Посвящается Г.  — любимому отцу,

никогда не жившему, никогда не умиравшему

I

Свирь Риппертон состарилась быстро. Ей было за сорок. Этого было достаточно, чтобы перестать ухаживать за собой, — женские хитрости, ночные маски, крема, косметологи и прочая буржуазная чепуха были ей чужды и даже отвратительны, поскольку она считала это все апофеозом лжи и обмана. «Косметика — это ложь»,- говорила она. Что знала она о себе? Всю жизнь проработать в колледже учителем английского языка и литературы. Глядеть на постоянно становящийся и меняющийся пубертат, каждый год новый, такой юный и заманчивый, — Свирь любила всех этих ребят. Свирь имела мужа, он был поэтом, это была культурная семья, интеллигентная, они оба варились в литературе, одна ее изучала, другой ее создавал, поэтому оба жили крайне скромно, если не сказать бедно. В соседнем доме жили эмигранты, они громко кричали на своем не понятном для Свири наречии, приходилось закрывать окно, Свирь не могла спокойно спать, придя домой, они не давали ей, забирали силы ее, заставляя жить в духоте, они сеяли семена ненависти в ее культурной душе. Поэтому Свирь прикладывалась, не отставая в этом от мужа. Муж довольствовался тремя бутылками портера и флягой скотча, чтобы что-то написать, а потом заснуть, утром он прочитывал написанное, хмурил брови, что-то бурчал про себя и разрывал бумагу, комкал и выбрасывал в мусорное ведро, так длилось 20 лет, написать удалось немного. Свирь, чтобы настроиться на ночной любовный лад, а потом резко переместиться в фазу глубокого сна, — когда она пила, у нее случались приступы нарколепсии, — довольствовалась бутылкой вина. Что знала о себе Свирь? Знала она, что ее имя — это название какой-то речушки в далекой Гардарике и что назвал ее так отец, который был родом оттуда. Больше она не знала ничего о себе. Незнание себя она предпочла житейской мудрости, скопидомству, хлебосольности, расчетливости, прозорливости, — короче, у нее ничего не было под контролем, она не контролировала ситуацию, ибо последняя всегда застигала ее врасплох, так, что она сначала вскидывала вверх обе руки, как бы обращаясь к Богу, но явно не к нему, поскольку, не будучи уверенной в себе, не могла быть уверенной и в Нем, а затем, сложив руки ладонями вверх на коленях, начинала медленно подносить их к лицу, на манер мусульманской молитвы, как бы опуская его туда, в ладони то бишь, примерно как в состоянии плача, и сжимала на лице их все сильнее и сильнее, даже бывало до синяков, так что порою коллеги по колледжу негласно сочувствовали бедной женщине касательно ее роковой ошибки, проделанной еще в молодости, — касательно замужества. Миссис Стринберг, учитель физики, даже как-то подошла к ней и сказала: «Знаете, миссис Риппертон, я бы этому вашему бездельнику натерла бы одно место эбонитовой палочкой, что оно у него до второго пришествия искрилось бы». Свирь расценила реплику миссис Стринберг как выражения явной любви, уважения и Бог весть откуда взявшегося сочувствия, поэтому принесла ей на следующий день ореховое печенье, которое как всегда мастерски спек ее муж. Свирь была убеждена, что предмет изучения оставляет неизгладимые отпечатки на всех жизненных проявлениях человека, поэтому она не удивилась «физическому», ошибочному, однако праведному гневу миссис Стринберг, и окажись она на ее месте, представила Свирь, она бы сказала что-то вроде: «Знаешь, Свирь, я бы этому твоему бездельнику до второго пришествия читала бы «В поисках утраченного времени»», или что-нибудь еще в этом роде.

Новый учебный год не сулил перемен. Он начался как и предыдущие. Сначала было построение, потом вышел мистер Джордан Стивенс, директор колледжа и по совместительству учитель классических языков, и поздравил новый набор с поступлением в это «легендарное и престижнейшее» учебное заведение, потом было угощение лимонадом и пирожными, к двум часам дня все закончилось, и ученики поплелись в ближайший паб упиваться пивом и спорить о будущих науках, литературе, искусстве и других возвышенных материях. Только один молодой человек не пошел — это был Гленн Кэндл. Хоть Гленну и было 16 лет от роду, выглядел он, пожалуй, образом, отличным от его сверстников. Ну взять хотя бы одежду — она была ему впору и шилась специально на этот учебный год — брюки, элегантно подчеркивающие длину его ног, клетчатый бордовый жилет, говорящий о широкоплечести и тонкой талии молодого человека, и, — таких не было ни у кого в колледже, — отцовские итальянские ботинки, лакированные, коричневые с красным отливом, — что-то вроде семейной реликвии, — были начищены до блеска и плотно зашнурованы. Короче говоря, Гленн выглядел взрослым не по летам, и первое, что выдавало его взрослость, — выражение лица — оно было томное. Задумчивость не покидала его взор. Так, во всем своем юношеском великолепии, прогуливался он по колоннаде колледжа, когда внезапно с ним столкнулась выходящая, нет, выбегающая и слегка подпрыгивающая на каждом шагу, как маленькая девочка с бантиками, играющая в считалочку, поскольку человеческая походка была ей чужда, Свирь. Ситуация вышла из–под контроля, и Свирь проделала свое ритуальное движение руками — как бы взмолившись к Богу, опустила их ладонями вверх на бедра, поднесла к лицу и как следует его сдавила, аж в глазах заискрилось, при этом конспект с лекциями и портреты писателей, находящиеся в кожаной папке с незакрытым ремешком, разлетелись на осеннем ветру, разлетелись в разные стороны, один лист улетел туда, другой сюда, а остальные листы улетели в другие разные места, какие — то просто упали под ноги. Так, портрет Андрэ Жида упал лицом в лужицу на бетонном полу в двух шагах от катастрофы, лицом на оборотную сторону портрета Жида упал портрет Оскара Уайльда, от падения которого первый портрет сотрясли легкие — так и хочется сказать, приятные, — конвульсии, на оба портрета тяжелым грузом государства упал портрет Франца Кафки, и все портреты оказались под водой. Ситуация вышла из–под контроля, не войдя в него.

–Прошу прощения, миссис Риппертон, я не специально, мне дико неудобно, я не ожидал вас встретить здесь в это время, так бурно выходящей из–за угла, — сказал юный Кэндл.

— Ууйдите, уйдите, немедленно уйдите, посмотрите, что вы наделали, теперь они все в воде, то, ради чего я существую, в воде, все утопло, — возопила Свирь.

–Позвольте, я помогу вам собрать их, мэм, мы соберем, — едва подбирая слова, бормотал шокированный Кэндл, — их, высушим и они будут как новые, ведь они уже порядком состарились. — Это не ваше дело, сколько им лет, такое не стареет, такое только портится, моя мать подарила мне их, когда я окончила университет, и с тех пор я из года в год, — Свирь говорила отрывисто, задыхаясь, — в этот самый день хожу одной и той же тропой и показываю их первокурсникам, и никто, слышите меня?! — никто никогда не дерзал вот так вот запросто врезаться в меня и портить мои портреты. Нужно отметить, что состояние Свири граничило с умопомешательством, но не потому, что эти затертые до дыр писатели (у Уайльда вместо рта была дыра) оказались в луже, а потому, что когда Свирь наконец взглянула на юного Кэндла, у нее в голове не могло уложиться, как такое чудо могло не выпустить крыльев и не перелететь ее, за считанные доли секунды предупредив катастрофическое столкновение, когда все вышло из–под контроля. А что же знал о себе Глен Кэндл? Знал он, что у него тонкая кожа, однако не бледная, а слегка смуглая, что у него удлиненный нос, — тетушка рассказывала ему в детстве, что это напрямую связано с размерами детородного органа, правда он тогда еще не понимал в каких пропорциях и в какую сторону, — что его большие серые глаза приковывают к себе внимание в общем-то любого человека и заставляют его как бы на мгновение остолбенеть, будто бы не человек, а сказочный змей какой глядит на вас, знал он также, что волосы у него всегда аккуратно уложены в пробор на левую сторону, знал он и то, что лучше ему никогда в жизни не быть хлебосольным, скопидомным, сердцеедом, расчетливым, прозорливым, нежели утратить свое самообладание, которым он по праву гордился.

После того как старцы были вынуты из воды и заперты под кожаный ремешок папки, и две столкнувшиеся планеты познакомились, Свирь Риппертон, немного успокоившись, решила пригласить молодого Кендла в ближайший (и единственный на всю округу) паб выпить по стаканчику, поскольку время уже давно перевалило за послеобеденное, и мокрый малосолнечный день встречал своего старшего вечернего брата, передавая ему бразды правления ночными пространствами и воздушными массами, судьбами людскими, световыми зарницами, мокрыми падающими листами и скоростями жизненных процессов, уходил, уходил день, надвигался вечер из необъятных слоев бытия, очередной и неумолимый, мокрый, с брызгами по мостовой и шуршанием колес по осфальту, с пастухами, перегоняющими через дорогу свой скот и напевающими песенки, слушая которые, как они верили, коровы должны завтра увеличить надой и любить их еще больше, вечер, непреклонный и добрый, дарующий отдохновение, приходил, приходил, на горизонте тучи окрасились в лиловое, и на мгновение, в этот дождливый день, перед тем как зайти, показалось вечернее солнце, и в это самое время Свирь со своим юным знакомым захлопнула дверь местного паба.

II

Паб воспринял их с известной долей безразличия и иронии. — Хи хи, гляньте — ка, с кем это Свечка-Гленн завалился! — сказал кто то из мальчиков, допивающих свое теплое пиво. Мальчики были изрядно пьяны, их воротнички помялись, волосы были растрепаны, а в зубах у всех дымились папиросы, — сразу видно, разговоры о возвышенном достигли своего апогея. Гленн и Свирь уселись за свободный столик, первый заказал себе пиво, вторая — полпинты пива и порцию скотча. Опрокинув залпом заказанное, Свирь обратилась к Гленну с такими словами:

— Знаете, литература — это вся моя жизнь, я променяла на нее свое материнство и нормального мужа. В таких обстоятельствах я была вынуждена разработать свою собственную теорию литературы.

— И в чем же суть оной? — заинтересовался Кэндл.

 — Сейчас объясню. Теория моя базируется на трех китах. Первый кит заключается в том, что никакого Гомера никогда не существовало, а Илиаду и Одиссею написал какой-то слепой старик. Второй — в том, что Моисей не мог написать Пятикнижие, и третий — никакого Шекспира не было, а все написал лорд Бэкон. А раз не было авторов, то не было и замысла, а раз не было замысла, то нету и содержания.

 — О чем же я тогда читаю, когда читаю все это? — спросил Свечка-Гленн.

— Вы читаете о том, — перехватила Свирь, — о чем хотите прочитать, вы бросаете себя в поток означающих и варитесь в этом потоке, как навозный жук в навозной яме, слепляя себе фигуры смыслов и значений, наделяя бытием оторванные от реальности знаки, овеществляя их, драматизируя, внедряя их в поле вашего жизненного опыта, другими словами, Моисея ровно столько, сколько в вас самих Моисея. Вы и есть Моисей, неужели не понятно.

— Чертовски заманчиво! — сказал Гленн. — А чем же тогда я являюсь, когда не являюсь Моисеем, когда я ничего не читаю?

 — Вы всегда Моисей, он живет в вас, вы — совокупность всех усвоенных вами знаков, вы референт всего, супер-референт, супер-означаемое! Знаки проникают в вас ото всюду, через уши, глаза, кожу, вы весь покрыты знаками, как покрыт пчелами или осами кусочек медовой соты, знаки купаются в вашей плоти, ваша плоть — это тоже знак, у вас нет мяса и костей, все — знак, все — значимо, нет ничего бессмысленного.

— Это печально. Я люблю, когда бессмысленно, — заметил Гленн.

— Не переживайте, раз все значимо, значит все и бессмысленно, ибо смысл может родиться только на грани значимости и незначимости, бытия и ничто, но раз все осмысленно, раз все имеет значение, то где же то великое ничто, на фоне которого и обретется смысл, его нет, а раз так, то в избыточности знаков — все бессмысленно.

— Это мне куда больше нравится, — отреагировал Гленн. — У вас дивная теория, однако она выглядит как-то незамысловато, в ней не хватает сложности, а значит, и истинности, поскольку истина должна быть сложной и запутанной, и чем истина путанее, тем она истиннее, чем меньше простых слов, тем больше глубокомыслия, чем меньше вообще понимаешь чего, тем больше проникаешься величием и необъятностью истинности и разума. Я бы желал вечно пребывать под тяжестью истины, под тяжестью терминов, я бы хотел, чтобы меня похоронили в почве не земляной, но термальной, термической, терминальной, чтобы эта почва состояла из терминов, чтобы мой гроб был засыпан терминологиями.

— Эх, вы, мистер Кэндл, да я погляжу вы идеалист и верите во всякие побасенки типа истинности и терминов и всякой прочей ахинеи.

— Но разве не для того я поступил в коллеж, чтобы пропитаться истиной от воротничка до трусов, чтобы познавать, учиться думать и верить в выдуманное красиво, а выдуманное убого отвергать как неистинное.

— Коллеж коллежу рознь, в нашей сирости, где у портретов великих вместо рта дыры, вы не многому научитесь, другое дело, если бы это был Итон или Харроу, с вашим рвением к знаниям вам было бы там самое место, слыхала я, что даже у уборщиц там больше ученых степеней, чем у нашего мистера Стивенса, слыхивала я также, что уборщицы там, убирая туалеты, окромя древнегреческого в разговорах между собой никаким иным языком не пользуются, можете представить, на чем и как общаются преподаватели или преуспевающие ученики, также слыхала я, что у уборщиц там в почете общение репликами и даже целыми сверхфразовыми единствами, заимствованными из классических авторов, ну как вам такое, каково?!

— Эх, горестная моя судьбинушка, — задумчиво и слегка растерянно ответствовал Гленн, — ибо не там я учусь, не туда направил я стопы свои юные, не в тех колыбелях мысли взращиваю и питаю я дух свой, там пища была бы сладкой — млеко и мед, — а здесь снедь хоть и духовная, однако сыроватая, вспомнить хотя бы ваши ветхие портреты.

 — Не вам судить о моих портретах, юноша! — перебила его Свирь.

 — Простите, мэм, я не хотел вас обидеть, но ваши рассказы об Итоновском коллеже настолько воспламенили мой пыл, что я готов вот прямо сейчас все бросить, взять посох путника, котомку с сухарями и отправиться в это чудное заведение.

— Вам туда, сударь, путь заказан, — злорадно хихикнула Свирь, смачно затянувшись, — родители ваши не того калибра — нет, нет, не то, чтобы я имела что-то против них, упаси Боже, но, просто, чтобы попасть в ту землю обетованную, одной возвышенности духа и рвения недостаточно, нужно еще, чтобы папочка и мамочка были, как говорится у нас, упакованы по полной. А судя по вам, вы хоть и элегантно одеты, и все при вас, а вот ботинки — то у вас допотопные, хоть и в приличном состоянии.

Свирь, изрядно захмелев, ухватилась за ботинок Гленна и пожурила его, примерно как журят за ухо больших псов или за щечки щипают провинившихся детишек. Гленн, не желая обидеть миссис Риппертон, вежливо и нежно убрал ногу и освободил свою обувь от копошащихся рук.

 — Не пора ли нам, мэм? -робко молвил Гленн.

— Да, пожалуй вы правы, сейчас последнюю, Джерри, плесни — ка мне последнюю.

 — Это действительно последняя, сказал бармен Джерри, — бородатый в клетчатой рубашке и джинсовом комбинезоне, с толстыми руками и рыжими волосами на них, с пальцами толстыми и добрыми, с замазанным полотенцем и распущенными волосами, с волосами рыжими рыжими, с зубами желтыми желтыми.

 — Твое здоровье, Джерри!- скромно вякнула Свирь. — Идемте, мистер Кэндл.

 — Идемте, мэм.

Настало время уходить. Из паба выволакивались запоздалые пьянчужки, одноклассники Гленна на трех соединенных столах оставили кучу окурков и примерно 25 пустых стаканов. День закончился в сигаретном дыме, спиртовых миазмах, проблесками свежего ночного воздуха, нарушенным равновесием, тяжелым предчувствием завтра, нежеланием завтра, никогда нежеланием завтра, желанием горизонтали, постели, матраца, дерна, ковра, пола, асфальта, асфоделей, горизонтали, всегда горизонтали. Ночь торжествовала, она покорила всех, проникла в души, заставила отречься от дня, принудила возлюбить себя, отдаться себе, в сонных глазах, в сонных ртах, из которых вытекает капелька слюны — знак сонного торжества, — в расслабленных членах телесных и членах духовных, ибо третьих членов non datur.

Гленн прошел с миссис Риппертон до перекрестка, предложил ее проводить до дома, однако она отказалась, сославшись на то, что хоть она и не очень трезва, однако и не настолько пьяна, чтобы не дойти самой до дому, к тому же дом, по ее словам, был совсем рядом, от силы в двух милях на северо-северо восток, т. е. в сторону Гардарики, да и небо было вполне себе звездным, так что с курса она не собьется, ибо в эту пору она обычно ориентируется по Большой Медведице.

