Donate


radio.syg.ma is a community platform for mixes, podcasts, live recordings and releases by independent musicians, sound artists and collectives
Art
Map

Утопия Хутора

Человек есть ожидание, неизвестно чего, того, что не придет (Ж. Батай).
Человек есть ожидание, неизвестно чего, того, что не придет (Ж. Батай).

Это снова происходит здесь, в месте без долготы и широты, без координат и целеполаганий, в месте безвременья.

То, что здесь осталось от времени, движется не линейно, но какими-то вихреобразными потоками, состоящими из обрывков памяти, практически аналогичных изгибам неподалеку протекающей мутной и негостеприимной реки, в которой, разумеется, тоже водятся рыбы.

Примерно в такой же реке, набив камнями карманы своего драпового пальто, подобно Офелии какого-нибудь прерафаэлита, отошла в мир иной Вирджиния Вулф, отошла насовсем, чтобы даже не всплывать, чтобы вообще уже никогда никуда не всплывать, а сиять своими фигурами речи лишь в болезненном воображаемом каких-нибудь литературоведов, критиков и прочей шушары, которые способны «чувствовать» лишь «по книжкам».

Здесь слишком много ветра, и он не такой уж и теплый, чтобы быть столь сильным, поэтому он сказывается на костях и в области ребер — эта область начинает болеть и покалывать при вдохах и выдохах. Вообще, в местах безлюдья и безвременья как-то по особому, слишком нескромно и настойчиво, начинает вести свой мерзкий монолог тело. Ибо ему нужен слушатель, а когда никого, кроме тебя самого, нет, кто же его будет слушать, кроме тебя самого? Телу нужно выговариваться, и зачастую его речь помимо того, что далека от пристойности, далека также от трезвости и ясности разумного суждения.

…Сколько лет ведь уже прошло, а все здесь по-прежнему. Смысла здесь нет ни в чем, как и везде, но «там» есть иллюзия движения и времени, а это всегда несет за собой грубую обывательскую уверенность, что масса этого не пойми чего движется к какому-то все-же разумному завершению: ну ведь не может же быть так, что в самом деле все движутся не туда, никуда, в никуда. Наши места столь благостная воображаемая иллюзия покинула уже давно, поэтому и говорю же: ничего и никто никуда не движется.

Некоторые умные философы называют такое состояние событием вечности, другие застоем. (Не) правы, наверное, и те, и другие. Но все же тот факт, что отсутствие длительности некоторым образом причастно событийности, — этот вот факт несомненен. Несмотря на то что длительность часто связана с тем, на что «может упасть глаз», — а тут простора для глаза до черта, — в то же время длительность — сугубо временная характеристика, немного напоминающая трудовой процесс и научное прогнозирование, или еще какое шарлатанство.

Теперешнее состояние места, в котором я нахожусь, можно было бы назвать антикайросом, т.е. антибожеством счастливого мгновения, или лучше — событием, в котором ничего не происходит и не сбывается, пустым событием, абстрактной всеобщностью, локализованной на просторах 2-3 Га.

Честно говоря, в этом месте как-то уж больно хочется помереть, я бы даже сказал — навязчиво. Думаю, это связано с тем, что здесь утрачено то, что называют «социальными связями» (звучит убого!). Социальные связи предполагают использование друг другом входящих в них маленьких делезианских социусов (индивидом, а уж тем более субъектом, как-то язык не поворачивается их назвать, уж больно возвышенно звучит индивид), или использование их Социусом (общественной машиной), или Капиталом, или Деспотом, или любой другой машинерией более масштабной и более сложно устроенной. Здесь же доминирующей формой «реальности» является тело Земли в прямом смысле, т.е. такое тело, которое нуждается в возделывании — распашка, сев, жатва, рубка леса, — страда, короче говоря. Размеры этой деятельности здесь не превышают того минимума, который необходим для самого воспроизводства рабочей силы, осуществляющей эту деятельность. — Другими словами, здесь нет прибавочного продукта и практически отсутствуют закрома, поэтому здесь невозможен гешефт или накопительство, а уж тем более производство.

Здесь — период первобытно-общинного строя, а сама хуторская община состоит из 2-3 человек, которые и потребляют весь свой продукт без остатка. Поэтому тут нет ни у кого власти, ибо последняя рождается от прибавочного продукта, томящегося и тучнеющего в огороженном амбаре. Как следствие — здесь отсутствует страх, ибо страх может быть только за «длительность» прибавочного продукта, или имущества и своего тождества с этим имуществом. Тот, у кого ничего нет, тот, кто, подобно евангельским птицам небесным, не задумывается, что ему есть и т.д., — тому, говорю я, страх неведом, ибо страх всегда — за будущее, которое «длится» и может закончится, а не за настоящее, которое «есть» и никогда не начинается.

Хоть время и не щадит никого, тени прошлого, однако, по — прежнему продолжали свой вечный полет в этих богом забытых местах. Как я уже и говорил, время здесь застыло насовсем, его тут просто не было, но эти тени, эти образы живущих когда-то здесь людей и событий, воскресая в памяти, не сопротивлялись оживлять своим вялым дыханием полужизненное состояние материи окружающей среды — полуразрушенных хлевов, отчужденных полей, ветхой конюшни, теплиц, коптилен.

Давным давно эти поля, принадлежавшие частично нам, частично колхозу, а ныне отданные с молотка, тучнели от телят и коров. Были живы два — три (других уже) человека, на ком все это держалось и кто никогда не позволил бы всему этому провалиться в бездну небытия.

Небытия? Отнюдь нет. Здесь нет небытия. Здесь «есть» небытие тех, кто раньше «был» здесь. Их угрюмые и суровые лица, их добрые души, морщинистые руки и скупые улыбки оживляли своим вечным трудом — трудом тяжким, длящимся с восхода до заката солнца, — движение всего окружающего нас теперь и меня тогда сущего. Здесь кололись дрова и косилась трава, колосились поля и тучнели стада, здесь собиралось в огромные копны сено и запасалось впрок на зиму, здесь топились печи в хлевах и курятниках, собаки лаяли здесь на пролетающих низко аистов, несущих в своих длинных клювах лягушек или змей, радостно потрескивая коптилось мясо. Было это во времена СССР. Не то чтобы этого совсем нет здесь теперь, однако масштабы (если таковые все же важны) и рабочее дерзновение, с которым все это делалось раньше, тогда и теперь — несравнимы.

И вот жизнь все пыталась вернуться сюда, но современные общественно-экономические потоки уводили ее стороной, уводили таким образом, что здесь ничего не происходило, не происходило ничего, окромя «голой жизни», чьим выражением были олени и косули, кабаны, хорьки и волки, бесцеремонно осваивающие ближайшие метражи расстояния от окружающего дома и похищающие остатки былой живности — кур и уток.

Как оценить все это? Как описать то, с чем была связана самая счастливая часть твоей жизни, — детство? Поистине надо быть Прустом, чтобы уловить каждое движение ветра на узоре тюлевой занавески и каждую перемену в положении мушки то сонно, то прерывисто карабкающейся по ней…

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About