Несмотря на сомнения, возникающие в отношении подобных вещей в сознании любого мыслящего субъекта, я считаю себя мужчиной — по крайней мере с физиологической точки и с точки зрения гендера. Однако случилось так, что мне представилась возможность забеременеть — забеременеть …червем.

Уж не знаю, как это произошло, — то ли щука, выловленная в реке, оказалась еще до меня забеременевши каким-то ленточным червем-цестодой, то ли еще какая снедь оказалась недостаточно прожаренной, то ли общие условия деревенской антисанитарии так повлияли на процесс беременности, «то ли от духа святого, то ли от поднятой пыли дворовой», — но как-то вот произошло. Честно говоря, пребывая по жизни в одиночестве, я не так уж и расстроился подобному… хм, даже не соседству, а внутриседству, — всяко не один, всяко жить-то повеселее. Есть, с кем поговорить, да и еще иногда приятные ощущение в теле испытываешь, особенно в области ануса, хоть я и отношусь к подобным пенетрациям и чувствованиям с некоторой долей иронии и недоверия, ну уж по крайней мере в отношении себя — это точно.

Поначалу мой интросед (так назовем его) лишь немного раздражал меня, все больше вселяя в меня чувство увеличенности как бы моего бытия собственного, как бы некоей удвоенности или утроенности, ну типа как чувствует себя мать троих детей, затем однако запросы интроседа стали расти, т.е. он стал требовать больше пищи, я же стал как-то помаленьку сморщиваться и превращаться в некое подобие беккетовского Махуда, который, как помнится, сидел круглосуточно в каком-то не то скворечнике, не то горшке под присмотром какой-то сердобольной хозяйки соседней харчевни.

Дело при этом не стояло на месте, мыслительный процесс шел вперед, ибо теперь разговор души с самой собой (это, кстати, Платон понимал под мышлением) был заменен разговором с живым существом во мне самом, — как пел БГ: «мысль мертва, радость моя, а жизнь жива». Так мы и жили, говоря друг другу разные умные вещи, я говорил интроседу все через свой рот, а он мне через мое чрево, т.е. я сделался в некотором роде чревовещателем. Но нет добра без худа, и начались разногласия в нашем духовном тандеме.

Так вот, как уже было сказано, интросед стал требовать больше пищи, но не духовной, а вполне мирской. Требовал бы он лишь пищу духовную, я бы давал ему всю ее без остатка, растрачивая себя безбожно и ничего не пряча, но ему оказалось потребно поглощать плоть, т.е. он превратился в настоящего паразита. Мозг же — эта тщедушная и бесславная машинка Бога — так устроен, что не знает, кому давать, поэтому дает тому, кто попросит (будь -то паразит или хозяин), дает самым хитрым способом, вызывая у обоих чувство голода, т.е. искушая обоих. В итоге мне пришлось начать потреблять больше пищи, чтобы удовлетворить интроседа и вызвать его хоть на маленький разговор.

Дело шло, он жрал больше, а говорил меньше, он требовал меня всего, и будь на его месте какой-то прекрасный внешний объект, я бы может и воскликнул: «take me all!», но, в конце концов, я понимал, что внутри живет просто некоторое мыслящее и не очень приятное на вид существо, поглощающее мою волю к аскетизму, выпивающую мой кошелек и все такое. Да будь я хотя бы богат, я бы терпел его и давал ему все на потребу, но я крайне беден и мне едва хватает на себя, на то, чтобы не стать Махудом окончательно.

В этом отношении интросед представлял собой скорее лукавое существо, в отличие, к примеру, от кафкианского Грегора Замзы, т.е. того, во что последний превратился в «Превращении». Дело кончилось тем, что мне пришлось при помощи специально обученных людей в белом извлечь его из себя, т.е. разрешиться от бремени, а потом, соответственно, и уничтожить его, т.е. сделать некое подобие аборта.

Таким вот образом, зачав непорочно, я вдобавок превратился в (бесо)Богородицу и (бесо)богоубийцу.