III

Шаги были ровные и спокойные, один за одним, тихо, в такт какой-то неземной мелодии, в такт пифагорейской гармонии сфер, в такт добродетельному сердцу, в такт улыбке луны и удивлению совы, в такт пульсу недр земных и росту деревьев. Она конечно странная вроде такая молодая и такая старая Моисей Гомер я был им, но они меня не возлюбили я есть они, но они не хотят делить со мной бремя жизни ее ноги бледны на них много вен я видел как она задрала юбку когда трогала меня за ботинок трогала она меня зачем за ботинок ее ноги ее рука теория литературы связано ли количество вен на ее ноге с количеством китов в ее теории и сколько она проживет и куда отправится ее душа после смерти она же не верит в душу она считает что души нет что есть только сборище знаков что нет даже тела святого тела Христова тоже значит нет нет и пресуществления и святого причастия почему ты возбуждаешься остынь уменьшись уйди внутрь поток крови не расширяй мою плоть ты будешь травояден как я молод меня все любят даже кореша школа свечка Кэндл это Джордж дурной ему нечего терять у него мать алкоголичка боже почему они все здесь столько пьют они бывают такие мерзкие я выше их лучше их я красивее их я достоин лучшей жизни если бы я мог полюбить себя если бы у меня был близнец я любил бы его всю жизнь он был бы как и я красив, но я один я хочу любить только себя за изящество мое за ум мой я не могу следовать за временем продлевая себя в роде я хочу собственного бессмертия мне не нужен семейный союз я не так жесток чтобы порождать еще одно страдание чтобы еще одно мучение запускать в мир сквозь промежные ворота моей будущей жены я милосерден вот ты настал вечер и вы ты трава и желтеющий лист знаете свое место в этой круговерти каждый знает свое место и ходит тропами своими зверь тропами своими червь лишь мы я человек не от мира сего не знает вправо или влево знает, но результат всегда один конец один труд убивает мысль труд убивает красоту мой отец он трудится он много трудится моя мать она в муках рожала меня с сестрой как ты ярко светишь сегодня Медведица как нескромно ты приглашаешь меня разделить с тобой ложе ты дикая добрая медвежья звезда своим ковшем ты наливаешь молоко Млечного пути разливаешь его по галактике освящаешь мой путь домой мимо домов и изгородей все загадка весь мир загадка это все так ладно сработано и так усложнено столько людей и все что-то делают все регистрируют и сами зарегистрированы социум он машина вращается крутится его жернова мелят плоть людскую родился выучился работаешь женился родил состарился сдох сгнил родился сгнил сдох устроился на работу и так проходят столетья и тысячелетья и жизнь усложнилась качаться бы в кресле глядя на небосвод считая звезды пожинать нескромные плоды я юноша странный отец мой был птицей еврейкой была мать я приду полупьяный там она сидит и читает он работает в кабинете редактирует свой труд он учился он ученый скромный бедный история бабочек и особенности социальной инициации в новой Гвинее и Меланезии они заставляют их сосать члены и кончают им в рот, а потом когда они вырастают они делают то же самое при этом они еще рожают детей и эврика род продолжается и мудрость передается из уст в уста, но мой Христос уже скучен и неплодовит когда я последний раз слушал мессу Quasi modo geniti infantes квазимодо квазимодо хахаха рожденные младенцы да вкусят мед разума Господа нашего зачем я столько выпил я совсем не умею держать себя мои мысли впали в блуд мой разум потаскуха дьявола уйди хула и богохульство добрый вечер мама, что папа делает понятно, извини, что я так поздно, я познакомился с нашим преподавателем литературы и мы задержались, т.е. прости, мы запоздали, хорошо, прости, этого больше не повторится, нет, только бокал пива, нет, как ты видишь, я трезв, я всегда трезв, можно я пойду к себе, я еще почитаю, нет, я не голоден, я тоже тебя люблю, спокойной ночи и поцелуй отца как приятно что она всегда меня понимает она никогда не подняла на меня руку интересно пожалела ли она когда-нибудь о моем рождении возжелала ли она в минуты малодушия себе другого сына ведь если она пожалела ведь если сказала себе что лучше бы не рожала то какой тогда смысл вообще рожать ведь если любая мать позволит себе сказать такое значит грош цена семье и рождению ведь если она это скажет значит уже никогда никогда не очистится навсегда согрешит навсегда будет виновна, но нет нет не моя не она ни разу так не говорила ни разу руки не подняла не кричала читала мне по ночам песни пела я помню я все помню мне кажется что я уже прожил свою жизнь, но я только начал я жизни не знаю, но ничему не удивляюсь и все же дивлюсь мысль началась с удивления как такие маленькие они несутся по каналу в утробу тысячи миллионы и вот один из низ несколько из них и вот эмбрион и вот крик и вот ты.

С этими мыслями Гленн Кэндл погрузился в сон. Его волосы растрепались на подушке, а лунный свет освящал половину правильной формы лица. В доме было тихо, его родители удалились к себя, отец выключил лампу и захлопнул книгу, мать, сидя перед туалетным столиком, нанесла на лицо ночной крем. Отец подошел к матери и поцеловал ее в щеку. Это был красивый пожилой мужчина, совсем не лысый, это была красивая пожилая женщина, которая взяла его за руку и позволила поцеловать еще, а потом еще, и еще, и еще.

IV

Расставшись на перекрестке с Кэндлом, Свирь, сделав пять больших шагов, оказалась у своего дома. Когда она совершала первый шаг, под ногами пронеслась опушка близлежащего леса, со вторым шагом была преодолена роща и холм, третьего шага хватило, чтобы перейти озеро, четвертый шаг ушел на прохождение долины, с пятым шагом осталось позади железнодорожное полотно и станция. Нужно прогуляться не следует сегодня торопиться домой что дома-то муж мой любимый который не дал мне детей которому я не дала он все сочиняет он великий, но его величие проявляется в малом славу он презирает, а богатства стыдится настоящий поэт настоящее искусство плод бедности и дочь голода сытость же не есть фактор порождающий эстетический плод я видела как она сидела моя бабушка она сидела и смотрела в одну точку был гром и шел ливень о чем думала она о если бы мне знать я хотела проникнуть в ее сознание я хотела бы почувствовать ее мысли она была молодой, но вот она в осени лет и что ждет ее дальше знает ли она что ее ждет ждет ли она сама этого мига она была молода и много работала она носила большие сумки из продуктового магазина и давала мне лимонад и шоколад я была маленькой, но я все помню она и теперь много ходит, но с трудом все медленнее и вот она сидит и смотрит в одну точку и думает о чем-то о чем же она думает так сосредоточенно она думает об этом в одно и то же время каждый день примерно в пять часов, а о чем думал сегодня Гленн я трогала его за ботинок, но хотела — то я другого я хотела его потрогать так как трогает женщина и там где она это делает почему меня всегда мучила совесть и мучает до сих пор когда я хочу произнести название этого места ради которого я уцепилась за ботинок мистера Кэндла я хочу произнести это слово ибо это слово и предмет им обозначаемый находится в центре моей женской судьбы это член член член член половой член ха-ха-ха, а ведь это совсем не страшно (от того как Свирь прокричала это слово, зашуршали листья, и гладкую поверхность озера потревожила легкая волна, стая грачей сорвалась со своих насестов и, перегруппировавшись, села на соседнее дерево) ну вот ничего не случилось к черту стеснительность о если бы юный Кэндл остался жить у нас я могла бы усовершенствовать свою теорию литературы интересно о чем он думал когда говорил со мной ведь всегда думается о чем –то другом, а не о том о чем говорится ведь есть несколько слоев коммуникации есть то что говорится и то что думается и всегда говорится одно, а думается абсолютно противоположное хотя вот сейчас произнеся слово член я об этом и подумала, но не только еще я ведь подумала о своем страхе и детстве и вспомнила то мгновение когда впервые увидала отцовский член и воспылала к нему страстью и завистью страшной завистью и завидной страстью воспылала я к отцовскому добру и много еще о чем думала я произнося слово член значит совсем о другом думала я в тот момент значит не о том интересно как бы муж отнесся к Гленну Кэндлу к его ой нет нет нельзя мне всего этого ведь и муж мой может тоже ну как бы это сказать в общем и для него Членн Кэндл может начать что-то значить, а он ведь у меня такой чувствительный ничего за двадцать лет не написал, а я мечтала что напишу о нем книгу потому и вышла замуж за него что верила в его поэтическое будущее я стала бы доктором, а ему дали бы Гонкуров или Пулитцеров или чего попроще, но дали бы признали бы, а потом богатство и дом на море в Нормандии или на Адриатике и не нужно работать и видеть этот пубертат и себя только раздражать им ибо он отрезан от меня законами и нормами приличия, а я хотела бы чтобы наши уроки начинались со всеобщей оргии и чтобы они меня все насиловали и страшный рыжий Джордж у которого мать алкоголичка чтобы и он меня насиловал, а потом я рассказывала бы им о прекрасных отношениях Кафки с его отцом и как полезно семейное страдание для будущего творчества и мировой культуры и что вообще самое главное это сдохнуть красиво ну например как чета Цвейгов или чтобы книги сожгли на площади под рев какого-нибудь доктора Геббельса или чтобы твою семью спекли в концлагере и ты бы стал прекрасным поэтом как Целан искусство требует жертву раз на десятилетие, но когда за одно десятилетие тысячи жертв то последующие поколения освобождаются от необходимости творческих актов на их долю выпадает чтение и интерпретация ооо наш бесчленный век изобилует этим изливается интерпретациями, а утробы пустуют от зачатков творческого семени они по нему изголодались утробы требуют новых жертв и всесожжений чтобы создать новый творческий импульс эпохи чтобы еще лет на пятьдесят хватило и можно было валять дурака и интерпретировать и толковать и деконструировать и онанировать и чтобы привет Уилл, прости, я сегодня запоздала, решила прогуляться, а перед этим посидела в баре со своими учениками, вернее, с одним, завтра расскажу, ну так, есть немного, а винцо есть?плесни бокальчик, да, пойдем спать, на работе все в порядка, первый день сегодня, надо бы мне новые портреты моих писак заказать, а то это позорище уже показывать стыдно, ты как? в порядке? ну и Слава Богу, спать собираешься? хорошо, ну я тогда пойду переоденусь, приходи давай, не засиживайся допоздна. Свирь поднялась в спальню, допив бокал вина, она поставила его на туалетный столик, она скинула с себя одежду и усталая плюхнулась на постель, вошел муж и лег рядом, он обнял ее и поцеловал сначала в руку, потом в щеку, потом в губы, поцеловал еще, затем еще, затем еще и еще.

V

Муж лежал и смотрел в потолок. Было одиннадцать часов. Муж привык вставать поздно. Он просыпался и около полутора часов еще валялся в кровати перед тем, как запустить в себя день. Он глядел в потолок, потолок был белый, это было его любимое занятие после стихосложения — глядеть час в потолок по утрам. Он думал. Думал о себе. Что он знал о себе? Достоверно ему было известно лишь то, что до двадцати пяти лет, т.е. до того момента, как он встретил Свирь, которая и пригласила его жить в это домишко, он жил вместе с матерью в утлой комнатушке. Когда он начал говорить, рядом была и мать, когда он начал себя осознавать как отдельное говорящее существо (а кто же говорил в этом теле до этого момента?), рядом была и мать, когда он почувствовал первое желание, т.е. первую эрекцию, мать была рядом, присутствие ее ощущалось и при первом семяизвержении, когда он в первый раз солгал, когда он в первый раз напился, мать была неподалеку, когда он понял, что рожден для поэзии, присутствовала и мать, мать присутствовала, когда он в первый раз влюбился и отчаялся после этого, другими словами, мать присутствовала во всей его жизни, она была ее сутью. Вот уже двадцать лет как я без тебя любимая мама грызу в одночасье кусочки зачинающегося дня и пою колыбельные еще далекому, но всегда реальному вечеру рядом лежит та которая заменила тебя мне, а ты где то по-прежнему в комнатушке крутишься как волчок и сочиняешь кого-то кому могла бы ты посвятить свою жизнь наши кровати стояли в противоположных углах мне трудно было скрываться от тебя да я особо и не пытался ты стала мне другом и судьей и вот уже не судишь ты меня неподсуден я тебе значит неподсуден никому, а мне хочется чтобы меня судили только по твоей справедливости, а что мне дают эти дни я поэт, но я неудачен меня не печатают я усреднен я не гений меня не хватило на это у меня есть Свирь которой я подпортил жизнь она хотела обожествить меня и писать про меня, но теперь когда время упущено и его не вернуть и когда уже не буду я под сенью девушек цветных прозябать ибо я беден и тело мое задряхлело теперь только Свирь моя милая у меня и осталась вот я держу ее за руку она пила вчера от нее несет перегаром и утренним запахом изо рта сколь же ужасен утренний запах изо рта его одного хватает чтобы оправдать вечное одиночество, а ведь надо еще бывает и любовью заниматься, а ведь мыться лень и приходится все это делать с неприятным запахом из всех частей тела даже здесь половая плоть одерживает победу перед эстетикой гигиены, но вчера Свирь махнула лишку и у нее сегодня будет болеть голова и я ей не понадоблюсь в этом смысле ну как ты спала? понятно. что видела во сне? кого? а кто это? не припомню, ах да, это тот парень, с которым ты была вчера в баре, твой ученик ей снился какой-то юнец один из тысячи ее юнцов которые с тупыми глазницами слушают про Кафку и Бодлера ты хоть помнишь как его зовут? ну и имя, Гленн, кто его так назвал? это не Гленн, а Членн, а как его фамилии? Кэндл! ха-ха Свечка Член он хоть высокий? правда? как я? ничего себе, а сколько ему? так он еще будет расти она опять влюбилась в своего ученика Господи когда же это кончится им там всем по пятнадцать лет и они готовы трахать все предметы которые имеют свои существительные мне кажется они могут трахнуть даже прилагательные типа хороший плохой черный желтый он трахнул желтый цвет с него станется они там и не такое могут, а как насчет междометий или числительных может ли он трахнуть пять неизвестно чего они могут с них станется теперь она будет грезить им во сне и наяву она попросит меня написать про него стих и я буду вынужден подчиниться моя мамочка потому что я не могу вернуться к тебе ибо не знаю жива ты или нет, но моя дневная часовая молитва всегда будет обращена к твоему незримому присутствию пока копошатся мои уста и сердце немного бьется в такт слюноотделению я не премину посвятить пару утренних слов тебе вот еще один день настал что принесет он мне что принесет он нам принесет ли он что-нибудь человечеству вылечится ли кто-то от смертельной болезни будет ли милосердна судьба и не сведет ли в могилу поскорее кого-нибудь кто мучается от боли и смертельной болезни узнает ли кто-нибудь что он чудом избежал смерти умрет ли кто-нибудь сам того истово желая не умрет ли кто-нибудь истово того желая насытит ли свое чрево алчущий, а пребывающий в достатке не опорожнит ли свое чрево через оба прохода, а вы дети зари на что будете сегодня уповать, а ведь сегодня обычный белый день коих была тьма и будет тьма и какие рифмы и слова соединю я в строфу сегодня и будет ли прозрение сегодня и смогу ли я назвать сегодняшний день днем прозрения ну куда же ты ползешь глупый паучишка ведь я могу прихлопнуть тебя фалангой своего пальца фаланга греческая фаланга Мильтиад сомкнул фалангу гоплитов и разбил персов, а Фемистокл построил Длинные стены и разбил персов и Александр с фалангой разбил персов и все то из–за фаланги ползи мой паучок я буду милосерд и моя фаланга не тронет тебя, а как там моя вторая фаланга она пока бездействует для нее сегодня нет подходящего ущелья т.е. ущелье есть, но оно завалено камнем и нет там никого живого что ищите живого среди мертвых нет его здесь давно его уже здесь нет он где-то в другом месте хорошо что сегодня выходной ей не надо сегодня на работу и мне не надо мне никогда не надо на работу это счастье не работать лучше быть никем и не работать чем быть всем и работать, но лучше быть всем и не работать, а как можно работать, но ведь она работает она пять дней ходит на работу чтобы мы могли жить ибо она любит меня, но меня ли ради ходит она на работу и разве ради своей литературы она туда ходит она ходит туда чтобы любоваться ими этими свечками которые ее возбуждают что она к ним чувствует это что извращенный платонизм любовь взрослой бабы к юноше Платон блеванул бы себе на тунику или на сандалию от такой люби это даже не то что не Афродита Урания или Пандемос это Афродита гипогея инфернальная Афродита безденежная и святейшая вот она опять шевельнулась вот встает и идет в душ, а я буду все это время валяться я даже пальцем не пошевелю пусть она сварит кофе мне надоело его молоть этот кофе Свирь свари кофе, пожалуйста! я вчера варил, сегодня твоя очередь черт она что не слышала ничего открой дверь! там звонит кто-то и какого ублюдка тянет в такую рань не в свой дом да ты что оглохла?! ну спустись открой ты дверь, пожалуйста! вот черт опять звонит это ж надо быть такому наглому звонить два раза ведь он и в третий раз позвонить может.

