: жалкие остатки, которые грубо растоптал республиканский гигант, однажды снова оживут. Таким образом, монументальное воздвижение Тела Республики — это не только символ победы, но и призыв к оружию с врагом, который, даже будучи побежденным, всегда возвращается. Не только эти материальные формы — республиканские собрания, изображения и статуи — свидетельствуют о потенциальной реинкарнации, но дискурс самих революционеров, например, тексты якобинского лидера Бийо-Варенна. Он фактически воспроизводит классическую концепцию Тела, по крайней мере, внешние черты, когда вновь заявляет о единстве принципа суверенитета — «Политическое Тело, как и человеческое тело, становится монстром, если у него больше одной головы» — а так же об иерархии органов тела — «вы — руки Тела Политики, для которых Конвент — голова, а мы — глаза» (так Бийо-Варенн писал для Комитета Общественного Спасения). Тем не менее, сохраняется существенное различие: долголетие Corpus Mysticum гарантировалось наследственной правоприемственностью монархов, которые воплощали это Тело, тогда как продолжительность существования и легитимность современного Государства, в рамках представительных демократий, обеспечиваются периодическим ритуалом выборов. Для Бийо-Варенна бессмертное Тело Республики могло поддерживать свое существование только посредством Террора, постоянно восстанавливая себя, отсекая беспокоящие нарывы: «единственная возможность обеспечить нерушимость Республики — это атаковать, то есть одним ударом уничтожить то, что наводит смуту в душе и в сердце; следует начисто, с корнем вырвать эту язву на теле политики» (Billaud-Varenne 1992: 81). Отсечение этого нарыва — необходимая стадия регенерации. Тоже можно сказать, сравнивая Революцию и чародейку Медею: «чтобы даровать юность старому Ясону, необходимо расчленить его ветхое тело, прежде чем омолодить его», таким образом «своими окровавленными руками смерть и разрушение открывают двери новой жизни» (Там же: 116). Что дарует Республике «нерушимый суверенитет» — так это способность определить Врага, а именно, (что для Бийо-Варенна одно и тоже), усиленное изгнание чужеродных элементов, которые «возрождаются подобно тому, как вырастают новые головы у Гидры».

В подобной перспективе это бесконечное противостояние упирается в существенную трудность: когда Террор ужесточается, и даже революционеры уличаются в «подозрительности», все сложнее становится обозначить врага, отделить больные части от здоровых. Эта наводящая панику путаница между другом и врагом, своим и чужаком, телом и болезнью, оставила глубокий след в якобинском представлении о политическом Теле. Вспомним аргументы Бийо-Варенна перед Конвентом относительно начала Террора: «Время укрепить здоровье Политического тела в ущерб его отмирающим конечностям» (Baecque 1993). Далее он добавляет: «всюду, где части этого тела желают действовать без указания его Головы». Расчлененное тело, борющееся с собой, там, где все, что пытается ускользнуть от власти Центра «становится лишним, вредоносным, лишенным единства», где голова вынуждена сражаться с «опасной коалицией» других частей тела. Эта голова без тела, или голова, сражающаяся с собственным телом, накладывается на обратное изображение — тела без головы, искалеченного тела свергнутой монархии, которое продолжает представлять опасность для Республики — поскольку «можно убить голову монстра, но его тело будет жить, даже будучи поврежденным». Создается впечатление, что речь идет о двух мистических Телах: возникнувшее тело Республики сталкивается с другим телом, или, скорее, с кусками тела противника, который преследует новое Тело и разрушает его изнутри. Репрезентация этого тела невозможна, и Бийо осознает это: тело, которое единично, но при этом удваивается, противостоя Другому внутри себя, подрывает его концепцию Тела Политики, делает ее бесформенной. Противостояние между головой Государства — Конвентом и Комитетом Общественной безопасности — и телом имеет и еще одно значение. Восстающее тело, его «больные органы» — это также и народ, который Бийо-Варенн мыслит как нестабильное множество. Отсюда потребность в Господине, способном собрать и мобилизовать народную «массу»: «вместе с лидером народ на многое способен; но стоит ему лишиться лидера, как народ в один момент становится лишь толпой, страшащейся любой мелочи» (см.: Billaud-Varenne 1989: 2). Интересное заявление, обнажающее скрытый мотив Якобинского Террора: за культом Суверенного Народа скрывается глубочайшее презрение к реальным людям, которым отказано в каком бы то ни было постоянстве, в способности объединяться и действовать самостоятельно, не подчиняясь Господину. Эта логика прекрасно соотносится с политической практикой Якобинцев: он вступают в союз с народными движениями, чтобы захватить власть, но затем делают все, чтобы разрушить эти движения, уничтожая их наиболее радикальных лидеров и распуская санкюлотстские группы.

