Анна Гальберштадт — поэтесса, переводчица. Пишет на русском и английском языках. Выросла в Вильнюсе, с восемнадцати лет жила в Москве, где получила образование психолога в МГУ. С 1980 года живет и работает в Нью-Йорке. Работает психотерапевтом.

Член Американского ПЕН-центра. Её стихи переводились на украинский, литовский и тамильский и публиковались во множестве российских и зарубежных журналов. Автор нескольких поэтических сборников на английском и русском языках. Переводила на русский язык стихи Айлин Майлз (книга «Избранное Избранное», М.: Русский Гулливер, 2017) и книгу «Ночной Огонь» Эдварда Хирша (изд-во Степанова, 2018).

Лауреат международного поэтического конкурса Atlanta Review — обладатель приза International Merit Award Poetry (2016). Лауреат премии «Переводчик Года» (2017) журнала Персoна PLUS за перевод поэмы Боба Дилана «Девчонка из Браунсвилля». Редактор антологии современной русской поэзии на английском «The Café Review», Special Russian Issue (Summer 2019).

* * *

Я люблю города
которым не хватает денег
на новые небоскребы
где старые дома наполовину разрушены
а во второй половине
еще кто-то живет
и собака скребется в хозяйскую дверь.

Я люблю города
где в бродячих собак не кидают камнями
и кошки не делают стойку
при виде прохожего
рассматривающего их котят меж развалин.
Я скучаю по Риму
до реставрации Колизея
там тоже сотни кошек грелись на солнышке
в царственных позах.

Я люблю заходить во дворы
где ветер треплет белье на веревках
среди деревянных сараев
и трава прорастает меж булыжников гладких
или полуразбитых
где в окнах по-прежнему
стоят горшки с геранью
душистым горошком и мятой
и старушки разглядывают
незнакомых прохожих
приподняв край серой льняной занавески.

В этих колодцах памяти
живы еще предки
запахи домашней стряпни
на деревянной лестнице
предвещают праздничный ужин у тетки
по телевизору передают концерт
первомайский.
кушетка застелена атласом в розах китайских.
Мама перед выходом красит ресницы
и душится белой сиренью
отец за чаем шуршит вечерней газетой
темноволосая робкая девочка
пишет письмо мальчику Коле
с которым в каникулы
целовалась всю ночь напролет
на московской кухне.

* * *

Толстый кот в генеральских
ботфортах
вишневое варенье с косточкой
большеротый еврейский ребёнок
еще не попробовавший ужаса советско-литовско-
казарменной школы
на фотке смеется пока.
А вот уже
усатая завуч по прозвищу
Аракчеева гавкает
на девчонок в черных
фартуках у окна.
Монашки тихонько
окучивают грядки
в пришкольном
монастырском саду.
На третьем этаже кабинет
дантиста, куда с уроков
нас приводят кучкой.
Один третьеклассник сидит с открытой пастью
напротив окна
пока трое на диване у двери
гогочут над его писком.
Вот перед этим окном
я и научилась
переносить боль молча
разглядывать двор
с баскетбольной вышкой
и ворота ведущие вниз
в сад монастырский
с пристальностью патологоанатома
изучающего снимок груди пациентки
с тенью под правым соском.
Практически разучилась плакать
от страха и боли
так и рожала,
дородная медсестра мне сказала:
«Ребенок, чего ты пищишь,
не подойдёт ведь никто,
так и родишь бог знает что».

СЕКС И ЛЮБОВЬ

Зигмунд Фрейд безответно любил свою мать

его маленькой пипиской играла его пожилая няня
тогда это было модно, как утверждают психоаналитики,
изучавшие обычаи того времени.
Зигмунд, в свою очередь, съел свою дочь Анну,
умную и не такую красивую, как ее сестричка Софи.
Анна посвятила свою жизнь идеям папы
и когда он болел раком гортани
руководила его лечением и занималась его делами.
Вот мужчина, который любит секс.
Секс приносит ему радость
он любит дружить с женщинами и ебаться.
Хорошо, если у женщины есть мозги — тогда можно побеседовать
немного, а потом поебаться.
Мужчина свободно плавает в этой стихии
а потом он женщин запирает в банку,
большую банку с икрой.
Там женщины безлицые и безымянные.
Когда надо, он вынимает икринку
и называет ее — Люся,
Лариса, Инка.
Они все милые
и он их всех очень любит
они дружат,
то бишь не любит ни одной из них.
Любовь, и вообще чувства — это глубокая вода
а глубокой воды он боится,
тонул однажды
и держится от нее на расстоянии.
Периодически с Олимпа раздается голос его мамы
которая говорит ему — ты мой любимый котик,
радость моя и утешение.