VI

Мистер Джордан Стивенс проснулся, как обычно, утром, было уже засветло, от невыносимого желания сходить в туалет по-маленькому. Он спустился по ступеням, открыл дверь, закрыл дверь, опустил стульчак, стянул штаны своей пижамы и сел писать. Он был из породы тех удивительных мужчин, которые, чтобы пописать, опускают стульчак. Сидя, он глядел в окно, за которым покачивалась от ветра дерево, и желтые листья помаленьку падали, описывая в воздухе всяческие синусоиды, параболы, гиперболы и другие греческие слова. Что знал о себе мистер Стивенс? Знал он то, что, несмотря на занимаемый им высокий пост, понятие счастья, в общем, было ему незнакомо. Это можно было бы списать на его возраст — ему было за пятьдесят, но даже когда он вспоминал свою молодость, а тем паче — юность, даже тогда, в эти блаженные дни невинности, слово счастье для него не подразумевало какого-либо устойчивого референта, он не мог в своей голове наскребать и нескольких событий, которые подпадали бы под классификацию этого столь фундаментального для всякой жизнедеятельности понятия. Знал он и то, что страдал неизлечимым нервным тиком — не то чтобы какие то части тела, к примеру, скулы или глаза, или руки, или пальцы у него бесконтрольно дергались, нет, у него как бы у самого возникало жгучее желание кривить время от времени губы в страшную гримасу, двигать скулами влево и вправо, хрустеть шейными позвонками, а также морщиться, трястись, вздрагивать, глазеть, шмыгать носом, кашлять без причины и делать массу других нервных движений. Поскольку частично эти подергивания были вполне контролируемы и бывали даже моменты, когда он говорил, нет, я больше не буду строить гримасу, то всю эту нервенность в свое время он решил списать, во-первых, на какую-то едва уловимую порочность, а, во-вторых, на беснование, которое ему диагностировала какая-то монахиня еще в бытность его юношей. Так или иначе, концепция этого невроза была вполне слаженная, ибо первое и второе, порочность и беснование, как кажется, имели между собой явную связь. Листья быстро падают очень быстро куда-то их гонит ветер, а я откуда-то вновь ощущаю быстротечность жизни своей Боже неужели я действительно боюсь смерти неужели осенние листья столь сильны что заставляют меня думать только о ней почему я так явственно чувствую что должен умереть что именно я должен умереть, но ведь это событие всегда мною может быть отсрочено я могу подумать о нем как о том чему еще только предстоит случиться, но его неизбежность может ли как-то повлиять на характеристику этого события для меня сейчас вот именно здесь сидящего и мочащегося сколь много в тебе еще тепла моя теплая женушка моя пухлая Хлоя спасла бы ты меня от этого мрака от этих листьев от ветра наяву в безмятежности юных грез в безмерности вечности и устремленности к торжеству времени уже столько лет я совершаю одни и те же движения и руковожу одним и тем же заведением, но в самом ли деле это одно и то же заведение и в самом ли деле это один и тот же я который им руководит вот пришли новые ученики, но некоторые из прежних ушли, а некоторые не ушли, а если можно тождество места приравнять к тождеству людей поскольку как известно человек красит место то получится что я уже как бы и не того же заведения директором являюсь и возможно цикл событий вчерашних уже закончился, а сегодняшний цикл начинается сейчас и я уже другой и заведение другое и Хлоя уже не та, но лишь ее нескромно по подушке растрепанные и потные волосы говорят мне что она та же ее запахи говорят мне то же и вид этой туалетной двери и эти листья и это стекло с трещиной и эта плохо положенная на туалетную дверь малярами бежевая краска и мои тапки и мои волосы на ногах и мой ноготь вот я погрызу его я сделаю это специально не вымыв рук будучи в туалете сделаю это на зло Хлое которая всегда меня заставляла мыть руки после туалета и назло прогнившему в могиле отцу который заставлял меня делать то же самое вот так и переселяются души из тела в тело отец в Хлою и только закрывшись в туалете я могу спокойно грызть ногти, но вот мои волосы их еще много и некоторые из них даже вполне черные, а ведь можно еще и спортом заняться ах эта наша новая повариха как хороша она была вчера в этом чистом чепце и я не очень чувствовал вчера себя стариком когда разговаривал с ней, но это все власть она мне улыбается потому что я властен ее уволить и принять на работу и все мне улыбаются потому что я распоряжаюсь их судьбами в течение отрезка времени на который Судьба передала мне их в свои руки вот уж точно есть судьбы и есть Судьба последняя это моя только моя судьба может быть Судьбой только моя жизнь ест Жизнь par excellence что ж неужели я порочен из–за того что рассуждаю таким образом, но ведь так думают все просто кто-то может в этом признаться, а кто-то нет, но я бы разумеется не сказал ничего подобного вчера в приветственной речи, но здесь в туалете я же свободен от этих глупых и напыщенных риторических фигур типа патриотизма и любви к родине и почитанию старших и святости семейных уз и брачных отношений и святости брачных контрактов и всей этой викторианской чепухи скоро пройдут выходные и я опять увижу юную мисс Джейн так ее зовут мою повариху мне она готовит специально и приносит на отдельном подносе поскольку мне это положено и я заслужил это я много учился я десятилетия изучал греческие и латинские тексты, а было время когда я мог на память процитировать Новый Завет эти халуи и жополизы в Кембридже половина из них даже не читала Библию, но зато они сидят в Кембридже или в Йеле и совращают своих студентов вот это пожалуй безнравственно я то что я с поварихой ну что в этом такого Хлоя она ведь тоже не святая не нужно из меня делать дурака у нас городишко маленький здесь все секрет Полишенеля я знаю как она заигрывала с рыжим Джерри этим невеждой барменишкой фу какой ужас рыжий в сальном комбинезоне он и не слыхивал про Овидия что уж говорить об искусстве любви он лапал ее за жопу своими толстыми руками покрытыми рыжей растительностью все это знают моя дорогая Хлоя ты лжешь мне в лицо и не краснеешь теперь лгать тебе буду я, но лжи моей как всегда хватит не на много ведь я просто вспоминаю про первую любовь всегда вспоминаю ее и ее я ищу во всех последующих влюбленностях что сказать о ней я знаю лишь то что она свободна от первичного сексуального порыва и что символ ее поцелуй и уста символ любви не гениталии и соитие, но поцелуй и уста я уж и не помню как ее звали было в школе дело ведь, но ее губы я хотел к ним прикоснуться и выпить божественный нектар из ее медовых уст я хотел выпить ее душу чтобы она проникла в меня, а вместе с душой я хотел засосать в себя и абсорбировать ее тело чтобы она стала мною или же наоборот я мог бы излиться неким духом через ее уста в нутро там через кишки проникнуть в кровь и насытить каждую ее клетку собою так что моя душа пребывала бы вместе с ее душой в каждой точки ее тела и у нас было бы одно тело на двоих и делали бы мы одно дело на двоих любили бы друг друга я жил бы в ней и видел бы ее глазами и у нас было бы общее сознание и ей не нужны были бы мои гениталии, а мне ее чтобы удовлетворяться, но мы всегда были бы удовлетворены пребывая в непрестанном соитии душ так было тогда так я чувствовал первую любовь губы были ее символом и поцелуй да да именно это губы и поцелуй и более ничего единая душа изначально разрезанного богами гермафродита обрелась бы снова в этой любви и снова стали бы всяческое во всем о-ла-ла, а она с рыжим Гарри с его рыжими волосами ведь и член у него тоже покрыт рыжими волосами она никогда не могла бы составить с ним такого единства какое было у меня в школе и какое ждет меня с юной поварихой девицей Джейн. С этими мыслями мистер Стивенс потянул ручку сливного бачка, вызвав гром гудящей, как водопад, воды, открыл дверь, вышел из туалета, закрыл дверь и запустил в себя новый день.

VII

Черт бы все побрал опять рассвет опять начался день что б его снова начинается день каждый раз заново какого черта я все время ложусь в надежде что больше дней не будет что времени не будет более как читала мне бабушка в Библии, а время продолжается и я снова должен идти в эту проклятую дыру наливать пиво этим мудакам эта потаскуха миссис Риппертон снова притащила какого-то онаниста опять нового опять не заплатила она должна мне уже пять фунтов старая совратительница слава Богу что у меня нет детей, а то так вот отдашь в школу мальчика, а получишь мужика уже видавшего виды или отдашь в школу девочку, а получишь многодетную мать и все из–за таких как миссис Риппертон, а настоящие женщины сейчас вообще поизвелись вот осталась одна миссис Стивенс, но она не пришла вчера наверное ее муженек ей опять по ушам ездил своими гребаными литературами и прочей никому ненужной ахинеей неужели не понятно что мужику надо много физически трудиться, а потом как следует у меня выпивать, а что они все там делают лясы точат да молодежь извращают хуже чем в Церкви еще там-то хоть все это ради Господа делается, а здесь чего ради да и чего эта потаскуха привела его он же еще и не из местных с французским акцентом говорит пади из Парижа какого приперлись в наш городок там в этом Париже все извращенцы гребаные как и все французы знал я одного такого так он эль запивал какой-то ихней анисовой отравой Перно что ли или что-то типа этого я от этой гадости чуть не подох ну чего же опять начался этот солнечный день я спал себе преспокойно пока не зазвенела адская будильная машина теперь я должен заниматься этой ерундой варить кофе жарить яйцо с беконом готовить тосты, а кто-то сейчас спит потому что выходной день, а у нас самая работа начинается да уж хочешь жить крутись вертись нужно работать и я тоже приношу пользу спаиваю помаленьку наших пьянчужек тоже работенка ну, а кто им поможет дома жены уродины, а так им у меня как в Раю правда надоело уже в долг им отпускать хоть проценты бери, но не я не еврей какой банкир у меня все по-честнаку главно чтобы вовремя платили и без наглости и все же как я ни пытался, а так и не женился и детей не завел несчастный я какой-то очень несчастный любви у меня почти что и не было никогда, а когда и приходила так мне не удавалось удержать ее я мог любить только тогда когда любовь недостижима так я любил Деби Ривз ведь если бы она была доступна мне то я не полюбил бы ее ведь я знал что нам не быть вместе оттого и любил она уехала от нас и вышла замуж и родила детей и зажила хорошо и не я был с ней, но кто-то другой, но будь я с ней так разлюбил бы быстро я порою представляю нашу с ней близость, но о я бы опешил разденься она я бы застеснялся хотя очень хотел всегда ее потискать за попку ах как это странно любить только то что невозможно или запретно вот миссис Стивенс тоже ведь замужем, а я ведь люблю ее и она меня вроде как и не уходит моя любовь, но это потому что я уже в годах, а в годах любишь реальное, а не невозможное как в юности этим и глупа юность что стремится к несуществующему придумывает себе всякие гребаные химеры вот взять хотя бы Революцию какую ну где ты там увидишь старика все студенты всякие все под пулями сидели бы дома нет надо им на баррикаду лезть, а ведь лезли и гибли ну не дураки ли и кто их теперь помнит все помнят какого-то гребаного Кромвеля, а я бы никуда не полез никогда хоть озолоти ты меня ну куда я полезу в свои — то годы, а ведь не всегда так было ведь был и я молод черт как же все это быстро ушло разрази меня гром ведь я помню как это стало начинаться старение то бишь ведь это где –то после тридцати пяти как-то особо стало начинаться я смотрел на молоденьких девиц и у меня чего –то поубавилось уверенности я конечно мог закадрить любую ведь никто не откажется от халявного двойного виски с содовой ну если только она совсем не дура в смысле не какая-нибудь городская сучка случайно заехавшая на своем Ройсе в наше Богом забытое графство да раньше как-то я мог, а потом я стал покрываться морщинами и у меня стали подвисать щеки и морщинки эти были какие-то от ноздрей до кончиков губ и мешки под глазами ну я разумеется заливал не по- божески, но раньше как-то это ничего проходило, а вот потом как-то стало сказываться особо отражаясь на лице да чего это я как девица какая-то о своей внешности так сильно переживаю черт, но все же старость как-то нежданно негаданно ворвалась в мое тело и живот этот Бог ты мой ну откуда он такой ну да я разумеется не слежу за собой разрази меня гром, но ведь эта старость безжалостна она отнимает у меня девиц они ведутся на всяких юных школяров типа этого мистера Кэндла этого чертова французишки извращенца ну, а взять хотя бы миссис Риппертон ведь ееный Джим славный малый ну бездельник и мечтатель, но выпивает хорошо и расплачивается откуда у него деньги бывают он ведь всю жизнь не работает даже лампочку вкрутить не может бездарь, но как человек — то он славный парень ведь тоже он не молод мой ровесник, но девки на него заглядываются ну да у него нет живота и он может на умные темы рассуждать и может он о своей старости не так сильно переживает и поэтому и выглядит получше, но ведь всю жизнь прожить с миссис Риппертон это ж можно рехнуться она ж реально сумасшедшая и она постоянно водит к себе этих юнцов да я ее убил бы просто, но правда этот французик конечно красавчик был такой статный весь какой — то ухоженный чистенький не то что наш рыженький Гарри Бог ты мой бедный Гарри ему шестнадцать, а от своей мамаши он не отстает та вообще не трезвеет да бедный парень так и вырос среди алкашей и не понять в батю ли пошел царство ему небесное или в мать вроде рыжий как батя, а я вот тоже рыжий поэтому наверное и люблю его если б не его гребаная мамаша так может я его и усыновил бы, а чего все думали бы что он мой сыночек и ведь двоешник он и хулиган тот еще проколол помню шину мистеру Стивенсу этому мудаку и правильно сделал так я за него штраф в участке платил за нарушение общественного порядка заплатил потому что сам засцал проколоть хороший парень Гарри ха ха, а как он над этим Кэндлом подшутил ну надо ж так сказать свечка Гленн ха ха вот уж точно вымахал в свои пятнадцать как шпала и будет сейчас всех наших девиц клеить и эту развратницу миссис Риппертон во во они — то уж друг друга стоят одна литераторша он француз, а они все там извращенцы хотя вот Джим — то тоже поэт, но вроде нормальный парень да точно нормальный и поболтать с ним всегда мило дело. А-а, твою мать! Пригорела, собака! Мистер Джерри пережарил бекон, однако успел его снять. Сковородка задымилась, он бросил ее в раковину и включил воду, раздалось приятное шипение. Новый бекон он жарить не стал и съел этот, подгорелый, второпях запив все большой кружкой кофе. Так новый день вошел в мистера Джерри, местного бармена, уважаемого всеми человека.

VIII

Гленн подошел к крыльцу дома, в котором жила миссис Риппертон со своим супругом. Он поднялся на ступеньки и ненадолго замер перед тем, как позвонить в звонок. В его голове промелькнуло невольное сомнение, стоит ли это делать, а также припомнился эпизод его первой любви, случившейся два года назад. Да, Гленн был влюблен, возможно, он любил еще до сих пор, любил он сразу двух девушек, двух сестер — француженок польского происхождения, Брониславу и Болеславу, старшую и младшую. Каждый раз, когда он вспоминал их, на него находил священный трепет, как будто он стоял перед статуей богини, а не перед образами памяти, всего лишь образами памяти, которые были ему милей всех священных изображений и которые бы он не решился изгладить за все золото мира и уж скорее сам бы предпочел умереть, нежели утратить хоть одну малейшую подробность лиц этих сестер, малейшую веснушку на щеке, походку, наклон головы, цвет волос, запах, — все это было для него божественным, лишенным плотского пошлого эротизма, но исполненным эротизма духовного, когда плотское превращается в платоническое, идеализированное, когда смысл существования заключается только в приобщении дыханию возлюбленной, подобно тому, как христианин приобщается святой крови и тела Христовых из общей чаши причастия. Мои милые сестры я так люблю вас до сих пор я бы отдал все чтобы провожать вас снова в католическую школу как я делал это два года назад это было для меня величайшей радостью и утешением я никогда не уставал общаться с вами и лицезреть вашу юную красоту и ваши бледные благородные лица ни капли пошлости не было в моих чувствах и если есть что-либо бестелесное в этой жизни то это была моя любовь которая будет жить вечно и о которой вы никогда не узнаете ибо я сохраню ее как величайшую тайну оберегу ее как птица бережет своих птенцов я взлелею свою чувство до вселенских масштабов чтобы ничего не осталось в мире кроме меня и вас двух святых дев двух воплощений нежности и женственности, но ты негодница Смерть всегда приходишь нежданно и крадешь то что наиболее дорого сердцу поступью легкой скользишь ты над землею и твое холодное дыхание приказывая приглашает следовать за тобой так ты отняла у меня Болеславу ты воровка прекрасного ибо ты тоже неравнодушна к красоте и эстетике ты тоже крадешь самое прекрасное, а безобразное как бы предоставляешь самому себе мол живи вечно вечно сущее уродство ибо даже тебе смерти оно не нужно, но как могла ты забрать ее ту священную половину талисмана моего существования которая жизни не видела которой еще никто не сказал главных слов однако может ты все это делаешь руководствуясь какой — то прозорливой логикой и специально забираешь в расцвете сил чтобы сестра твоя Старость лишилась возможности набросить покрывало морщин на юную кожу и благие лики невинности чтобы еще одна твоя сестра по имени Страдание не заронило в выражение лица неминуемую скорбь и сожаление и чтобы все досталось только вашей младшей сестре Грусти которая единственная может украсить чело и обелить лик утопив его в скромной и тихой улыбке и на каких скрижалях была написана ваша судьба мои любимые девы как распорядились Мойры нитью вашей жизни и почему одна из них перерезала ее так рано своими не знающими жалости ножницами, но вот нить разрезана и медленно разбивается о землю о да эта нить разбилась о землю и в это мгновение ты мила Болеслава попадаешь в автокатастрофу и части твоего милого тела разлетаются по шоссе и осталась Бронислава одна и я не смог ей помочь и не мог ее утешить ибо я должен был переехать сюда в этот городишко где все пьют и где ни у кого нет должного представления о прекрасном где может быть только мистер Стивенс знаком с эстетикой Аристотеля или Гегеля, но сколь же эстетична юная гибель и разлитая по земле кровь гибель не давшая бедняжке познать радость или скорбь материнства и счастливого или несчастного замужества женись не женись, а ты все равно обречен на страдания, но вот я живу и стою здесь перед дверью и зачем я пришел сюда что- то есть в этой миссис Риппертон что заставило меня нанести ей утренний визит что заставляет меня с большим смирением смотреть на потерю моей любви она умна эта миссис Риппертон она филолог она много читала и все знает, но насколько я сам люблю литературу ведь вся литература это выдумка ведь это не есть область фактов однако нельзя сказать что это не является опытом, но искусство вообще не есть область фактов и однако же это все существует и порождает какой-то отдельный мир мир искусства где господствуют свои факты и своя истина и возможно этот мир гораздо более реален чем наш непознаваемый мир реальности, но все же идеал любви моей был возведен на постаменте фактов и только потом превратился в собственно идеал ибо я обожествил их и поставил высоко и уже не знаю смогу ли вновь пережить этот любовный трепет не оглядываясь на свой идеал не буду ли я машинально связывать любую привлекательность с мною же созданным идеалом и не обречен ли я всегда с этих пор всегда любить из жалости что меня любят, а ведь меня будут любить я знаю это ибо меня уже многие любят, но как я отвечу равной взаимностью один поэт писал let the more loving one be me, но я никогда не смогу быть любящим более ибо мои милые девы овладели моей шкалой ценности навсегда и я уже не уверен кто более несчастлив тот ли кто не познал любви вообще или тот кто познал ее абсолютно и навсегда утратил сохранив только дорогие сердцу образы в воспоминании. В этот момент Гленн нажал кнопку звонка, и через минуту нажал еще раз. Дверь открылась, и на пороге появилась миссис Риппертон в ночном пеньюаре.

— Это ты, Гленн, не ожидала тебя увидеть в такую рань, т.е. я рада, что ты пришел, но, признаться, удивлена, — сказала Свирь.

— Да, мэм, я, если честно, не думал к вам заходить, но что-то встал пораньше прогуляться, а так как вы мне дали вчера ваш адрес, то я и решил нанести вам утренний визит и проведать.

— Ну это же замечательно, проходи, не стой на пороге, сейчас я сворю кофе и приготовлю яичницу, и мы все сможем позавтракать, заодно познакомишься с Джимом, моим мужем.

— Спасибо, мэм, но я уже позавтракал, — сказал Гленн.

— Ну ничего, лишняя чашка кофе тебе не повредит, ты пил уже сегодня кофе?

— Нет, только чай.

— Тем более, ночь продолжается до тех пор, пока не выпита первая чашка кофе, как говаривала моя учительница классических языков.

Гленн снял обувь и плащ, прошел через узкую прихожую и разместился на стуле за кухонным столом. Сверху послышался голос, по которому Гленн догодался, что это Джим.

— Свирь, кого там еще в такую рань в выходной занесло?!

— Это Гленн, мой ученик, про которого я тебе вчера рассказывала, — прокричала Свирь из ванной.

— Ага, Свечка-Гленн пожаловал к нашей сирости, ну что ж, это здорово, сейчас я спущусь, — обрадованно ответил Джим.

Наконец все были готовы, привели себя в порядок и уселись за стол. Аромат кофе наполнял кухню и распространился также и в другие комнаты.

— Я Джим, — сказал Джим, протягивая Гленну свою руку.

— Очень приятно, сэр, — любезно протягивая руку, ответил Гленн, — миссис Риппертон вчера рассказывала мне про вас.

— И что же она наговорила?

— Она сказала, что вы — талантливый поэт.

— Вот как, — изумился Джим и повернулся к Свири со словами, — зачем же ты обманула нашего гостя, ты прекрасно знаешь, что я бездарь и уже давно примирился с этим.