Для Бийо-Варенна и Якобинцев все происходит так, как если бы смещение суверенитета частично не удалось, как если бы при установлении Республики остатки Старого порядка проникли в самое сердце Тела Политики и угрожали ему. Таким образом, намеченная реорганизация наталкивается на внутренний негативный объект. Используя эго-анализ, мы можем проследить генезис этой грязной Вещи (Chose), прогнившего мусора, наличие которого делает необходимым Террор. Конечно, мы понимаем, что наше плотское тело остается «неполностью сформированным»; что тактильный хиазм не может полностью воплотиться в каждой части тела; что его само-воплощение оставляет неустранимый осадок. Я предлагаю называть эту часть тела, не распознаваемую как мое, воспринимаемую мной как чужеродная Вещь, остатком. Он представляется и как имманентный, и как трансцендентный эго-плоти, как включенной в тело, но все же чужеродный. Важной особенностью остатка является то, что он конденсирует двойственные значения чужого и своего, священного и презренного. Речь идет о неустойчивых значениях, которые могут быть перевернуты: когда амбивалентность нарушена, остаток колеблется между двумя полюсами, переходя от одного к другому, становясь либо объектом любви, либо чем-то противоположным, объектом отвращения или ненависти. Действительно, если трансцендентальная матрица коллективных сущностей основана на индивидуальном плотском теле, то становится очевидным, что эти сущности разворачиваются на интер-субъективном уровне. Отвергая или исключая его, пытаясь поглотить его или, наоборот, исторгнуть, уничтожить, все человеческие сообщества в той или иной мере сталкиваются с этой сокровенной инаковостью, которую я называю остатком. В классическом изображении Corpus Mysticum тело монарха возникает как гетерогенный элемент священной природы, квази-божественная сущность, преображенный остаток Великого Тела. В каком-то смысле, монарх всегда уже был исключен, отделен своим собственным «величеством» от всего остального сообщества, к которому он принадлежит, не принадлежа: одновременно и имманентный, и внешний этому Телу. Когда происходит революционный кризис и мистическое Тело развоплощается, его остаток обезображивается, его эмоциональное значение искажается, оно становится объектом унижения. Именно об этом писал Мишле: «король, этот Бог, этот Идол, становится объектом ужаса» (Laffont 1988: 75).

