Скоро в новой поэтической книжной серии «InВерсия» (изд-во «Кабинетный ученый», кураторки Наталия Санникова, Юлия Подлубнова, Екатерина Симонова) выйдет книга Юлии Подлубновой «ДЕВОЧКАДЕВОЧКАДЕВОЧКАДЕВОЧКА». Публикуем подборку стихотворений из этой книги с фрагментом послесловия Галины Рымбу:

То, что делает Юлия Подлубнова — это социальная поэзия. Но какая? Критическая позиция, которую занимает их субъект_ка, не внешне-отстраненная, это говорение изнутри критикуемой среды. Виталий Лехциер в статье 2015 года «Поэзия в эпоху пост-метафизического мышления» выделяет два вида социальной поэзии: «социальную поэзию нового типа», основой которой является, в частности, «обращение к чужой речи» и социальную поэзию как таковую, где социальное «задаётся тематически». В случае Подлубновой можно говорить не просто о «социальной тематике», а о том, что в описываемом ею мире нет ничего, что не было бы социальным. Социальное является не темой, но тканью, органикой этих текстов.

Я бы назвала эти стихи созданием-описанием социальных ситуаций, внутрь которых вшито политическое насилие. Их поэтические генеалогии, кажется, таковы: с одной стороны — это «лианозовцы» и, в первую очередь, Холин и Сатуновский (которые — каждый по-своему — находят радикальные средства для описания послевоенной нищеты и депрессии), с другой — обэриуты. Здесь, в первую очередь, Хармс с его, наверное, самым страшным текстом, написанным в 1936-37 годах «Шел Петров однажды в лес». Ров Хармса, где сидит Петров, сейчас опознается как расстрельная яма, как лагерные рвы, где хоронили заключенных. Но одновременно это место «онтологической запутанности» и провала сознания (или даже так: сознательности): «Ну и ну,- сказал Бергсон,-\ Сон ли это? Нет, не сон».\ Посмотрел и видит ров,\ А во рву сидит Петров.» Ров Подлубновой обнаруживает другую «обустроенность»: это временной тоннель, откуда «<…>может вылезти\ вьетнамский партизан,\ заблудившийся под землёй\ и попавший в счастливое будущее\ постсоветской России.»

Никакого счастливого будущего в постсоветской России Подлубновой, конечно, нет. Более того, это период характеризуется здесь как исчезновение-схлопывание проекта будущего. «Будущее наступило,\ и потому его нет.»: звучит почти как «лозунг» постсоветского поколения. Собственно, стихотворение «БУДУЩЕЕ», одно из первых в этой книге, сразу обнаруживает скепсис авторки по отношению к самой возможности «счастливого времени». Оно работает с «кодами» советского: Гагарин, принудительная психиатрия; но мир, где «Каждый цветок у корпусов Кащенко — поцелуй в далёкое будущее» — это и сегодняшнее, в котором советское присутствует не столько как травма, сколько как «изнанка реальности», его «подложка», «второе дно». «Путинг — это не митинг,\ это форма\ настоящего длящегося.»

Власть здесь понимается как биополитическое. То, что определяет тело, сознание, повседневность и то, что само является телом-повседневностью. Власть — это и то, что невозможно отделить от (своего) тела. Картина, которую мы видим в книге, похожа на общество тотального контроля. Это в одно и то же время понятный и странный мир, где контроль и насилие рождают абсурд, где «По случаю Дня защиты детей\ колесо обозрения\ взвешивает человечину», где пустуют «Голубые глаза\ продавщицы фарша», где «Даже память\ похожа на воздух,\ выстриженный вертолётами». В нём остро, как нехватка воздуха, обнаруживается невозможность приватности: «Снег — это штора с той стороны окна,\ делающая комнату ПУБЛИЧНЫМ ПРОСТРАНСТВОМ». Два ключевых образа книги: зима, ледяная зима и полиция. Можно закрыть книгу и продолжать слышать шум полицейских машин, гул полицейских вертолетов, пронизывающий эти тексты. Фигуры надзора есть почти в каждом стихотворении.

Ирония и скепсис, на которых строятся эти стихи — не просто фигуры поэтической игры или «личного отстранения». Это политические чувства. «Иронический поворот», который совершает Подлубнова, логично противопоставить письму травматической искренности, которое занимает довольно большое пространство и в современном феминистском письме. С позиций феминистской критики я часто опознаю литературную иронию как «концептуальное оружие мужчин». «Иронический» мужской субъект может обладать достаточным количеством привилегий для создания определенной дистанции по отношению к объектам и реальности, с которой имеет дело. Субъекту женского письма сложнее занимать отстраненную ироническую позицию, которая всегда требует отойти на пару шагов от объекта, чтобы помыслить его другим. Женское письмо часто почти срощено с объектами, с миром, слишком увлечено им, определено им, эмпатично. И поэтому серьезно. Но Подлубновой удаётся присвоить иронию как своё орудие, вскрывая сущность иронии именно как чувства политического самосохранения, политического аффекта, как смысл политического отношения. Эта ирония — вовлеченная и эмпатическая.