— Не говори ерунды, — ответила Свирь, сосредоточившись на вилке и ноже, разрезающем омлет, — я никогда не говорила, что ты бездарь, а говорила лишь то, что тебе не удается выбиться, однако это твоя вина не более, чем моя в том, что сегодня солнечный день.

А день действительно был солнечный, и лучи щедро освещали кухню и лица беседующих.

— Скажите, Гленн, улыбчиво мяукал Джим, — кто ваш любимый поэт?

— Гёте, пожалуй, — на секунду задумавшись, ответил Гленн.

— Ого! Вот те раз, вы бы еще кого-нибудь помоложе вспомнили, ну, к примеру, Марциала или Анакреонта. А кто-нибудь из современных вам нравится? — поинтересовался Джим.

— Ну разумеется, нравится, я восхищаюсь Оденом.

— Вот как, ну это уже ближе к реальности, а что из Одена вам больше всего нравится?

— Щит Ахилла, — ответил Гленн.

— Что ж, — промолвил Джим с улыбкой, — у вас хороший вкус.

Джим медленно помешивал кофе и думал вот о чем: Этот юноша безусловно необычен взять хотя бы то как он выглядит его лицо и глаза они совершенны его волосы аккуратны от него веет свежестью и чистотой и интеллектом недюжим он любит Одена эти идиоты ученики Свири даже не знают кто это такой в том время как Оден поистине величайший это второй Эллиот да что там Эллиот это лучше чем Йейтс хотя разумеется сравнение тут неуместно как же красив Гленн моя кумушка знает толк в ребятах она глядит на яичницу уже пять минут и даже не взглянет на Гленна …это потому что она по щиколотки влюблена в него уж я — то знаю, но Гленн стоит того это какое — то эстетическое совершенство когда ум так гармонично соединен с физической внешностью это такая редкость разрази меня гром это идея нашедшая себе абсолютное воплощение это все может быть оценено только эстетически хотя мораль все это может отдать под суд в том числе и мои данные мысли о черт ну почему же мы не в Греции пару тысяч лет назад где это было нравственно добродетельным водиться с прекрасными юношами мы же живем в какой –то пуританской клоаке до которой так и не докатились плоды сексуальной революции, а что это за плоды с другой стороны наркотики беспорядочный секс животное состояние без красоты и эстетики совокупление нагишом на полях конопли и в блевотине вызванной мескалином откуда опять столько мух я же только несколько дней назад развесил липучки они наверное активизировались перед зимней спячкой ведь последние теплые деньки о Боже она сейчас сядет на Гленна, а интересно если бы она села ему на нос что произошло бы с прекрасным образом этого мальчика я по прежнему восхищался бы им или рассмеялся бы и вообще это же серьезный вопрос насколько случайная нелепость может быстро уничтожить совершенство ну к примеру я могу представить Мерлин писающую или испражняющуюся в туалете в этом отношении животные конечно лучше ну взять хотя бы кота или кошку у них нет нелепых поз это есть совершенство грациозности у людей же все не так вот даже Гленн как бы хорош он не был, но есть ведь ситуации в которых он может оказаться неприятен ну вот к примеру проберет его сейчас понос и побежит он в туалет сесть на горшок, а я буду мухой летающей вокруг и буду видеть его как он тужится и вся эта вонь в туалете ну идеальный образ если только ты не конченый извращенец и не очень серьезно в свое время воспринял творения Де Сада так вот этот образ моментально понизится в цене его загубит бытовое и телесное само совершенное его тело его же и уничтожит эстетически ибо тело это наказание и 

— Что вы сказали, мистер Кендл? — вернулся в реальность Джим.

 — Кто ваш любимый поэт, сэр? — спросил Гленн.

— Ну прежде всего надо отметить меня самого, — иронично сказал Джим, добавив, — ну, а если серьезно, то, пожалуй, на ум приходит Эзра Паунд, персонаж, конечно, скандальный, но от того не менее великий.

Нужно заметить, что Свирь в обмене репликами не участвовала, она не хотела перебивать мужчин своими замечаниями, а уж ей — то было бы что сказать, а также у нее дико болела голова из–за выпитого накануне, поэтому, доев свой омлет и допив кофе, она сказала:

-Друзья мои, а не хотите отправиться в парк на прогулку, сегодня отличный день, и я уж не помню когда мы с Джимом последний раз гуляли да еще в сопровождении столько очаровательного джентльмена?»

— Я с радостью! — сказал Джим.

— И я, мэм, — ответил Гленн.

Оставив посуду на столе, троица быстро оделась и вышла на улицу встречать новый день.

IX

Будучи уже не молодым, однако же еще и не старым, я вернулся в места моего детства, чтобы рассказать историю Гленна Кэндла. Стоит ранняя весна, поля уже почти что полностью освободились от мягкого снежного покрывала, тем не менее, кое-где еще лоскутки снега лежат и дожидаются своего быстрого исхода, неизбежного под теплым весенним солнцем. Поля просторны и щедро раздаривают свежий воздух посетившему их городскому сумасшедшему. Одиноко стоят древние дубы, которые не покрылись еще живительной зеленью. Они словно уснули в столетиях и не желают просыпаться для весны, они как бы лениво потягиваются навстречу теплому солнцу, подобно хорошо выспавшемуся старцу, которого разбудил солнечный луч, сосредоточившийся на его умудренном сединами челе. Я вернулся в места моего детства, где я был счастлив и не знал еще всех прелестей невротического городского существования. Тогда жизнь сосредотачивалась для меня вокруг старого погреба, наполовину вросшего в землю, и огромного дуба, растущего рядом. В дубе этом было большое дупло, куда я охотно залезал, когда играл в прятки. Я должен был вернуться сюда ради символического очищения — очищения местом, ибо всякое место может тебя либо осквернить, либо очистить — это и есть магия пространства, прорезающего своими плоскостями наше не скотское, но человеческое существование. Я вернулся в детство, когда я был чист и непорочен, когда тихое жужжание мошки или крик журавля доставляли мне радость более сильную и чистую, нежели самые сильные химические стимуляторы зрелых лет. Я — автор — вернулся в детство, чтобы стать ребенком и рассказать историю чистого и благородного человека Гленна Кэндла. Чтобы говорить о священном, ты сам должен причаститься доли священного, чтобы говорить о человеке, ты сам должен стать человеком, обрести не только свое существование, но и сущность, — и это можно сделать только в местах, где ты был непорочен, в местах своего детства.

Кем является для меня Гленн Кэндл, что я решил рассказать его историю? Когда ты уже не молод и еще не стар, ты уже не молод, ты еще не стар, возможно это что — то да и значит. Так говорил божественный Беккет. Понимать же это нужно так: ты еще не окончательно разуверился в людях и не дошел до бездны святотатства, обвиняя Господа в том, что во время оно пришла ему идея создать мир и человека. Познакомившись с Гленном Кэндлом, я понял, что качества, присущие ему, не должны уйти в бездну забвения вместе с моей смертью, но обязаны остаться в качестве части речи, написанной на бумаге, ибо остается только часть речи после человека. Я должен рассказать его историю, историю человека необычного, совершенного, родившегося не в свою эпоху, и поэтому неизбежно немного потерянного и через чур задумчивому, человека возвышенного и, не побоюсь этого заезженного слова, высоконравственного, рассказать о моем чувстве восхищения этим человеком, о моем прям-таки религиозном трепете перед ним, о самой Истине, воплощенной в человеческом теле. Здесь, в местах моего детства, весной, будучи уже не молодым, но еще и не старым, я рассказываю историю молодого человека, достойную быть рассказанной, обязанную быть рассказанной, — историю, содержание которой стало смыслом моей жизни и через призму которой я воспринимаю теперь весь окружающий мир вместе с моим существованием, — Кьеркегор называл такое состояние заинтересованностью. — Она глубже, чем эстетическая ирония, она позволяет в этом дурном коловращении земли зацепиться за что-то прекрасное и сказать себе: «Ты жил, ты был, часть тебя останется…ты любил».

Когда –то мы прогуливались с Гленном по бульвару одного прекрасного северного города , и я спросил его, что он думает о своем будущем в плане семьи и детей, на что Гленн ответил, грустно усмехнувшись, что не является от природы столь жестоким человеком, чтобы вводить в это бытие еще одно или несколько маленьких и ни в чем не повинных живых существ. Такой ответ, по правде говоря, меня обескуражил, но не своим содержанием — я придерживаюсь такого же взгляда на вещи, — а тем, что такие серьезные замечания делает столь молодой человек, у которого еще по идее не должно хватать того, что именуется жизненным опытом, на основе которого только и можно говорить подобные вещи. Из этого я сделал вывод, что Гленн уже слишком стар, чтобы умереть, что он прожил много жизней, что он состарился специально для того, чтобы понять самого Дьявола, ибо последний стар. В то же время, когда я спросил его о причине всего, и в первую очередь Культуры, т.е. о Смерти и моем паническом страхе перед ней, Гленн ответил, что страх этот бессмыслен, ибо какой смысл бояться того, что неизбежно. Это рассуждение мне показалось слабоватым, ибо не всякого неизбежного не стоит бояться, ведь и боль любви неизбежна, но мы не перестаем от этого любить. Впрочем, зачастую страх любовной утраты столь велик, что человек предпочитает не любить — увы ему. После этой прогулки мы расстались на перекрестке, и Гленн, прощаясь со мной и пожимая мне руку, передал небольшой почтовый конверт. Когда я пришел домой и вскрыл конверт, я прочел на бумаге следующее.

Письмо нерождённому сыну

Если спросят тебя, кто враг твой, говори — мои близкие, те, кто родил, вскормил и взлелеял меня, кто поил меня молоком и просил подаяния ради меня, кто бедствовал и испытывал нужду, чтобы я возмужал, чье лицо обдувал суховей, чьих губ порою не касалась капля влаги и корка хлеба чьего порою не знала желудка, — они — мои лютые враги, они убили меня до рождения, они погрязли в крови моей. Их невинность стала их грехом, из–за этого мой плач стал мне смертным приговором и сделал меня обреченным. Дав мне жизнь, они отняли ее у меня с самого начала, у них хватило коварства подходить с блаженным лицом и трясти мои погремушки, — уже тогда они строили планы. Не почитай отца и мать, не прощай их, ибо они дали тебе жизнь — родили тебя во грехе и во сраме, горе им. Горе и тебе, ибо ты должен быть благодарен за их тиранию, со слащавым лицом и томным голосом наливающую чай с печеньем, — этим они подкупят тебя! Берегись же! Сын мой, который никогда не родится, — не родись никогда! Будь невинен в своей возможности быть, пусть твоя жизнь всегда останется лишь нереализованной мыслью — в этом твое спасение, за это возблагодаришь меня, ибо потом уже будет поздно, ибо ты войдешь в этот паскудный мир и не будет тебе прощения. Счастлив тот, кто не родился, — вот истина на века. Счастлив тот, кто умер во младенчестве, — стремись к этому, мое нерождённое чадо, если выпадет тебе участь появиться на свет. Лютая душа Медеи была тысячу раз возблагодарена невинными душами ее убиенных детей. Это так, это верно, так должно было быть. Будь неизвестен для мира, не входи в товарооборот жизни, берегись, чурайся, огради себя. Мир — проклят. Мир — напасть. Мир — ненависть. Мир — горе. Добро — мечта. Рай остался в девственных утробах и целомудренных чреслах. Жизнь — нива Лукавого. Бог — в несуществующем, в том, чего не было, нет и не будет.

Любящий тебя отец, Гленн.

X

Выйдя из туалета и закрыв за собой дверь, мистер Стивенс направился наверх, в спальню, будить свою жену. Хлоя лежала в кровати, наполовину прикрытая одеялом. Мистер Стивенс приблизился к ней, нежно поцеловал в щеку и провел по супружески рукой по ее все еще упругим, изо всех сил борющимся со старостью и неизбежной вялостью, бедрам. Миссис Стивенс потянулась и поцеловала мистера Стивенса в ответ.

— Джодрдж, посмотри, какая сегодня дивная погода, — сказала Хлоя.

— Может быть пойдем сегодня гулять в парк, — ответил мистер Стивенс.

— О, это было бы прекрасно! Когда мы с тобой гуляли последний раз, о мой Дафнис? — протяжно и как бы плача и одновременно улыбчиво и кокетливо, глядя прямо в глаза мистеру Стивенсу, промяукала Хлоя.

— Дай ка припомнить, если мне не изменяет память, это было две недели назад, на Успение, — сказал мистер Стивенс.

— Милый, ну ты же знаешь, что я не религиозна, откуда же мне помнить, когда было Успение? Так бы просто и сказал — две недели назад. Однако, все равно, это же было очень давно, если учесть, что гулять нужно каждый день, особенно нам — людям не молодым, — сказала Хлоя.

«Хорошо бы, если б ты помнила об этом, когда тебя лапает рыжий Джерри, старенькая потаскушка», — подумал мистер Стивенс, поднося к губам руку своей супруги и улыбчиво говоря: «Окей, в знак искупления своей вины за забвение даты нашей последней прогулки и в честь моей осведомленности касательно церковного календаря, я пойду сворю нам кофе. Ты же, бегом в душ и спускайся!»

Хлоя, пока муж стоял в проеме двери, послала ему воздушный поцелуй, мистер Стивенс сделал рукой жест, будто бы схватил этот поцелуй на лету, развернулся и, спускаясь по ступеням на кухню, начал что-то насвистывать. Ох что же ты знаешь о моей религиозности моя милая женушка моя старая душа потерявшая Бога и надежду вот уже десятилетия ищет утешения в древних текстах и мне еще очень долго до эпикурейской безмятежности и стоической невозмутимости духа да и где мне взять этот дух какие сети поставить чтобы он угодил в них сегодня я пойду выгуливать тебя в парк дорогая женушка, а поскольку в нашем городишке по выходным помимо паба и церкви парк является третьим по популярности заведением то есть все шансы встретить там повариху девицу Джейн, а где же ей еще быть если в не в церкви и пабе я разумеется на всякий случай зайду и туда и сюда, а предлога для паба не понадобится ведь там красавец рыжий Джерри разливает свое пойло и всегда будет рад уж если не мне то моей женушке эх старые дивные времена как навсегда вы канули в Лету где же вы все явленные грешницы которые не стеснялись своего порока, а наоборот по праву гордились им о Мессалина ты под видом простой шлюхи посещала лупанарии вот это бесстыдство, а моя Хлоя на что ты способна Хлоя на жалкие ухмылочки с рыжим Джерри на неумелую ложь своему мужу ну ладно Джерри этот мизантроп и пессимист одинок, у него нет ни жены ни детей чертов бобыль, но ты, а что ты, а что я Боже ведь у нас тоже нет детей, а как мы мечтали о них когда ты была моей аспиранткой, но если бы я не был тогда в тебя влюблен ты ни за что не защитилась бы твоя работа была ниже среднего то что ты написала про Петрония было бы достойно фильма Феллини, но никак не классической филологии о как же пошло все это было и сколько мук выстрадала моя научная совесть пока курировала твою писанину ты так и не выучила латынь ты твоя латынь была хуже чем у наших гимназистов, а как ты переводила ты только вспомни ты же ни одной фразы сама не перевела, но да что я в самом деле такую старину вспоминаю, но ведь я тогда любил тебя любил страстно и самозабвенно, но вот мы поженились и прошли годы я приехал в эту Богом забытую дыру не сделав себе карьеру как другие мои коллеги и все потому что нужно было ухаживать за твоей выжившей из ума мамашей пока она не померла я то думал что она быстро помрет, а она протянула десять лет в полубезумии желая видеть тебя подле себя ей не хватало визитов на Рождество и Пасху она хотела чтобы ты видела как она состарится окончательно она хотела чтобы я видел как она будет помирать и от этого у меня это безумная боязнь Смерти ибо я видел все это неистовство жизнелюбия когда цепляешься за последнюю здравую мысль чтобы окончательно не провалиться в бездну на десятилетия как Гельдерлин или Ницше, но твоя мать не была гением это была заурядная буржуазная старуха, свирепая и властная и когда она приходила в себя это было для меня худшей из мук, но она завещала тебе дом и поэтому ты о верная дочь переехала сюда, а если бы дома не было тогда что тогда приют для умалишенных тогда твоя дочерняя верность показала бы свою горгонью голову, но что я впрочем ведь я тоже здесь живу ведь это и мой дом ведь мне тоже был нужен отдельный дом двухэтажный с двумя спальнями с большой террасой балконом и верандой с зеленым садиком где цветут рододендроны тюльпаны и нарциссы ведь я же директор коллежа и должен жить в приличествующем моей должности доме. Мистер Стивенс вошел на кухню, взял кофейник, насыпал в него четыре ложки кофе, добавил три ложки сахара, залил холодной водой, зажег газ и поставил кофейник на горелку. В этот момент из душа спустилась Хлоя (мистер Стивенс не принимал по утрам душ, возможно, это было косвенной причиной его меланхолии, он знал, что душ по утрам бодрит, но он не любил и не хотел бодрости). Хлоя села за стол и стала ждать кофе, пока мистер Стивенс готовил сандвичи. Он взял четыре куска хлеба, вытащил из холодильника ветчину, помидоры, масло, салатный лист, майонез и приготовил отменные двойные сандвичи как раз к тому моменту, когда кофе успел уже подняться, но не перелиться через край кофейника. Также мастерски он схватил кофейник (это была большая турка, купленная им во время медового месяца на базаре в Константинополе. На ней было выгравировано плато Гизы со всеми тремя великими пирамидами. Рядом с пирамидами, в тени пальм на турке можно было различить, как справляли послеобеденный отдых феллахи, развесистые зеленые листья заботливо укрывали их от дневного жара, они пили и варили кофе, на маленьких тарелочках можно было видеть финики и лукум, один феллах во рту жевал соломку, другой что-то ему рассказывал, жестикулирую в арабской манере, третий был сосредоточен на варке кофе. У их ног, на коврике, примостились две тонких и гладкошерстных египетских кошки, с древности почитаемые за священных животных богини Бастет и унаследовавшие это почтение уже в исламскую эпоху. Возможно, феллах, обильно жестикулирующий, упрекал своего развалившегося напротив коллегу в том, что он слишком мало перенес сегодня охапок листьев из одного места в другое, впрочем, скорее всего, он рассказывал о каком-нибудь семейном происшествии или случае из жизни деревни) и разлил кофе по заблаговременно расставленным чашкам. Супруги стали завтракать.

— Как ты думаешь, Хлоя, сегодня будет дождь, туч вроде не видать? — спросил мистер Стивенс, глянув в верхнюю часть окна.

— Зонт нужен в любом случае, — сказала Хлоя, — и значит, ты можешь одеть свой плащ и не ошибешься.

Мистер Стивенс в знак согласия кивнул головой. В остальном завтрак прошел молча, и, чтобы сэкономить время, двоица оставила посуду на столе, быстро оделась, закрыла дверь на замок и вышла на улицу.