Так появляется образ нового врага, Абсолютного Врага, который действует не из каких-либо побуждений, а только потому, что он преступен по своей сути, потому что «королевская власть преступна по свой природе». По этой логике враг, что бы он ни делал — всегда виновен, его реальные поступки не имеют значения. Скорее, его поступки и достижения вызывают подозрения, потому что воспринимаются как лицемерие. Поэтому неудивительно утверждение Сент-Жюста, что король «двуличен», что его «божественное происхождение» — лишь миф, скрывающий его истинную, «гадкую сущность»: существует расхождение между реальными поступками короля и злым умыслом, на который только и способен лицемерный по натуре Враг. Некоторые авторы пытались объяснить эту ненависть к лицемерию, характерную для Якобинского дискурса, ссылаясь на «деспотический морализм», путаницу между очевидной законностью действий и скрытыми намерениями морального толка. Несомненно, тому причиной так же являются якобинские представления о Теле: двуличность Людовика XVII происходит из идеи двойного тела Суверена, которой они остаются привержены. Если в классическом учении различается смертное тело короля и мистическое Тело, которое «не может творить зло», то Якобинцы, по ту сторону конкретных действий Луи Капета, разоблачают саму его преступную сущность, которая может творить только зло. От Боссюэ до Сен-Жюста мы имеем дело с одним и тем же сценарием трансформации мистического Тела и дьявольское Анти-Тело. Часто задают вопрос, был ли Террор неизбежным следствием казни короля? На мой взгляд, речь идет, скорее, о реализации Якобинской концепции убийства суверена, которое понимается как избавление от «монстра», недостойного жизни. Понятие Абсолютного Врага, само существование которого представляет собой угрозу для Тела Республики, Якобинцы применяют не только к королю, но и далее ко всем «подозрительным лицам». Атакуя Жирондистов, Дантона, Эбертистов и «Бешеных», Якобинцы разоблачают их не иначе как внешнюю угрозу («иностранный заговор»), которая вторгается внутрь, в «нутро Республики». Именно этот парадоксальный статусвнешнего и внутреннего, одновременно выраженный в остатке, Сен-Жюст приписывает Людовику XVI, называя его «чужеземным врагом» и, вместе с тем, «чужаком среди нас»: король теснейшим образом связан с народом, который отвергнет и убьет его, несмотря на то, что он является плотью от плоти народа. Значит ли это, что Революция неизбежно приводит к Террору? Я думаю, что нет. Необходимо перестать рассматривать Революцию «в целом», и тем самым недооценивать политические конфликты, которые разрушают эту целостность. Например, основной политический конфликт, который разворачивался в Конвенте в ходе суда над королем осенью 1792 года, показал, что существуют две концепции суверенного Тела. В то время как Робеспьер и Сен-Жюст саботировали суд, требуя немедленной казни «тирана», более сдержанные республиканцы — Жирондисты — и отчасти Кондорсе настаивали на том, что Людовика XVI следует «судить и наказать так же, как судят за подобные преступления любого другого человека» . Они рассматривали «бывшего короля» наравне с другими гражданами, то есть его судили с учетом демократических процессов развоплощения и десакрализации статуса царственной особы. С этой точки зрения, связь между физическим лицом — королем — и Телом Нации была уже необратимо разрушена.

Позиция Якобинцев была совсем иной. Утверждая, что король не является гражданином, что нет необходимости судить его, потому что он «уже виновен», будучи королем, Сэн-Жюст рассматривает его как исключение, не попадающее в правовые рамки: разнородный элемент в самом центре социального тела, как если бы это была монархия божественного права. В этой ситуации исключенность короля полностью переворачивается; падший монарх лишается славы Великого тела и разделяет его проклятую долю, таким образом совершая переход от одного полюса остатка к другому. Поэтому не вполне верно в случае Якобинцев говорить о радикальном разрыве: напротив, в отличие от Кондорсе, который действительно стремиться порвать с монархическим образом Тела, Сен-Жюст и Якобинцы, скорее, стремятся увековечить его, только в превращенной форме. Демократический радикализм Жирондистов, однако, сопровождается политическим консерватизмом, глубоким недоверием к народным массам и «дикой демократии» санкюлотов, на которых соперники — Якобинцы, наоборот, полагались, чтобы захватить власть. Проблема суверенного Тела, его развоплощения и возрождения, определенно, находится в центре этого конфликта. Для Жирондистов смещение суверенитета уже произошло, и последующий суд над королем только может только подтвердить факт неизбежного развоплощения монархического Тела. Для Якобинцев, это смещение остается незавершенным или даже невозможным, пока король остается жив, и только его казнь делает возможным установление Республики. Подобно католическим теологам, утверждавшим, что Тело Христа действительно присутствует в теле монарха, эти революционеры все еще верят в физическое присутствие Corpus Mysticum в теле короля, и эта связь кажется им настолько прочной, что даже тело свергнутого короля продолжает воплощать Великое Тело, пока не окажется на эшафоте. Казнь для них приобретает смысл священного ритуала — «религиозного праздника», провозглашенного Маратом — на котором все Политическое Тело, вместе с его мистической Головой, необходимо принести в жертву для того, чтобы вновь его возродить .