* * *

Женщина, как объект для деконструкции…

Пикассо — разобрал-собрал, откинул в сторону, перешел к новой, единственный портрет, где есть тепло — Жаклин в профиль, задумчивая и одетая

Матисс — рисует, как изумленный ребенок, впервые увидевший женщину

Мунк — женщина, как орущее горло, но есть и другие, в шляпах

Климт — женщина декаданса, изящный изогнутый подсвечник ар-нуво в золотом свечении

ТЬМА СГУЩАЕТСЯ

Свет превращается
в блики
на серой стене
запах горелого
клочья обгоревшей бумаги —
черные мотыльки.
Пожар пожирает время
уносит в будущее
без действующего лица
там,
на блошином рынке,
уже прошли года
желтый бакелитный браслет
и пуговицы от мундира
перемешаны с генеральскими звездами
черепаховыми гребнями
тростью с хоботом из слоновой кости
вазочкой из страусиного яйца.
Почерневшие от копоти дипломы
престижных университетов
потрепанная лицензия зубного врача
две тысячи… того года
фотография юной красавицы
с тонкой талией в корсете
но без лица.

* * *

Старый Иерусалим
светится ночью
узкие улочки упираются
в таинственные арки
и дворы.
Выходишь наружу
и открывается
сногсшибательный
вид с горы.
Праздничные огни в окнах
в субботний вечер.
Московская богема
передвигается
из одного дома
в другой, по соседству.
Пятикратно женатые
завязавшие алкаши
остепенились.
Удачно женившись
в последний раз
вставив зубы
и приодевшись
в бархатные пиджаки.
Бойкие жены
у них все схвачено
доклады на Лимуде
на тему журналистики
и политики.
Дети у кого в ортодоксальной иешиве
у кого в Берлине
с немецкой подружкой
в татуировках.
Главное — рождаются
дети, то бишь внуки
и за это необходимо выпить.
В старом доме друзей
темное дерево
излучает тепло
высокие стеллажи
со священными книгами
на столе субботние свечи
в стеклянных колпачках
таинственно дрожат.
В тесноте, да не в обиде
гости пьют винцо
и обсуждают
что главенствует —
земное или небесное,
диалог двух мудрецов.

ПОГОРЕЛЬЦЫ

Милая женщина с проседью
Говорит — я пережила пожар
Наш дом у Никитских ворот
Старый, красивый, любимый
Там люди искусства и театра живут
Сгорел на корню недавно
Пожар там прорвался сквозь потолок
Где не хватало стропил
Мне позвонила соседка
Я так испугалась —
Совсем не было сил
Представить как все
Что годами копилось
Фотографии мамы, медали отца
И тетрадки Маруси сгорели.
Но вот оказалось
Что чудом
Наша квартира осталась цела
И оглядев все внутри
Я успокоилась вроде
Но вот незадача,
Из соседней квартиры сгоревшей
Вышли пожарные
И вынесли маму и двоих малышей — трех и пяти лет
Девочку звали Лена
Вот что увидел отец их
Вернувшись домой
После вечерней смены.
И я никак не могла
Выкинуть из головы
Этой страшной картины.
Тут посоветовала мне сноха —
Поговорить с психологом
специалистом по пожарам.
Сто долларов я кое–как наскребла
Надеялась, что недаром.
Вот говорит мне специалист —
Вам надо смириться и это принять,
Кто вам сказал, что дети не умирают?
А то откроете ворота дальнейшей депрессии
Я — специалист по пожарам!
Специалист ваш известный — мудак,
говорю я Валентине,
Психолог он якобы, мать вашу так,
А звучит, как завуч Советской школы!
Горюйте, жалейте погибших детей
И их злосчастного папу,
Чего стоит мир равнодушный и злой,
Где места нет
состраданью?

РУССКИЙ ФЕМИНИЗМ

Юлии Гельман

Как-то моего мужа
художника Виталия Комара и его
партнера Алксандра Меламида и
галлериста Марата Гельмана
пригласили на программу московского
телевидения в Доме Журналистов
в девяностые.
Что-то вроде Голубого Огонька.
С нами была жена Марата, Юля,
архитектор по образованию,
в дальнейшем директор галереи Гельмана.
Нас встретила возбужденная
говорящая скороговоркой ведущая
в желтом костюмчике
которая усадила нас за один из длинных столов.
Между эпизодами съемки
народ пил и закусывал.
Периодически ведущая командовала процессом
отдавая распоряжения хамским тоном
работницы ОВИРа:
«Господа, сколько можно есть? По местам!»
Когда брали интервью у художника Виталия
Анатольевича Комара,
живописца Александра Даниловича Меламида и
галериста Марата
Александровича Гельмана,
несколько раз ведущая обращалась и к женщинам.
После того как нас с Юлей
в пятый раз назвали женой художника Анечкой и
супругой галериста Юлечкой,
я сказала — в Америке, где я живу,
у меня есть имя, фамилия и профессия.
На отчество я не претендовала — в Америке
оно не в ходу.