XI

Существуют люди, на чью долю выпало не больше, чем на долю всех остальных людей. Разница лишь в том, что первые — посторонние…чужаки…степные волки. Они рыскают по улицам и сидят по домам взаперти. Они ходят на работу, танцуют и поют, едят и спят, встречаются и расстаются, у них обычные лица, в толпе ты их не отличишь, они не бросаются в глаза…они, как все. Единственным их отличием является то, что у них слишком интимные отношения с Временем. Эти люди слишком сильно осознают свою конечность, и это знание не дает им ничем серьезно заняться. Все, за что они берутся, спустя короткий промежуток времени превращается в ненужную вещь, в рутину, в бессмыслицу…При этом, однако, нельзя сказать, что они вообще не способны к увлеченности и достижению высоких результатов…но не ради объекта увлечения, не ради цели — они не знают такого слова,- не ради общего блага, а лишь ради того, чтобы хоть как-то оправдать свое беспутное существование. Так зачем же вы родились — то и топчите своими бесплодными стопами и без того обремененную и грешную землю. Шли бы вы обратно в то полотно того неизвестного художника, который, бровь не хмуря, наспех намалевал вас…Спасение их часто заключается в сигаретном дыме и глотке алкоголя. Почти что все из них курят и пьют…Они не берегут свое здоровье, оно им не дорого, не сеют они и не жнут, редко женятся и выходят замуж, детей они редко рождают, ибо считают мир сей — царством скорби и печали, так зачем же, — говорят они, — будем мы обрекать невинные существа на жуть. О малом заботятся малые сии, они вполне готовы защитить младенцев дщери Вавилонской, ибо последняя им не враг. У них вообще нет ни врагов, ни друзей, поэтому они не разбивают детей своих врагов о камни…Их окружение пустынно, ибо стоит им с кем-нибудь сойтись, как люди сразу бегут их…будто бы степные волки напоминают людям о чем-то, что те знать ни в коей мере не хотят…напоминают одним своим заурядным видом и обычным взглядом. В чем-то степные волки и посторонние даже безгрешны…Скажи, а разве ты просился на этот свет, ведь тебя родили без твоего ведома; не был ли ты лишь случайным следствием родительской похоти, вознесенной на пьедестал почитания отца и матери и обещанной долговечности на земле. Любовь для них существует и не существует, она их радует и не радует…их гордость преодолеет любовь, ибо их гордость — это Демон с улыбкой Тамары. Они готовы иногда плакать ради Любви и готовы возвратиться в теплое лоно …и может даже молиться…но Любовь всегда вытворяет какое-то паскудство, и гордыня снова и снова берет верх в их земляных душах…О страдальцы! Горемыки безродные, чужие всему свету, доколе вы будете углебать в своей ненависти, словно трутни в меду, который они не собирали. Вы собираете то, чего не сажали и жнете то, чего не сеяли, у вас ничего нет, кроме вашего Времени…и никто не хочет у вас его украсть, ибо вы не нужны никому…Так успокойтесь же в своем отчаянии, ибо одно у вас благо — Время и Смерть на вашей стороне, и одно у вас зло — отсутствие Места. Таким был и Гленн Кэндл с той лишь разницей, что в силу своей молодости не полностью еще отдался он пороку и отчаянию, не так релятивистично воспринимал он любовь, не все его сердце был объято вязкой смолой безнадежности и меланхолии, жила еще в нем вера в прекрасное, надежда на человека, его разум и добропорядочность. Тем не менее трагическое миропонимание целиком пронзило его сознание, неизбежность рока, цепь событий, неминуемо должная произойти, с одной стороны ужасала Гленна, с другой же успокаивала самой своей неизбежностью. Но что станет с Гленном через десять, двадцать лет? Его и без того грустное лицо умоется слезной водою времени, оставляющей после себя сеточку морщин на лице. Его взор будет ясен, разум остр, интеллект совершенен, но кое что исчезнет навсегда — надежда. Ее не может быть, ибо на что надеяться, когда Бог свергнут с пьедестала, когда история повернулась вспять и снова стала напоминать круг, однако не орошаемый благодатными празднествами и жертвоприношениями в честь богов, но, скорее, напоминающий некое конвульсивное центростремительное и вихреобразное рассеяние, когда каждый новый виток уносит тебя от жизнеутверждающего центра, смыслового ядра жизни, от Бога или богов, а лучше сказать — от священного. Дойти до края в своем бытии. Потерять надежду. Быть избранным в своей тоске и не избегать ее, но твердо стоять в своем отчаянии на своих шатких, подобных тростнику Паскаля, ногах, лелеять свою тихую решимость, не имея света перед собой, во тьме бытия говорить при этом жизни едва слышное «Да».

Как таешь ты в горсти, как без усилья

Выскальзываешь, время золотое!

Как мерно, смерть, бесшумною пятою

Стираешь ты земное изобилье!

Эти слова испанского поэта Франсиско де Кеведо были девизом и лейтмотивом всех поступков Гленна, всех его увлечений. Понимать все как временное и поэтому не привязываться ни к чему в мире — не это ли и есть кьеркегорова ирония. И только идеализированная любовь, ставшая залогом невозможности реальной и плотской любви, проливала на объекты, попадающие в поле зрение Гленна, солнечный свет.

XII

Cтояла удручающая картина сельского воскресенья. Дорога была пустынна, машин практически не было. Люди еще не повылезали из своих домов на прогулку, впрочем, церковные колокола отбивали приглашение к Мессе, и у церкви выстроилась небольшая группа прихожан. Все лавки были закрыты. Жизнь замерла в предвкушении грядущей рабочей недели. Рыжий Джерри был, пожалуй, единственным, кто раньше других вышел из дома, чтобы приготовить к открытию свой паб. Он открыл дверь, вошел и оставил ее открытой, чтобы выветрить спиртовые миазмы вчерашней попойки. Он снял с барной стойки табуреты и аккуратно выставил их в ровную длинную линию. Затем он зашел за стойку и стал подготавливать бар, понимая, что через минут тридцать — сорок его заведение будет набито битком. Твою мать ты глянь только какой срач они тут вчера оставили эти сорванцы это начало учебного года называется,а у меня не одного чистого бокала. «Стейси! Стейси, что б тебя, где тебя черти носят?!» — прокричал Джерри официантке, которая по своему священному обычаю опоздала на работу, ибо никогда в жизни никуда не торопилась и меньше всего она торопилась относить заказы на столики. Это сучка Стейси за что я ей плачу от нее одни убытки лакает как корова посуду бьет нещадно со всеми флиртует что уже не паб, а публичный дом какой стал помощи от нее никакой требований — тьма рожу свою накрасит будто клоун какой тушь по щекам течет помада размазана так ты бы уж лучше не красилась ведь симпатичная девка и так нет в этом угаре и кумаре вся измалеванная ходит нет ну ты подумай сколько ж пива эти сорванцы вчера вылакали, а рыжик Гаррри заплатил только за половину выпитого, а когда остальное отдаст Бог весть денег — то взять ему негде мать сама все пропивает сын не отстает только та хоть платит не скажу же ей при встрече знаете мамаша Трезвость за вашим сыночком должок за пять пинт она же скажет сам наливал теперь и плати за него раз такой сердобольный она та еще с нее станется мужа угробила эх старина Уэйн как мне тебя не хватает порой был ты душой задушевной на тебе все и держалось в этой семейке, а теперь вон парень растет неприкаянный. Джерри открыл книжку должников, пробежался глазами. Ммда пожалуй Гарри сегодня у меня не получит ничего и вообще больше ничего не получит пусть где хочет деньги ищет пусть займет пусть идет отработает где — нибудь после занятий хватит с меня однако сегодня должны быть и приятные моменты сегодня зайдет моя Хлоя, но черт побери со своим ботаником муженьком ну ничего я хоть погляжу на нее да к тому же у нас же есть наш тайный никому неведомый язык жестов так что мы при любых обстоятельствах сможем объясниться я всегда смогу сказать ей что люблю больше жизни только бы что-нибудь отвлекло старика Стивенса ха-ха вот бы повариха евоная нагрянула девица Джейн тогда бы вообще было все по как по маслу святые угодники вот дело было бы девица Джейн конечно тоже хороша, но больно уж возвышенна ей умных разговоров подавай про культуру и литературу и всякую прочую средневековую инвеституру, а я что мне рок-н-ролл добрый эль да бифштекс вот и все мое счастье ибо поздно мне уже о чем-то мечтать и радуешься малому сыт в тепле и слава Богу вот раньше еще чего — то там мямлил про то как бы разбогатеть да может и поумней стать да видишь работать надо было не до этого было. Джерри закрыл журнал должников и подсунул его под медный древний кассовый аппарат. А может взять мне Гарри поработать ко мне от Стейси толку все равно как от козла пения, а он мальчишка вроде проворный чего там особого стаканы с пивом да бифштексы разноси на столы да и все всяко и своя копейка будет да и долг отдаст пожалуй предложу ему если заявится и пусть только попробует отказаться потребую немедленно чтобы оплачивал долг, а то хватит уж всему предел есть пора и честь знать как говорится. Джерри взял чистое барное полотенце и засунул его за пояс, он препоясал им чресла свои, как древний библейский пророк. Налив себе полпинты пива, он хлебанул, взял сигарету, закурил и подошел к окошку. Смотри ка народ подтягивается что-то сегодня месса раньше закончилась наверное преподобный Джо не в духе был проповедь видать короткая была еще бы ей не быть короткой когда он вчера от меня предпоследним ушел и чую сегодня первым придет эх святой отец тоже мне авторитет вот раньше было как вспомнишь в детстве помнится жития святых читал святой Франциск святой Патрик св.Тереза, а наш святой Джо разбирается в святости не больше чем я в галиматье мистера Стивенса одно хорошо хоть не ханжа не корчит из себя святошу в долг не пьет да и вообще человек нормальный не чуждый всем грехам и радостям людским. В этот момент открылась дверь, дверной колокольчик подал свой неизменный сигнал, и преподобный Джо предстал на пороге, прокричав Джерри: «Привет, Джерри!».

XIII

Еще одна Месса. Опять я стою на амвоне. Тело Христово. Людей теперь не много. Куда — то все подевались. Похмелье неистовое. Тело Христово. Хорошо, что мало людей. Господи, скорей бы выпить стаканчик у Джерри. Тело Христово. Мне кажется, я все время что-то забываю. А выключил я газ или нет? Черт подери. Тело Христово. Я уже не молодой священник и мне никогда не стать епископом. Тело Христово. А сколько я подавал надежд. Но нужно было быть дерзостным христианином. Тело Христово. А я что? Да, что я? Я всегда относился. Тело Христово. К этому как к какому-то ремеслу типа столяра или сантехника. Да и не являюсь ли я ассенизатором греха, все на себе выслушиваю и властью, данной мне. Тело Христово. Отпускаю все грехи. А если все эти грехи не должны и не могут быть отпущены, если все падет мне на голову в том случае, если все же Господь есть. Тело Христово. Ну, а на нет и суда нет. Кому не простите грехи, тому не простятся и на небесах, а кому простите. Тело Христово. Тому и в преисподней простятся. Девица Джейн сегодня каялась в страсти к женатому мужчине. Тело Христово. А я ей ничего не посоветовал, а что я скажу, если любит, что, не люби? Она любит мистера Стивенса, которого я уже давно не видел. Тело Христово. Признаться, уж лучше девица Джейн, чем миссис Хлоя Стивенс — атеистка, эстетка, имморалистка. Тело Христово. Эта хоть в каждое воскресенье на богослужении, всегда скромно, но аккуратно одета, всегда исповедуется внимательно. Эх, Стивенс, старый пес, куда метишь, такую молодость в грех вгоняешь. Тело Христово. Не помню, вроде бы они венчаны. Однако, когда Стивенсы к нам приехали, я так и не спрашивал, венчаны ли они. Нет, не может быть, чтоб не венчаны, Стивенс все же хоть и эстет, однако ж католик, слава Богу. Тело Христово. А вот женушка его та еще стерва, все же Стивенс не дурак, чует чистую душу девицы Джейн. Ох, Джерри, где ж твое спасительное пиво. Тело Христово. У меня уже облатки сейчас посыпятса из рук, Боже, а если я не попаду кому-нибудь в рот, это трагедия, облатка упадет, осквернится Тело Христово. Тело Христово. У преподобного Джо на лбу выступила испарина, а тоненькая струйка пота стекала от затылка, по позвоночному столбу, далее, ниже, к пояснице, и еще ниже и ниже. Тело Христово. Да когда же уж все наконец причастятся, а потом еще благодарственные молитвы читать, как же жарко, хотя в храме вроде прохладно. Тело Христово. Надо же мне было вчера так перебрать, с другой стороны, я злоупотребляю уже десять лет, как понял, что не стать мне епископом. Тело Христово. Я должен был лечь под кардинала, но я отказался, эта дрянь не засунула мне в задницу свой член, но сделала все возможное, чтобы моя карьера была alles. Тело Христово. Я тогда был молод и красив, молодой священник, а ректор семинарии кардинал не хочу произносить его имя всех приглашал в свой кабинет на душеспасительную беседу. Тело Христово. А там у них процветали сто двадцать дней Содома. Ну какой же он фильм все же вольный снял, этот итальянец, если бы все гомосексуалисты были как он, то под такого я бы может и лег ради карьеры. Тело Христово. Но все, поезд ушел, теперь я уже староват для этих игр. Теперь мне сорок, и я алкоголик. Тело Христово. Ну, а что ж, первое чудо тоже было винным. Винное чудо в Кане Галилейской. Да и апостол Иоанн, он был так молод, Христос любил его, но Боже мой, что я несу. Тело Христово. Сколько все же досталось нашей Церкви за последние годы, а Германия, а фашизм, война. Сколько хороших людей погибло — настоящих святых и мучеников. Тело Христово. Поэтому итальяшка снял хороший фильм. Господи, да я уже потный весь, ну вроде три человека осталось. Тело Христово. Что ж пол так плохо подмели перед Мессой. А еще ведь деньги получают. Не забыть бы уборщице напомнить, чтоб получше подметала. Тело Христово. Ну вот, наконец-то, последний человек и как раз девица Джейн. Странно, исповедовалась вроде первой, а причащается последней. Смирение. Тело Христово. Но кто я и что я? Я уже не молод, я пьяница и впереди у меня не будет лазурных рассветов блаженной жизни, да и целибат еще никого счастливым тоже не сделал, если ты не свихнувшийся картезианец и не кончаешь от флагелляции. Причастив всех, преподобный Джо повернулся к алтарю, чтобы произнести благодарственные молитвы по святом Причастии. Лицо у преподобного Джо было красным, однако, в общем он производил впечатление приятное. Это был высокий и стройный пастырь, безошибочно можно было сказать, что в молодости или юности это был очень красивый молодой человек. Даже теперь у него не было ни второго подбородка, ни мешков под глазами, ни всей той остальной красоты, свойственной пьющему человеку. Скулы его были четко очерчены, глаза большие и зеленые, волосы русые, зубы ровные и достаточно белые, если учесть, что пастырь еще и любил выкурить в день пару тройку хороших кубинских сигар. Закончив мессу и переоблачившись в обычную одежду, пастырь Джо вышел на улицу и быстрой походкой пошагал по направлению к пабу, где работал рыжий Джерри. Хорошо, что все в этой жизни заканчивается, так, закончилась и сегодняшняя месса и сейчас я пропущу стаканчик у Джерри, и глоссолалия в моей бедной башке наконец-то смолкнет и превратится в единую и тихую мелодию. Пусть в голове моей звучит Ода к радости или какой-нибудь шопеновский ноктюрн, но только не ты — всевышний Бах. Преподобный Джо открыл дверь, прозвенел колокольчик, и дверь захлопнулась.

— Привет Джерри, как поживаешь, знаешь, тебя я рад видеть сегодня больше всех, и я счастлив, что ты не имеешь склонности ходить по воскресениям к мессе, но блюдя заветы Господни, в поте лица добываешь хлеб свой. Плесни ка мне пинту темного и двойной скотч со льдом.

И только теперь и не минутой раньше воскресная Месса завершилась и для преподобного Джо, и для преподобного Джо начался настоящий новый день.

XIV

Гленн, Джим и Свирь вышли на улицу, на ходу заматывая шарфы, быстро спустились по ступенькам и пошли по направлению к парку. Их путь проходил по центральной улице, мимо бакалейной лавки, здания серого цвета, здания коричневого цвета, здания белого цвета — Церкви — и ряда других зданий. Общая длина маршрута составляла примерно одну милю, однако компания решила перед тем как идти в парк, зайти в паб пропустить по стаканчику, ибо погода стояла хоть и солнечная, но немного прохладная. Но даже если бы погода была не прохладная, да и вообще какая угодно, в паб им так и сяк пришлось бы войти, ибо путь в паб — это путь неизбежный, если Прекрасное вообще хоть чего-то значит в вашей жизни. Войдя в паб, троица встретила преподобного Джо, цвет лица которого стал чуть более красный, чем обычно, а вот выражение весьма благожелательным и улыбчивым.

— Миссис Риппертон, Джим, я не видел вас целую вечность, чертовски рад!- воскликнул преподобный Джо, пожимая Джиму руку и предлагая присесть за барной стойкой.

— Здравствуйте, святой отец, — чуть ни в унисон ответили оба супруга, с удовольствием разместившись у бара.

— Привет Джерри, три пива будь добр, — сказал Джим. Джерри Кивнул в ответ и принялся наливать.

— А кто этот молодой человек с вами? — поинтересовался святой отец.

— Ну как же, это Гленн Кэндл, мой студент, — сказала Свирь. Гленн и священник пожали друг другу руки, затем преподобный Джо поправил свою колоратку, ибо она сдавливала ему шею.

— Из вашего нового набора? — спросил Джо.

— Да, святой отец, вчера только набрали новый класс и открыли учебный год.

— Я знаю, — сказал Джо, — я был вчера на молебне по поводу начала учебного года.

— Я на него не пошла, — ответила Свирь.

— Я этому не дивлюсь, вы же не верите в Бога, — улыбчиво произнес Джо.

— Верю в той мере, в коей могу, вы знаете, что я верю, что Бог проявляется в Искусстве, в этом отношении я верующая, — сказал Свирь.

-Ну, ну, — улыбнулся святой отец, потягивая скотч (предположительно третий или четвертый по счету, однако это не говорит о том, что интеллектуальные способности или чувство юмора стали изменять святому отцу, наоборот, они только усилились).

— Давайте не будем в этот воскресный день спорить о религии, — вмешался Джим и продолжил: — Предлагаю тост за преподобного Джо!

Джерри поставил на стол три пива, все взяли стаканы и радостно чокнулись. Затем Джим и Свирь закурили сигареты, святой отец и Гленн от сигарет отказались.