Таким образом, цареубийство имеет двойной смысл: если мы рассматриваем его, вслед за Кондорсе и Жирондой, как законную процедуру, как казнь высокопоставленного чиновника, осужденного за государственную измену, то к Террору это отношения не имеет. Если, однако, мы относимся к нему, подобно Сен-Жюсту и Якобинцам, как к исключительной процедуре, которая возрождает и восстанавливает Тело Республики посредством уничтожения его Врага, тогда казнь короля есть не что иное, как первый шаг Террора, а Людовик XVI — воплощение Злого Врага, первая жертва, из тех, кого будут неустанно подвергать гонениям и истреблять. Одержимые идеей очищения Тела Нации от проникновения чужеродного врага, Якобинцы, без всяких ограничений и исключений, будут расширять область применения принципа, объявляющего Врага вне закона. С превращением реального врага в Абсолютного логика политики уступает место логике войны, которая становится безграничной и нескончаемой — войны на уничтожение. Неуловимый враг появляется вновь и вновь под разными личинами, и его необходимо без устали разоблачать и уничтожать. Историк-республиканец Эдгар Кинэ прекрасно осознавал эту логику, видя в Терроре 1793 года «неизбежное наследство Французской истории и знак того, что якобинцы оставались в плену монархической концепции власти». И если Жирондисты «стремились добиться свободы через свободу (и) отрицали наследие старой Франции», якобинцы, напротив, «преклонились перед традицией. Они пытались уничтожить старую Францию, используя ее же политическую систему, однако тем самым позволили старому Порядку возродиться в себе самих». Провозглашая Террор, «революционеры боялись Революции»: они восстановили «прежнюю форму почитания абсолютной власти во Франции; чем больше они обращались к прежним формам власти, тем больше они верили, что меняют их». Кинэ очень ясно намекает, что наследие абсолютной монархии всецело проникает в сам образ тела; что казнь короля вовсе не знаменует конец суверенной монархии, а, напротив, провоцирует ее возрождение уже в форме призрака, наподобие фантомной конечности: «Французы испытывают то же ощущение, что и те, кому ампутировали конечность; с каждым движением они продолжает чувствовать эту утраченную конечность. Франция могла ощущать монархию повсюду еще долгое время после того, как та была уничтожена. Вот почему <…> политический дух свергнутого режима, кажется, снова оживает во французах, и они начинают уничтожать друг друга, борясь с призраком возрождающейся в глубине души монархии» (Quinet 2009: 458, 480, и далее) . Мне нечего добавить к поразительной интуиции Кинэ. Я лишь хотел поддержать эту мысль, прибегая к феноменологическому анализу идеи воплощения. Возвращая формы коллективного Тела к их исходному состоянию, эго-анализ позволяет понять, почему Революция в итоге восстанавливает мистическое Тело Короля, снова объединяет его, воспроизводя эту концепцию в перевернутой форме, через процессы развоплощения, которые разбивают фигуру короля на осколки, подрывают ее и обращают в оборванное, монструозное, бесформенное тело. Однако теперь мы знаем, что этот вид развоплощения/нового воплощения — не единственная возможность, что демократическая революция не всегда приводит к Террору, что, как о том свидетельствует противостояние Кондорсе и Жирондистов, демократические процессы развоплощения и десакрализации власти возможны и без сопутствующего процесса восстановления нового суверенного Тела: что можно изобрести новую форму политической мысли и действия, не впадая в фанатичные поиски скрытого врага, а попытавшись оставить место власти незанятым, чтобы Республика была основана на Терроре, а на главенстве закона Жирондисты, однако, оставили без ответа «социальный вопрос». Они отвернулись от народных революционных обществ, вынудив их тем самым заключить союз со своими противниками-Якобинцами. Создав пространство настоящей свободы, эти люди даже не осознавали, сколь важную роль оно должно было сыграть в формировании демократической Республики. Эта несостоявшаяся встреча между десакрализацией политики и демократией множеств, этот возможный союз, который так и не был заключен (ни в 1793 году, ни в 1917-м и ни в одном другом революционном восстании), остается главной задачей для революционеров нашего времени, их «утраченным сокровищем», и, возможно, горизонтом их надежды.

Перевод с английского Дарьи Ширяевой.

Статья Якоба Рогожинского опубликована в последнем номере журнала Stasis. Полный текст статьи можно найти на сайте журнала.