— А вы верующий? — нарушив табу не говорить о религии, спросил Джо у Гленна.

— Смотря в каком смысле, — ответил Гленн.

— Да в самом прямом, — усмехнулся священник, продолжив: — Признаете ли вы истинность Католической церкви и верите ли вы в догмат о непогрешимости Папы, в догмат о непорочном зачатии и в догмат о том, что Папа — наместник Божий на Земле и несет свет Истины всем народам, как христианам, так и нехристианам?

— Боюсь, сэр, что в эти догматы я не верю, — ответил Гленн.

— Ха-ха-ха, я тоже не верю, — разразился смехом святой отец и добавил: — Ну, а в какого же Бога вы веруете, в неведомого?

— Я полагаю, что я верю в бога искусства, примерно так же, как и миссис Риппертон, — сказал Гленн.

— Не могли бы вы пояснить это подробнее, дело в том, что мы с миссис Риппертон никогда не говорили об этом по душам, — сказал улыбаясь преподобный Джо.

— Охотно, — сказал Гленн и стал пояснять: — Видите ли, сэр, искусство существует для того, чтобы запечетлевать мгновение и выражать сущность изображаемого. Запечатленное мгновение, которое остановилось и прекрасно и есть бог, т.е. бог — это время искусства, время схваченное в форме скульптуры, живописи, поэтической строки, это время во плоти, то время, до которого можно дотронуться, которое можно слышать в случае поэзии или музыки. Не вечность, по-моему, есть бог, но пойманное в оковы формы искусства время. Да и ведь было время, когда Время было богом, времена Хроноса, но и тогда уже был Кайрос, мгновение, которое удачно схватывает время и образует зазор в протяженности, позволяя Хроносу встать на ноги, втянуть его в измерение hie et nunc, в измерение вечного теперь. Именно в искусстве временное время становится вечным мгновением, — ответил Гленн, сделав небольшой глоток пива.

— Звучит красиво и вполне философски, — заметил святой отец и добавил: — Ваш бог, конечно, совсем не похож на распятого и воскресшего назаритянина, коего мы исповедуем.

Святой отец сделал глоток скотча. Какой удивительный молодой человек, вот уж точно умен не по годам, и этот цвет кожи, он немного смуглый, странно, откуда это все в нем, и эта утонченность, и уверенность слога, как он говорит спокойно, как власть имеющий, и когда я слушаю его, мне на душе делается хорошо, а это ведь и есть признак того, что не дьявол ведет его разум, ибо дьявол — это суета, а он источает покой, я бы слушал его все время.

— Блестяще! — воскликнула Свирь и захлопала в ладоши, после того как Гленн изобразил очертания своего Бога, и добавила: — Лучше я бы и не смогла сформулировать бога эстетики, чем это сделали вы, мистер Кэндл!

— А не кажется вам, дорогие друзья, что то, что сказал мистер Кэндл как — то уж больно возвышенно и далеко от современных реалий, ну вот посмотрите на современное искусство, да что современное, вспомните унитаз-фонтан Дюшана, или томатный суп Уорхолла, какого бога, по-вашему, они пытались выразить в своих произведениях, вот уж точно неведомого бога?

— То, о чем вы говорить, сэр, — заметил сразу Гленн, — по-моему вообще является не искусством, но форменным безобразием, разрушившим все категории классической эстетики.

— А спросите, почему разрушившим? — загорелся Джим, добавив: — Да потому что люди поняли, что не может больше искусство быть на службе у власть имущих и их идеологий, и все ваши Рафаэли и Боттичелли были ни кем иным, как рупорами монархии, клерикализма и любой другой властной пирамиды, но мы устали жить во властной пирамиде, мы устали, что нами командуют, и события 1968 года в Париже показали это лучше всего, — загорелся Джим.

— Я жил в то время в Париже, — мистер Риппертон, — но что-то во мне говорило, что выходить на баррикады — это уж как-то слишком, я, конечно, был тогда совсем мал, но где-то внутри понимал, что это какое — то восстание масс, которые так же вписаны в иерархическую пирамиду, просто ими командуют не аристократы, а такие же, как и сами эти массы, плебеи, — заметил Гленн.

— Верно подмечено, — сказал преподобный Джо и добавил: — Когда человек захлебывается в своей свободе, он уже ничего не может создать, ибо создается что-то существенное только тогда, когда оно зажато в строгие рамки и пребывает в голоде. Сытостью искусства еще никто не создал.

— Сытостью может и нет, но пьянством и наркотиками да, чему доказательством весь 20-ый век!- ухмыльнулся Джим, сделав большой глоток пива и смачно затянувшись.

— Не забывайте, дорогие друзья, — сказала Свирь, — что мы уже давно живем в эпоху разрушения традиционных канонов, и эстетический взгляд мистера Кэндла хоть и прекрасен, но едва ли применим к современности, а что до твоего томатного супа, Джим, так он создан не для того, чтобы открыть какую-то истину прекрасного, но исключительно для того, чтобы разоблачить убогий культ потребления, защитником которого ты, судя по всему, являешься.

— Суп, да, — сказал Джим, — но о других этого нельзя и подумать. Ну взять хотя бы теорию литературы, ну, скажем, Ролана Барта, это нам ближе, ну что это, как не попытка внедрить марксизм в лингвистику, раньше убивали царей, сейчас убивают авторов. Я с радостью забил бы какого-нибудь тучного монарха, но и автора мне не жаль, хоть я сам таковым и являюсь, поскольку все же хоть что-то, но пишу. — Запиши на меня, Джерри, — добавил Джим.

Рыжий Джерри наблюдал за разговором из–за барной стойки. Ну вот им лясы точить, а, не, ну ты глянь, чего спокойно — то не живется, о чем они вообще тут спорят, так я и думал, что Свирь со своим французиком припрется, а пастор — то куда лезет, тоже решил за умного скосить, хотя с другой стороны у него за плечами семинария, иезуиты и все такое, как кудряво сворачиваются в какие-то спирали волосы у Свири, а французик, весь причесан, а Стейси — то моя, нет, ну ты погляди, твою мать, она с этого французика уже минут пять глаз не сводит, стоит с открытым ртом, как баран. «Стейси! Стейси! А ну иди на мойку принеси чистой посуды, сколько раз тебя просить нужно!»,- прикрикнул Джерри. Нет, я просто должен ее уволить, это никуда не годится, возьму лучше малыша рыжего Гарри. Джим опять заводиться начал от их спора, как бы во все горло они орать не начали, как бы связки свои не сорвали, а то и лучше было бы, хоть молча сидели бы да пили в тишине и в благодати, нет же, как напьются и давай о своих теориях и историях спорить. — Хорошо Джим, запишу три пива на тебя, у тебя еще здесь два неоплаченных, всего пять.

— Ок, — сказал Джим, — я попозже деньги занесу. И, обратившись к друзьям, добавил: — Хватит спорить, пока мы будем спорить начнется дождь и мы не дойдем до парка. Идемте. Преподобный Джо, не хотите с нами в парк?

— Нет, Джим, спасибо, я посижу еще, поболтаю с Джерри,- сказал святой отец.

— Идемте, Гленн, — сказал Свирь.

Идемте, мэм, — ответил Гленн.

Они открыли дверь паба, прозвенел неизбежный колокольчик, и троица отправилась в парк.

XV

О повариха, девица Джейн, как неустанно ты расчёсываешь свои золотые кудри. Румянец твоих щек на бледной коже — как мало он знает о смерти и старости, о забвении и неудаче. Ты — отличная стряпуха и обладающая завидной красотой молодая особа. Ты — триумф природного совершенства в женском теле, ты — скромная, интересующаяся, белозубая, алогубая, розоперстая, как гомерова заря, ничем и никем не опороченная, горя не хлебавшая, радости особо не знавшая, работу любящая, людей уважающая, трижды святая, жена завидная, мать потенциальная, золотом не увешанная, серебро любящая, ты — девица Джейн — то, что заслужил мистер Стивенс за свою жизнь, ты выходишь из храма после мессы, ты открыла Богу свое сердце, и он простил тебя десятикратно, ибо нет злого умысла в делах твоих, и не за что-либо любишь ты мистера Стивенса, но за ум его и человечность, поэтому легко, как птица, как перебегающая дорогу косуля, порхая, выходишь ты из церкви и подставляешь свое евангелическое лицо внеконфессиональному солнцу, и как оно светишь ты и для грешников, и для праведников, и прекрасна ты, как соломонова лилия, и нет в тебе боязни, что затмит тебя кто, ибо хоть и не святая ты, однако и не грешница, и достойно ты лучшей из участей, достойна ты любви широкой души человека, достойна ты милостей земных его и надежд, даруемых Богом, небесных, вот ты входишь в паб к рыжему Джерри и говоришь: «Привет, Джерри! Посмотри, какой дивный день сегодня!». Джерри поворачивается от кофеварки, удивленно озаряет бар золотозубой улыбкой и отвечает тебе: «Мисс Джейн! Вот уж кого нам Бог послал в такое утро на радость — то, ну будет хоть приплод для хорошей компании, присоединяйтесь к нам, мы тут с отцом Джо беседу ведем». Легкими движеньями ты, девица Джейн, поворачиваешься к отцу Джо и с радостью на сердце и лице, как Хлорис с полотна Боттичелли, при помощи цветов, излетающих вместо слов с твоих уст, произносишь: «О святой отец! Здравствуйте еще раз, как же я всегда рада вас видеть!». Святой отец медленно ставит бокал с виски на стойку, поворачивается к тебе, щеки его пылают румянцем, подобным твоему, однако ж искусственным, руки его чуть-чуть подрагивают в приветственном благословлении, он произносит: «О милая Джейн, как я рад тебя видеть снова! На мое унылое сердце ты всегда действуешь радостью, присущей юности, ах, Джейн, как ты прекрасна в это утро, присаживайся. Мне кажется, я присмотрел тебе жениха, ах, если бы не его юный возраст, ведь ему всего 16, это Гленн Кэндл, новенький в наших местах, ученик миссис Риппертон, из нового набора, красавчик — жуть!». Ты внимательно слушаешь отца, но его речи о юнцах не трогают тебя, ведь ты живешь в предвкушении того, что вот-вот войдет мистер Стивенс, которого ты любишь словно отца, при этом и как мужа, ты сама не знаешь, как ты любишь его, ты знаешь только, что весьма сильно, как Электра любила своего отца. Поэтому ты отвечаешь преподобному: «О святой отец, все время вам не терпится меня выдать замуж. Но сейчас — то вы уж точно махнули лишнего, если хотите сосватать за меня ученика колледжа». Ты перестаешь говорить, твои белые зубы оголяются, и раздается твой мягкий и звонкий девичий смех, про себя же ты думаешь, какой может быть Гленн, когда мне нужен только он, только мистер Стивенс, его я буду любить, пусть тайно, пусть во благо стыда и греха, но до смерти. Рыжий Джерри смотрит на тебя и произносит: «Ха-ха-ха! Ну, вы, святой отец даете! Это этого — то столичного французского сосунка да за нашу-то девицу Джейн!». Святой отец: «Напрасно вы так о нем, он хоть и юн, но умен не по годам, а я знаю, как неравнодушна наша Джейн к интеллекту». Отец Джо на минутку задумывается, и какая-то грустная нотка появляется в выражении его лица, он вспоминает молодого человека, он глядит на тебя, Джейн, восхищенно, он будто не может сделать выбор, на чьей он стороне, однако никак нельзя понять, чего же он по настоящему хочет, за что радеет, возможно, он хочет спасти старый брак от развала, а может тебя, милая Джейн, он хочет уберечь от греха. Так или иначе, вы все, и ты тоже, Джейн, поворачиваетесь к двери, когда она открывается и на пороге возникает чета Стивенсов.

XVI

Я снова в страхе, мне кажется, мои дни сочтены, у меня мокрые ладони и по телу пробегают судороги то там, то сям. Это тревога, она всегда приходит нежданно и не одна, она приводит с собой страх смерти и мысль о том, что: «ты ничего не успел и нигде не пригодился». А что же может быть ужаснее этой мысли для мужчины в расцвете лет. Я знаю, что пока я живу, я не должен покидать надежду посетить тот город, где живет Гленн Кэндл. Для чего? Ведь я ищу человека, ищу днем, как Диоген, с факелом, поэтому я должен пожать ему руку. Есть ли что-нибудь более прекрасное, чем пожать руку человеку. Разве ты не знаешь, что на Земле больше никто не живет, что мировой океан обуял все земли, и только ты сидишь на своем островке и отбиваешь на машинке тушь букв, спаривающихся в слова и строчки? Ты помнил о былой славе. Так скажи, ты был в этом городе, где живет этот человек, спрашивает он у меня? Да, я был там. Ты пожал ему руку? Да, пожал. Какого цвета было его лицо? Оно было немного смуглым. Отвечает кто-то. Тот, кого спрашивали, отвечает за того, кому адресован вопрос, но когда все перевернулось вверх дном и уже нет возможности отличить верх от низа, господина от раба, тогда не имеет значения, кто спрашивает, а кто говорит. Говорит лишь для того, чтобы говорить. Но вот в голове чувствуется жар, это океан кипит и хочет поглотить мой маленький островок, островок маленькой жизни хрустальной. Моя слеза стала большой, в ней, как в монаде Лейбница, отражается вся вселенная, я сам купаюсь в соленой воде моей слезы, я думаю о том, что и он иногда плакал, пока был, когда был, когда был где-то и кем-то, но очарованность слезами — удел детей, юнцов, стариков, но не зрелых мужчин. Ты должен выковать свою слезу из ртути. Это он приказывает мне. Кто он? Кто приказывает, где деятель и что есть его деятельность? Ты задаешь слишком много вопросов. Останься на веки на моем островке, это я говорю с тобой, я, тот, кто посылает слезы скорби и радости, тот, в чьей власти влага. Я отвел глаза от клавиш и оглянулся, и я увидел лицо, и серо-голубые глаза, лицо это зависло в воздухе, я не помню размеров его, это было лицо-вселенная, это была белая стена и черная дыра, это было лицо во времени и пространстве бездонного и бездетного океана, ибо не было ничего, кроме океана, островка, меня и пишущей машинки. Еще был лист, но смок от дождя падающих слез, и клавиши собирались в буквы и слова на поверхности падающей слезы, имеющей определенную плотность для того, чтобы сохранить их на себе. Скажи мне, был ли ты там, видел ли его? Кто спрашивает это, откуда голос? Это я, тот, кому принадлежит влага и слезы, это я, властитель и причина твоего страха, это я, твоя единственная ненужная тебе надежда, которая и освободит тебя от страха за себя, от страха за свой маленький островок. Посмотри, как мокр песок, его осталось мало, твоей жизни хватит, чтобы сосчитать песчинки на этом берегу. Что потом? Потом все исчезнет, наступит великая жертва, царский дарообмен. Но разве ты не хочешь вернуться к ним? Разве ты не забываешь, слушая меня, то, о чем я тебе напоминаю? Разве ты не забываешь о нем, который есть я, который будет всегда и который явился тебе и был в твоей жизни? Я вижу лазурь, падающую с небес, слеза по-прежнему стекает с лица, я вижу черное небо, залитое жидким стеклом неспокойного прошлого — где оно, спросишь ты? Увы, отвечу я, оно застыло и катится шариками, подобно граду, по спиралям ветра. Ветер везде. Он обдувает мое лицо остатками моего песка, остатками моей суши, суши моего бытия. Все переходит во влагу, пронзаемую стеклянными шарами, это как прозрачный зонтик, простреленный шариком из пневматического пистолета. Эти старые метафоры, эти старые части речи, этот язык, столь дюжий и легкий, ты теряешь дар языка, разве ты не чувствуешь? Что ты сказал? Разве ты не слышишь бойню, разве ты не видишь всадников Апокалипсиса, разве ты не говоришь вместе с ним, разве островок суши — это не Патмос? А разве быть Богом это не прекрасно, ты большой и округлый, ты объял все измерения и испускаешь из себя ночь, в ночи ты ткешь полотно судеб, но ты беспомощен, разве ты не беспомощен в своем неведении и ненависти к самому себе, разве ты не …убийца о, о, о, ты Хронос, пожиарющий младенцев, скажи мне, видел ли ты Гленна Кэндла, видел ли ты в своих скрижалях, что я еду к нему и ищу его, мы с тобой не любим смеха, мы не считаем, что смех объединяет, да и кого объединять — то, когда только мы с тобой и остались, так может посмеемся, может станем единым шарообразным океаном, с моим островком посреди, куда я буду выплывать и стучать на машинке, там только пишущая машинка, там нет растительности, это театральная декорация? Тьфу, нет, конечно, театр проклят, театра нет, как нет и искусства, а откуда же ему взяться, когда есть только островок и пишущая машинка в песках, это ли остатки Гутенберговой вселенной, о да, хорошо, что так все стало, что нет более ничего, что ничто стало нашим бытием, что мы сами так хрупки, что спирали ветра пронзают нас, как богемское стекло, и мы падаем и разбиваемся, как бьются камни о песок, ведь мягкая почва самая опасная, ведь Патмос — это одиночество, это всеобщее одиночество любого провидца. Разве ты не слеп, разве воспоминания о слепцах не сияют в твоем взоре зарницами безнадежной надежды на свет, но ты не видел свет, так протяни же руки и виждь, коль глаз не имеешь, я возьму тебя за руку, о шарообразие, и разве ты не увидишь, что девица Джейн живет, разве твои впалые глазницы, пустые глазницы, в которых ночь стала твоим единственным видимым образом, затмившим своим сиянием все остальное, разве глазницы эти не снюхивают, что девица Джейн улыбается только что вошедшему мистеру Стивенсу? Разве дверь не закрылась за четой Стивенсов? Разве не невероятно и не прискорбно, что где-то есть жизнь?

XVII

Дверь закрылась и девица Джейн увидела мистера Стивенса с супругой, снимающего шляпу и плащ, вещающего их на вешалку вместе с зонтиком. Супруги подошли к барной стойке.

— Мое почтение, преподобный Джо!

— Здравствуйте, мистер Стивенс.

— Джерри, привет.

— Здравствуйте, сэр!

— мисс Джейн.

— Сэр.

— Миссис Стивенс, приветствую!

— Привет, Джерри!

— Святой отец.

— Миссис Стивенс.

— Мисс Джейн.

— Миссис Стивенс.

— Славный денек, не правда ли, святой отец?

— Вы совершенно правы, я планирую после очередного стаканчика пойти прогуляться в парк, налей мне последний, Джерри.

— Вы же знаете, святой отец, что последний — это всегда предпоследний.

— Да я погляжу, ты сегодня склонен к обобщениям и умозаключениям.

Святой отец пьян. Она пришла. Я знал, что она придет. Он взял чистый бокал. На ней легкая меховая накидка и большой вырез на груди. Она специально так оделась сегодня. Кладет два кубика льда в стакан. Потому что знала, что увидит меня. Берет с полки бутылку скотча. Я должен использовать наш тайный язык, чтобы она могла понять меня и я ее. Наливает порцию виски, кладет на барную стойку. Если она подмигнет мне два раза, это будет значить, что мистер Стивенс зайдет вечерком к Риппертонам и она будет свободна. Он открывает кран. Так, сейчас я буду следить. Она смотрит на него и улыбается ему, но не подмигивает пока. Что же она смотрит и не подмигивает. Он всполаскивает руки и закрывает кран. Она не подмигивает, потому что все видят ее в пол-оборота. Вытирает руки в полотенце. Чем бы мне отвлечь их, чтобы они все разом на меня уставились и не могли ее видеть. Он помялся на месте. О! «Как прошло открытие нового учебного года, сэр?». Мужчины поворачиваются к Джерри, Хлоя подмигивает ему. Наконец-то, наконец-то она мне подмигнула, сделаю ей двойной Мартини.

— Как обычно, Джерри, уже долгие годы ничего нового не происходит, построение, пирожные, моя глупая речь, молебен святого отца, а потом попойка у тебя в пабе.

— Совершенно согласен, уже десять лет я каждый год читаю благословения вашим ученикам и пока что никто из них вроде не прославился.

— Ну не отчаивайтесь, святой отец, может мои студенты еще кой на что способны. Ведь мы никогда не знаем, какие чудеса принесет нам время.

— Кстати, о чудесах, сегодня я встретил здесь Риппертонов с одним молодым человеком, зовут Гленн Кэндл, вроде как новенький ваш, из Парижа который приехал. Ну на редкость благоразумный юноша, я здесь таких и не видывал.

— Ах, Кэндл, ну разумеется, он уникум, я знаком с Кэндлами, да, его отец раньше проходил по части дипломатии, а потом они из Парижа перебрались сюда, на его Родину. У них вообще вся семья умницы. Мать прекрасный музыкант — пианистка. Так вот, я был у них еще на прошлой неделе, там и познакомился с Гленном, решил его на класс старше определить, ибо разум его подтверждает, что я не ошибся.

Мой милый Джерри, ну что же ты не смотришь на меня, а болтаешь о каких-то юнцах. Она поправляет шляпку. Ты сегодня так свежо выглядишь и столько силы в твоих засученных рукавах. Достает сигарету и зажигалку. Ты будешь моим спасением от моего непутевого мужа, которого я хоть и обожаю, но не люблю. Прикуривает и затягивается. Ты — одинокий мой, я думаю о тебе, я нужна тебе, я стану твоей путеводной звездой. Мы сольемся с тобой в свадебном танце, и моя печаль станет и твоей печалю, а соединив две печали, мы обретем тихую радость любви. Я буду твоей конкубиной, твоей Мессалиной. Подмигивает Джерри два раза левым глазом. Ну наконец-то, ты заметил, ты мой ангел в этом прокуренном борделе. Улыбается ему, пока мужчины говорят о том, как начался новый набор. Джерри наливает пиво мистеру Стивенсу и сухой Мартини для Хлои. Хлоя берет бокал и делает глоток. Ух ты, как щедро ты плеснул мне джина, ты хочешь, чтобы я была хмельная, когда приду к тебе, я и так ей буду, я буду такой, какой ты захочешь.

— А на основе чего вы, святой отец, заключили о достоинствах этого юноши?

— Ну как, мы заговорили о религии, — о чем же мне еще говорить, — и мистер Кэндл меня порадовал оригинальностью своего отношения к божеству. Его Бог — это Бог искусства.

— Ну, это вещь не удивительная, мы помним много эпох, когда искусство, дружба, поэзия почитались божественными, начиная от Античности и кончая эпохой романтизма, всей этой немецкой и байроновской исступленностью.

— Не люблю романтиков, мистер Стивенс, Фихте сделал из них индивидуалистов и фашистов. Взять хотя бы Шлегелей. А Гоффман и Гельдерлин так вообще были безумцами.

— Ну это уж вы зря, никто не сказал более лучших слов о Греции, чем Гельдерлин. Кстати, а вы знаете, что он сильно дружил с Гегелем?

— Припоминаю, но потом, после трагедии репетиторства, Гельдерлин сошел с ума, а Гегель стал Богом в своей собственной философии, да и философии вообще.

— Вы считаете, что Гегелем философия исчерпывается?

— Систематическая да. Остальная только начинается.

— Кьеркегор, например?

— О да, куда уж без него. Но он не понял Гегеля, хотя и критиковал его. Пойми он его, я думаю его страстная натура не отказалась бы стать Богом на земле.

— А вы не думаете, что ему не хватило бы сил, что он был морально слабее Гегеля?

— Думаю, так и было, но Гегель был удручен и замучен всем этим официозом, а Кьеркегор был свободен, как птица, ну и то, что он говорит о Боге, это, по-моему, и есть настоящая вера, которой ни мне, да и вам, пожалуй, тоже. и днем с огнем не сыскать.

— Ну, мне-то проще, я человек светский, святой отец.

— Вы знаете, я думаю, что мы все уже давно светские и атеисты и вообще — безбожники. Это легко доказать, чем бы вы пожертвовали бы ради Бога?

— Ну десятину — то уж точно не дал бы.

— Да я не об этом, я о страхе, готовы вы испытать страх перед Богом, который, как говорит псалом, есть начало премудрости.

— Начало моей премудрости я обрел в классических языках.

— Я тоже не чужд латыни, могу Вульгату со словарем почитать.

— Я не об этом, я о том, что Бог для меня проявляется в произведениях классических авторов, в трагедиях Эсхила и Еврипида, в стихах Пиндара и Анакреонта, в трактатах Цицерона и Эпиктета.

— Ну вот что-то вроде этого говорил сегодня и ваш любимчик, да и мой, пожалуй, теперь, что уж греха таить, Гленн. И это все показалось мне как-то слишком ранним для него. Понимаю, вы, зрелый человек, обретший веру в юношестве, как и все мы, потерявший ее в зрелости, от вас я не дивлюсь это услышать, но от молодого человека сколько там ему лет…

— Шестнадцать

— Во во, от шестнадцатилетнего, короче, он удивил меня, давайте чокнемся и выпьем за него, сэр.

— Ха-ха, да вы святой отец, я погляжу, уже набрались.

— Как обычно, воскресный день, Господь благословил отдых.

— Ну, отдых отдыху рознь, сами понимаете.

— Ну да, ну да, ну вот я же сказал, что сейчас допью и пойду пройдусь в парк. Кстати Риппертоны тоже пошли в парк, я, кажется, уже говорил.

— Да, я знаю, я надеюсь их там увидеть.

— Пойдемте вместе.

— Пойдемте.

Пока святой отец и мистер Стивенс переговаривались, Хлоя и Джерри отодвинулись параллельно немного в сторону и начали вести свой тайный диалог. Сначала Хлоя подмигнула Джерри два раза левым глазом. Потом Джерри подмигнул ей левым глазом один раз, а правым два, на это воспоследовал ответ, состоящий из однократного подмигивания левым, двукратного правым, и опять однократного левым глазом, затем Джерри зажмурил правый глаз и хлопнул два раза веком левого глаза, после чего Хлоя, зажмурив оба глаза, резко их открыла и невротически моргнула четыре раза подряд, после этого Джерри моргнул три раза правым глазом, три левым, и два раза обоими, на это воспоследовал ответ из подмигивания пять раз поочередно правым и левым глазом, Джерри закрыл на мгновения оба глаза, затем открыл один, в этом момент Хлоя моргнула три раза левым и один раз правым глазом, потом Джерри, закрыл второй — левый — глаз и открыл первый — правый — глаз, после чего Хлоя еще попеременно моргнула шесть раз обоими глазами, на этом общение закончилось.

Мистер Стивенс, святой отец и миссис Стивенс расплатились за выпитое, вышли из паба и пошли по направлению к парку. Девица Джейн осталась одна, допивая свои полпинты пива. Она была счастлива, ибо увидела своего любимого мужчину, а что еще нужно женщине для счастья — лицезрение любви, этого ли не достаточно. Мистер Стивенс был занят диалогом со святым отцом, Джейн внимала каждому их слову, ибо известно, что хоть она и была поварихой и не имела высшего образования, но всегда стремилась к культуре, много читала и с радостью слушала рассуждения мистера Стивенса. Она знала, что очень нравится ему, однако сердце ее щемилось при мысли, что она может стать причиной семейных неприятностей. Знала она и то, что Хлоя любила Джерри, а он ее, но сердцу ее от этого едва ли становилось легче. Джейн была красива, она могла жить совсем другой жизнью, гулять по Пикадилли, закадрить богатого мужа, одеваться в дорогих магазинах и много путешествовать — Джейн мечтала о путешествиях, но окромя двух поездок в Лондон со своей умершей тетушкой путешествий в ее жизни не было. Она не горевала, она была счастлива, что нужно женщине, как не видеть любимого мужчину. Нужно ли ей обладание им? Это вопрос сложный. Джейн была чувствительна, в глубине души она понимала, что всякое обладание ведет к угасанию чувства любви, равно как и чувства прекрасного. Ведь хорошо гулять по галерее Уффици и любоваться Весной Боттичелли и знать — это не твое. Только тогда возможен взгляд, проникающий взгляд, растворяющий тебя в произведении искусства, помещающий тебя внутрь его, это возможно только тогда, когда это бывает редко. То же и с Богом. Если ты служишь в Церкви и каждый день совершаешь литургию, это становится привычкой, работой, рутиной, и Дух Святой очень скоро от тебя отходит в таком случае. Этим мучился преподобный Джо, но зато он брал другим, своими нравственными качествами, своим каким-то необъяснимым эстетическим чутьем. Он знал, как надо поступать религиозному человеку, делал все наоборот, но все получалось праведно. Вот парадокс. Видать, не от наших действий многое зависит, но от того, что мы вообще из себя представляем и о чем мечтаем. Только наши мечты могут выступать нашими нравственными ориентирами. Само слово «мечта» уже говорит о чем-то возвышенном и недостижимом, ибо если это достижимо, то не мечта уже это вовсе, но некое ожидание готового продукта. Джейн мечтала, она мечтала, что когда-нибудь поедет с мистером Стивенсом путешествовать по Италии, увидит Рим, Флоренцию, Венецию, она сможет весной срывать с деревьев мандарины и тут же их съедать, она сможет гулять осенью по Риму и в случае дождя зайти переждать в какую-нибудь древнюю церквушку, почитать там газету, полюбоваться мозаикой витражей и алтаря. Этому не суждено было сбыться, только в случае смерти Хлои или их расставания, но Джейн хоть и была мечтательна, однако никогда бы ничего не сделала, чтобы приблизить свои мечты к осуществлению, ибо была добра. Настоящий мечтатель — бездеятельный созерцатель. Осуществлять свои мечты — что может быть более жестокого. Джейн расплатилась с Джерри за пиво. Джерри дал девушке сдачу и сказал: «Странная ты, Джейн, с твоей — то красотой торчать в нашей дыре…». Джейн улыбнулась в ответ, попрощалась, вышла из паба и пошла гулять по своему родному и маленькому городку.

XVIII

Святой отец шел вместе со Стивенсами в парк. Он думал о Гленне Кэндле. Он думал о его лице, о том, что от его лица веяло прохладой и свежим воздухом. Лицо издавало легкий холодок, который пробегал по телу святого отца. Что-то запретное и до боли знакомое вращалось в душе святого отца. Он напряженно думал, отгонял от себя какие-то мысли, допускал их обратно и отгонял снова. Это лицо, оно стояло перед ним и не давало покоя. Он чувствовал это лицо всеми своими органами чувств. Ему казалось, что он прикасается к нему, и его жар, вызванный выпитым, остывает и душа умиротворяется. Коснуться бы этого лица, приблизиться к нему, коснуться этого лица губами и ощутить прохладный холодок. Это ли не Дьявол нашептывает. Это ли не искушение. Лицо выражало спокойствие и уверенность, доброту и мудрость, чистоту и праведность. Лицо притягивало, хотелось впиться в него губами и проникнуть всей душой внутрь, либо выпить все содержимое и наполнить этим лицом все свои клетки. Лицо было связано с историей. Всякое лицо связано с историей, всякое лицо читаемо. Но это лицо было загадочным, он не расшифровывалось, оно озадачивало, нельзя было сказать, откуда это лицо, кто его носитель, чьи это алые губы, зеленые глаза, вытянутый нос, тонкая кожа и правильной формы челюсти и слегка впалые щеки, выдававшие физиологическую утонченность. По лицу его я узнаю его. Я бы хотел иметь портрет или фотографию этого лица. Это лицо необходимо мне, оно вернет меня к жизни, оно вытащит меня из бездны отчаяния, оно подарит мне радость и надежду, давно утраченную, я должен к нему приблизиться, я должен вдохнуть его запах, я должен преодолеть себя и стать этим лицом.

Все трое шли молча. Мистер Стивенс думал о Джейн, миссис Стивенс о Джерри. Моя милая Джейн, что ж ты сидела и ничего не сказала, пока мы разговаривали. Ты только улыбалась, твое лицо, оно так беспощадно и красиво. Твои губы, глаза, я не могу обладать ими, это должно остаться мечтой. Ты не должна быть моей. Это все разрушит, разрушит то, ради чего я живу. Я уделил внимание святому отцу и забыл про тебя. Я увижу тебя только завтра в колледже, ты принесешь мне еду, которую сготовишь для меня, она будет простой, но вкусной, ибо от любви ты делаешь ее. Твои тихие ночи проходят в одиночестве и чтении. Ты любишь поэзию, ты романтична, ты из Древней Италии, о тебе говорила Сивилла. Чего хочешь ты, Сивилла, умереть хочу, последовал ответ. Как же преодолеть себя, чтобы ничего не желать, но довольствоваться созерцанием твоего прекрасного лица, о Джейн, мне ли, пожилому человеку, даровала ты свое сердце, достоин ли я нести его, как тяжкий крест, как легкое бремя, как вершину айсберга, как дуновение летнего ветра, как каплю утренней росы, как пение соловья на заре? Или же оно погубит меня. Где грань между запретным и дозволенным. Стоят ли чего семейные узы, если в сердце снова поселяется любовь. Ради тебя я бы бросил Хлою, но что скажут коллеги и наш городок. Значит, любовь всегда приносится в жертву общественной жизни, значит любить — неприлично, не дозволено. Нельзя бросить детей посреди жизни ради другой любимой женщины, но детей нет, а женщина идет рядом, но я знаю, что не обо мне она думает, так может мы квиты, может мы играем в одну игру просто на разных инструментах. Я уже давно не в творческом экстазе, мои лекции стали рутинной посредственностью, но ты, когда я вижу тебя, мне хочется снова действовать, мне хочется погрузиться в древность, поговорить с Марком Аврелием, поделиться тихой радостью с Эпикуром, посочувствовать Байрону о его тяжкой судьбе, все оживает для меня, История становится моей жизнью, я путешествую по мирам и временам, вот я при дворе Ксеркса, а вот — в Афинском народном собрании, вот я вместе с Кафкой строю Стену для Цинь-ши-Хуанди, а вот я делаю сэппуку вместе с Мисимой. Вместе с Борхесом я путешествую по лабиринтам Библиотеки, с Данте спускаюсь в Ад, с Фаустом останавливают время, с Гегелем становлюсь абсолютным Духом, с русскими завоевываю Берлин, с Наполеоном сижу на Эльбе — все это живо для меня, все это есть образы моей памяти, почерпнутые из книг, я оживил это все благодаря тебе, благодаря лучезарной силе любви твоей, это больше не пыльные фолианты в моей библиотеке, это сам я в этих образах и рядом с ними, в сердце моем живут и они, и ты — подательница жизни.

Хлоя думала о Джерри. Ты крепок, мой самец, я жду, когда я зайду к тебе и стану тебя ублажать своими богатыми органами, ты войдешь в меня и выйдешь из меня, я рожу тебя и ты снова спрячешься в моей утробе, я никого не рожала, я тебя рожу, я буду целовать тебя в твои рыжие волосы и бороду, а ты будешь щупать меня за груди и за ляжки. Мы вместе совершим вселенское предательство и покоримся телесному экстазу, я давно так не жила, живительная, животная сила проснулась во мне, я тебя вожделею, для меня жить значит вожделеть тебя, твоего тела мужеского и рук твоих сильных, твоих объятий, я хочу, чтобы ты мял меня, тискал, обнимал, может даже унижал или бил, чтобы ты был грубияном и самцом — истовым мужиком работягой, в коем одно животное и нет проклятого интеллекта, испоганившего всю мою жизнь. Ты зверюга, ты будешь моим, ты будешь драть меня, как лев раздирает лань, я обольюсь вся кровью, я изойду жидкостями сто тысяч раз, темнота будет нашей союзницей, я буду кричать и стонать, а ты будешь реветь и храпеть, будет боль и сладость, будет наслаждение и плоть, будет много плоти, одна плоть, одни чувства и никакого разума.

Так они и шли к парку, каждый думая о своем, шли молча, вскоре подойдя к чугунной ограде парка и войдя в ворота.

XIX

Уже давно Гленн Кэндл не являлся мне по ночам в моих снах. Я начинаю забывать его, цвет его щек и глаз, и волос, его запах, то, во что он одет. Память затушевывает любимые образы, дальше мы начинаем воображать и придумывать. Мы берем некоторый реальный остов, и, как на манекен, начинаем надевать на него воспоминания — в итоге получается что-то совсем новое. Тот ли это Гленн Кэндл, о котором я говорю и которого я знал. Не фикция ли все это, а моя любовь — не фикция ли она, есть ли какая — нибудь здесь связь с действительностью. Я знаю, что он живет в этом городе и ходит гулять в парк вместе с Риппертонами, что его обожает мистер Стивенс и не любит Джерри. Но что с того, если я не могу прикоснуться к нему и пожать его руки, перекинуться с ним словечком, обнять его как друга. Я начинаю забывать его, выдумка смешалась с правдой, литература с реальностью. Не должен ли я отправиться на поиски исторического Гленна Кэндла? Но как мне это сделать, купить билет на самолет и прилететь к нему, зайти в колледж, где он учится, и ждать на скамейке, куря сигарету и укутавшись в шарф, пока окончатся занятия, чтобы я мог встретить его. Потом мы могли бы пойти вместе в паб и выпить за нашу встречу. И он был бы рад меня видеть, а я — его. Он рассказал бы мне что-нибудь о себе, может быть что-то существенное, ведь я ничего о нем не знаю, ведь я всецело его придумал. Потом он мог бы познакомить меня с Риппертонами, с Джимом и Свирью, мне кажется, они интересные люди. Мы говорили бы о литературе, поджарили бы мясо, распили бутылку красного. И Гленн был бы рядом, он улыбался бы своей скромной улыбкой, давая редкие комментарии. Потом он просто смотрел бы куда-то мимо меня, замерев, а я любовался бы его красотой, и мне было бы спокойно, потому что мне всегда с ним было спокойно, от него исходила прохлада и безмятежность, в нем не было напряжения, иногда его взор был усталым, но никогда не суетным. В пучине бессмысленной жизни ты обретаешь человека, дарующего тебе свет, излучающего сияние, не требующего жертв, ибо он далеко и недостижим, но ты знаешь, что в любой момент можешь оказаться рядом с ним, приехав к нему без спроса, просто сказав, что желаешь видеть его, и что же, эта тоска, эта незаполненность чувством, достаточно ли этого, чтобы совершать передвижения, чтобы стремиться к тому, что, возможно, ушло навсегда, но чье лицо до сих пор стоит перед глазами и будет последним, что я увижу перед смертью. Я бы хотел, чтобы его лицо было последним, что я увижу перед тем, как мне закроют веки. Я ушел бы в покой, унеся с собой этот образ, выкованный из кристаллов моих слез одиночества и тоски. Что же делать мне, автору, пишущему эту повесть, ехать ли мне искать Гленна Кэндла или оставаться в вечном неведении о его дальнейшей судьбе? Я решился ехать, пусть это путешествие будет последним, пусть сердце мое не выдержит, но я должен увидеть его.

Я купил билет на самолет, заказал такси и прибыл в аэропорт еще ночью. Я прошел таможенный контроль, выпил двойной сухой мартини со льдом в баре и пошел в магазин беспошлинной торговли купить Гленну одеколон. Я купил ему любимый свой одеколон, я хотел бы, чтобы от него пахло так же, как и от меня, или, наоборот, чтобы от меня пахло так же, как от него. Я сел в самолет, прилетел через несколько часов в аэропорт Хитроу, добрался до вокзала, сел на поезд и через три часа был в городке, где живет Гленн. И я начал его искать. Для начала я поселился в местной гостинице. Принял душ, отдохнул пару часов, спустился в холл, выпил кофе и пошел гулять по городу. Я услышал бой колоколов у старинной церкви, у которой стояла небольшая группа прихожан. Я решил зайти с ними внутрь и посмотреть внутреннее убранство храма. Внутри был приглушенный свет, пахло свечами и ладаном, витражи преломляли солнечный свет живительного осеннего утра. Я отсидел мессу, потом подошел поближе к амвону и решил принять причастие. Я не знаю, зачем я это сделал. Священник понравился мне, у него был усталый вид и красное лицо, он нежно положил облатку мне на язык, пресное тесто скоро стало растворяться и я его проглотил. После благодарственной молитвы я вышел на улицу и, спускаясь вниз по улице, зашел в местный паб, где тучный бармен — полностью рыжий — налил мне полпинты пива. Выпитое пиво успокоило мои нервы, которые всегда были у меня на взводе, если я недостаточно высыпался. Я вышел из бара и пошел гулять дальше. Свежий воздух, прекрасный день, обилие еще не пожелтевшей зелени, а главное, надежда встретить где-нибудь Гленна, вселили в меня радость и легкую приподнятость, которую я бы и назвал настоящим покоем. Через примерно одну милю я увидел роскошный парк с невысокой чугунной оградой. Я вошел в него, прошел по гравиевой дорожке метров сто и сел на скамейке перед озером наблюдать лебедей. Я сидел и думал, как еще недавно я был очень далеко отсюда и едва ли мог представить, что буду здесь находиться. Но существуют самолеты, летающие птицы. Есть что-то обманчивое в самолетах…Это прекрасные и лукавые машины — они могут быстро доставить тебя в любую точку мира, но они забирают взамен что-то безвозвратно…возможно, они забирают само путешествие. Парадоксально, но самолет — это путешествие в условиях отсутствия оного. Ты утрачиваешь радость достижения пункта назначения. Лучший пример здесь, разумеется, Святая Земля. Если раньше люди клали годы, чтобы добраться до Гроба Господня, а порою и жизни, то теперь достаточно иметь несколько сотен баксов — и ты в сердце европейской христианской цивилизации. Но что ты чувствуешь, добравшись таким легким путем, без трудностей, без мук голода и жажды, без опасности сарацин, без жаркого дыхания сирокко или хамсина, до этого священного места?…«ничто», пожалуй, будет подходящим словом…Самолет — это антипутешествие, это не ты приезжаешь куда-то, но «куда-то» через турбину двигателя выплескивается на тебя, как вода из таза. Однако в моем случае жаловаться было бы не прилично, ведь именно самолет быстро доставил меня туда, где предположительно обитал Гленн. То, что ожидало меня дома, было, в общем, очень не привлекательным. Перспектив там было не видать, просвета не было. Я существовал, как заведенный волчок, однако не работая и не принося никакую пользу обществу. Да и стоило ли приносить эту пользу? Не стоило ли — что я и делал — быть просто нахлебником на тучном лоне скупого государства, которое тоже мне ничего не давало. Оно, в общем, и пожрало мое будущее, оно втоптало меня в грязь бессмысленности и бездеятельности, оно было причиной всего — так я считал, я не мог видеть причину всего в самом себе, ибо я слишком мал, занимаю мало места, и мои мысли слишком скромны, чтобы вообще быть причиной чего-либо. Не я был причиной всего, но что-то другое, от этого другого я и сбежал глядеть на двух лебедей в старинном парке. Я сбежал от неосуществленной мечты и больного желания, которые терзали меня день и ночь. Я глядел на лебедей и понимал, что возможности создать свою жизнь уже упущены, что все прошло на смарку, что я нигде не пригодился и ничего полезного не создал, и мое чувство было единственным оправданием моей жизни — а иначе ведь и быть не могло, ведь если мир может быть оправдан исключительно как эстетический феномен, то и мое бытие в мире должно было быть всецело связано с красотой, чтобы иметь хоть какой-то смысл, ибо чем может быть оправдание, как ни смыслом. Ведь годы прошли очень быстро, и водоворот бессмысленной коммуникации меня не задел, это говорит, с одной стороны, о том, что я не стал идиотом, с другой же, о том, что я стал неудачником. Что ж, приходится выбирать, и я выбрал, выбрал то ли из–за своей лени, то ли по стечению обстоятельств, однако злобный и не реализовавшийся — вот, каковым я сидел и глядел на лебедей. Я пришел к кульминации, к своему окончанию, это было равносильно рождению обратно в утробу, замыкание жизни в ожидании Гленна Кэндла, сидя, в парке, на скамье, глядя на лебедей, чуждых заботам, это была кульминация, ожидание его, его предвосхищение, его недостижимость и близость, я чувствовал, что он где — то рядом.

XX

Джим, Свирь и Гленн гуляли по парку.

 — Что ты скажешь о грусти, Гленн? — спросила Свирь.

 — Она постоянна, — ответил Гленн.

 — А почему так происходит, что радостью скоротечна, а грусть постоянна? — спросил Джим.

— Потому что мы выбрали для себя бытие в интеллекте, тут иначе быть не может, — ответил Гленн и продолжил: — Знаете, Джим, если бы вы, миссис Риппертон, я, если бы мы все жили по другому, так, как бармен Джерри, то тоска наполняла наше сердце сравнительно реже и по другому поводу. Нас беспокоило бы то, что мы называем мелочами жизни и чему не придаем стоящего внимания, нас же с вами волнует проблема мировой скорби, каковая обнаруживается только у людей несамотождественных, не равных самим себе, таких, одна половина которых вроде и находится в теле, но другая куда-то улетела и не знает пути назад.

 — С этим я согласен, — ответил Джим и добавил: — Однако откуда приходит эта тоска, я спрашиваю себя, почему я не могу быть таким, как все, что меня сделало в общем-то довольно несчастным человеком, что сделало таковым Стивенса, ведь явно не его жена?

— Жена тут не при чем, — сказал Гленн, — внешние обстоятельства только на первый взгляд играют серьезную роль в деле самообретения, по сути же они не имеют значения. Коли ты встал на путь разума, то уже не можешь остановиться, а тоска приходит от того, что познать все невозможно, да и жизнь коротка. Познать можно очень мало, а если что-то ты и познаешь, то ничего не можешь поделать, не можешь действовать сообразно своему знанию, беспомощен, короче говоря, а быть беспомощным — ну не тоскливо ли это?

— Верно, Гленн, — сказала Свирь, — но почему же все тогда так стремятся к учебе, мечтают о докторских степенях, кафедрах и т.д., если это не приносит им удовлетворения.

— Ну, миссис Риппертон, нужно сказать, что большинство это делает только ради социального статуса, а уж совсем не для того, чтобы облечься хоть и толикой страдания, — сказал Гленн.

 — Отсюда и повальная тупость кругом, — подхватил Джим.

— Возможно, — ответил Гленн, — однако есть люди избранные, Что-то их избирает и не дает покоя, возможно, это сам Господь Бог.

— Или мировой разум, — усмехнулся Джим.

— Может и он, — ответил Гленн и продолжил: — Когда вы смотрите вперед, в свою жизнь далее, пробегая взором все годы, вы видите смерть как завершение всего, вы так ясно ощущаете ее неизбежность, ее нежданность, тупость и ненужность, что вам становится обидно и горько не только за себя, но и за все человечество, вы знаете смерть, животные этого не знают, отсюда столько грации в них и столько нелепости в нас — людях, мы знаем, что мы обречены. Так вот, те, кто страдают, действительно знают, что умрут, а те, кто довольствуется, думают, что их пронесет, и умрут все, кто угодно, но только не они. Поэтому они погрязают в вещах и материи, чтобы отдалить от себя мысли о смерти, мы же с вами стремимся к «вещам» нематериальным и духовным, — вы, вот, Джим, — поэт, к примеру.

— А вы чем занимаетесь в свободно время, Гленн? — спросил Джим.

— Я пытаюсь думать, — ответил Гленн.

Джим улыбнулся и все трое какое-то время прошли молча поглядывая то под ноги на хрустящий гравий, то по бокам на помаленьку желтеющую листву. День хоть и был солнечный, тем не менее яростные темные тучки время от времени набрасывались на солнечный диск, обдавая тенью земное существование данной местности.

— Кем бы вы хотели стать в будущем, мистер Кэндл? — спросила Свирь, теребя в руках свой зонтик.

— Не знаю, мэм, в общем, это не имеет большого значения. Хочется, конечно, богатства и славы, хочется стать богом для людей, но едва ли это мне будет по силам, — ответил Гленн.

— Да уж, божественность человека проявляется во всем, — сказал Джим, — даже в самых лютых мелочах, вот, к примеру, кондуктор в трамвае вполне божественная фигура в своем сегменте, кассир в кинотеатре тоже, да и все, кто находится на своем месте, представляют собой маленькое явление божества, ибо что же такое божество, как ни проявление власти?

 — Верно сэр, абсолютно верно, — сказал Гленн, добавив: — А власть, как известно, имеется у всех в той или иной степени. Однако, мне кажется, было бы очень добродетельно прожить всю жизнь вообще не обладая никакой властью, быть антибожественным, мне кажется к этому приходишь в старости, если вел правильную жизнь, а не был безумным тираном.

— Самый простой способ стать божком — это завести семью и детей, — сказала миссис Риппертон и продолжила: — Когда человек не может реализовать себя в какой-либо деятельности или не имеет достаточно смирения, а значит, желает власти, то обычно в таких обстоятельствах сначала создаются семьи, а вскоре рождаются дети — получается маленькое государство со своим правителем, министрами и подчиненными. Муж — это царь семьи, жена — исполнительный орган, дети — подчиненные, несамостоятельные существа, для которых не писаны законы. А ведь в Средневековье детей как таковых вообще не было, детство начинается только с Нового времени, детство как проблема, как проблема гуманизма.

Все согласились с доводами Свири и пошагали дальше, по берегу пруда, где ворковали лебеди. Я же сидел на другой стороне и не заметил их, ибо был погружен в свои мысли. Я думал о стечении обстоятельств, которые позволили бы мне встретиться с Гленном Кендлом. Я чувствовал, что он поблизости, но не знал точно, где, и, возможно, если бы я перевел взгляд с лебедей на идущую по другой стороне пруда компанию, я бы и узнал Гленна, но мне было невдомек. Мне что-то вдруг вспомнился визит к доктору, который осматривал мои почки каким-то специальным устройством, обмазав живот и спину предварительно какой-то холодной слизью. На экране виднелись контуры моих почек, глядя на которые я почему — то вспомнил баранью почку Леопольда Блума, завернутую в газету, которую он, проносив все утро в кармане, придя домой, поджарил и съел. Ах, Леопольд Блум, ты целый день искал своего сына и нашел его, но он ушел от тебя, потому что умер еще маленьким мальчиком. А кого искал я? Я искал свою любовь? Эта любовь была беспола, как Орландо в одноименном романе, помните, ведь Орландо перед тем, как стать писательницей, был писателем и прожил четыреста лет. Но Гленн Кэндл не проживет столько, да и меня не хватит, чтобы так долго описывать его жизнь, ведь только миссис Вулф могла прожить четыреста лет. Баранья почка Блума, пахнущая бараньей мочой, объективно оказалась лучше моих почек, ибо исследование показало, что что-то там не так, какие-то цифры и нормы зашкаливали, какие-то, наоборот, были маловаты. Эх, люди, люди, они страдают от ожирения и обжорства, от всяких неприятных болезней, которых нет у животных, у животных вообще не так уж и много болезней, а ожирение можно найти только у бройлеров и тех, кого специально кормят на убой — люди же и кормят. То есть, даже болезни животных вызваны вмешательством человека. Пока я сидел на скамейке, небо заволокло тучками и начался дождь, однако солнце светило, в детстве мне рассказывала бабушка, что такое явление называется плачем сирот, — брошенные дети, живые и умершие проливают свои светлые слезы в виде капель дождя на фоне разбегающихся лучей света. Это великолепное зрелище, однако, быстро закончилось, тучи рассеялись, и солнце стало одиноко торжествовать на низком осеннем небосводе.

XXI

Когда Джейн выходила из паба, с ней в проходе столкнулся малыш рыжий Гарри, сказав, зубоскаля: «О, простите, мэм, сегодня не мой день». Джейн улыбнулась и пошла дальше, малыш же вошел внутрь и прокричал: «Джерри, здравствуйте, сэр! Как ваши дела?»

— После того как ты рассчитаешься за вчерашнее пиво, они будут получше, — строго сказал Джерри.

— Простите, сэр, боюсь сегодня это невозможно, моя мать не оставила мне ни пенса, а тем не менее выходной ведь на дворе, и опрокинуть стаканчик жуть как охота, — громко и скороговоркой проговорил малыш.

— Это плохо, что не оставила ни пенса, — сказал Джерри и добавил: — Однако, в то же время это и не очень плохо, ибо у меня есть к тебе предложение.

— Я весь внимание, сэр,- навострил уши Гарри.

— Поскольку денег у тебя нет и не предвидится, то я решил предложить тебе поработать у меня разносчиком стаканов на пару с моей бездельницей Стейси. Заработаешь себе и на пиво, и долг сможешь вернуть, как тебе?

— Я за, только вы же знаете, что я учусь в колледже?

— Да, знаю, поэтому ты будешь работать в вечернее время и не каждый день. Пить будешь меньше, работать больше, а то время, которое не будешь пить, будешь делать уроки, идет?

— Хм, ну, в общем, конечно, идет, однако…

— Ну вот и хорошо, по рукам! Приступаешь сегодня вечером, — сказал Джерри и пожал Гарри руку.

***

В общем, я был недалеко от Гленна Кендла, недалеко, чтобы настичь его, но слишком близко, чтобы утратить навсегда. Так всегда и бывает — самое далекое приближается и сменяется невозможностью самого близкого, того, чего ради и живешь-то, собственно. Идея Гленна стала растворяться в моем сознании в бесформенный образ, смешанный с лавиной слез, — ведь Гленн был мечтою, несбывшийся и несбыточной мечтой, — так что же я терял в итоге — и все, и ничего , ибо живешь как мечтой, так и телом, и чего уж греха таить, мечта — это всегда мечта о теле. Теперь я сижу и думаю о своем будущем, кое, как и у любого человека, хоть немного обладающего серым веществом, туманно. Когда я понял, что Гленна я не только не могу, но уже и не хочу видеть, я отправился в обратный путь. Я стоял в очереди на регистрацию на своей рейс и передо мной стоял молодой отец с двумя маленькими сынишками.- Сколько же отеческой любви было в нем, он обнимал то младшего, то целовал старшего (младшему годика два, старшему примерно три-четыре). И я чуть не дерзнул сказать самому себе — вот оно, вот она истина, вот, к чему надо стремиться, но и тут проклятый скепсис проник в меня и разрушил мечту. Я стал думать о том, что эти малыши вырастут, станут поганой сволочью, которая будут трясти из бати деньги на бухло, одежду, а может и еще что подороже, ведь я ж не знаю, каков будет достаток этой семьи в будущем. Но что же Гленн? Он причинил мне много слез, это правда. Разлука с мечтой о нем была настоящим горем, горем невозможности и вечной утраты. А ведь и у Гленна есть отец, и этот отец должен быть счастливым, ибо имеет такого сына, и даже если Гленн безотцовщина, то умерший дух отца видит его и ликует и машет крыльями от радости так сильно, что соседние ангелы от этого благостного ветра вступают в вечный хоровод, хоровод бесконечной мечты, мечты воздушной и благостной. Вечные ветры в ангельских эмпиреях приносят нам стрелы амура и закидывают с ловкостью африканского дикаря, метающего копье в бегущую антилопу, в наши сердца. Такова бывает любовь, такова бывает надежда на будущее, а что же еще есть надежда на будущее, как ни любовь, и наоборот. Ведь из сердца сочится кровь и нет пробки, чтобы заткнуть ее, и кто скажет, когда сила этого родника иссякнет настолько, чтобы разум стал жить самостоятельно, кто скажет, что будет с этим прекрасным отцом и его детишками, кто скажет, что будет с детьми Гленна Кэндла да и с ним самим, пожалуй…Ведь о будущем невозможно говорить и уж тем более прогнозировать оное. Ты ждешь одного, работаешь ради другого, а происходит третье, что было вчера, превращается в завтра, нынче становится завтра, а завтра снова становится вчера, — какой уж тут прогноз. Да и вообще, что толку браться за перо, коль ясно, что все так неясно, что нет ни систематизации, ни классификации, а как ни крути, любой текст претендует на это.

КОНЕЦ