Ирония требует и прояснения отношений с рациональностью, рационалистическим, аналитическим мышлением. Если совсем широко: то, что делает Подлубнова можно назвать феминистским (пере)присвоением политической рациональности. Отсюда критический взгляд, скепсис и некоторый «холодок» этих текстов, отсутствие активного «я» и травматического субъекта, характерного для феминистской поэтической искренности. И это мне кажется ценным опытом. Поскольку закрепление за женским письмом только аффективно-травматического или иррационально-экстатического измерения приводит к своим издержкам и новым «геттоизациям» женского текста. Заклинательное «Девочкадевочкадевочкадевочка» одновременно выглядит и как аффирмативное утверждение идентичности, и как социальный приговор. Эту амбивалентность гендера как конструкта и гендера, как того, что определяет и утверждает жизненные практики, Подлубновой удается удерживать. И в то же время Подлубнова делает акценты на социальной узявимости женщин, сохраняет пространство со-чувствия.

*
Столичный проспект.
Деревья — рентгены смерти.

Обязательно праздник —
черепно-лицевая площадь.

Скамейка в Парке Победы:
«Лена + Катя = любовь».

Надпись в музее свободы:
«Открытые окна не трогать руками!»

БУДУЩЕЕ

Кому деточкин, кому маточкин,
кому шар, кому шматочек сала.
Автомобиль угнали в направлении полюса,
и полярные звёзды
бьются в свои стёклышки.
Бог Гагарин ещё не разбился.
Принудительная психиатрия
ещё практикуется.
Каждый цветок у корпусов Кащенко —
поцелуй в далёкое будущее.

*
Радио начало шифровать фамилии.
Телевизор бросился показывать клоунов.
Снег — это штора с той стороны окна,
делающая комнату ПУБЛИЧНЫМ ПРОСТРАНСТВОМ:

отпечатки пальцев на снеге —
фиксируются,
реплики — пишутся.

От этой зимы ни уехать, ни спрятаться.
В голове у такси, похоже, шахматы.
В каждой газете:
чёрное — это белое.

Снег тоже набирают клавишей *.

*
Традиционные мальчик и девочка
в твёрдых купальниках без —
где-нибудь в пригородном парке,
не отменяющем новостроек.
Ибо новостройки — примета времени.

Если ты коснёшься моей руки,
я готова нарушить любые нормы.
Если я коснусь твоей руки —
ничего не понятно…
Месяц дрожащих цветов.
Иероглифы велосипедов.

*
Год молчания и перерождения.
Молчания и перерождения.
Телеграфные столбы плодоносят
фарфоровыми шишечками.
Самолёты
тяжелеют и падают.
Пауты пьют самую тёмную кровь.
Провода, как вьюны, оплетают дома;
и спутниковые антенны —
как белые цветы,
обращённые к космосу.

Невозможность создать
телефонно-сосудистую систему:

два разных сердца

на разных концах провода.

ПУСТОЙ МАГАЗИН

Ген генерала,
пыль патриарха,
пол полицейских,
бесконечная улыбка
надзирателя.
Комитет ежедневного
непроизвольного волеизъявления.
(Машины света и добра
утилизируют тебя.)

Попытки описать
бессодержательность гильз —
содержимое человека.
Или, к примеру, праздничные витрины
в годовщину Кровавого воскресенья.

Голубые глаза
продавщицы фарша.

*
Похоже, жизнь — это
дом как дым, сад — ты сам,
купленный на барахолке
чёрный глобус
(внутри окажется никто),
газета «За Магнитострой
литературы» в местной библиотеке.

Похоже, смерть — это
ромашки на станции Ебара-маши,
ласковые котики
Пиексямяки,
непроизнесенное
Лланвайрпуллгвингиллгогерихуирндробуллллантисилиогогогох.

КРЕОЗОТ

Запах свежайшего поезда.
Почти мороз.
Вокзал как форма зимоисчисления.
Ночные поезда
выскакивают из городов,
словно киноплёнка из киноаппарата.
Дорога «Екатеринбург минус сутки Москва»
входит в тоннель
выходит из вчера.

Бурые земли одиночества.
Окосевшие приюты алконавтики.
И трубы заводов
как папиросы ангелов.

* * *
Женщины, привыкшие
к деньгам и абортам,
носят на себе предсмертные крики
маленьких животных.

Сборки мужчин:
ВАЗ 2109 или какой-нибудь гелендваген.

Всё хорошо, всё путём —
в это верит только
околотелевизионная овощь.

Можно пойти пожаловаться
в представительства компаний —
стеклопакетные коконы,
оберегающие офисных личинок
от превращения в бабочек.

Ничего не понимаю, ничего не…
Голова и мозг — как жвачка,
облепленная волосами.

* * *
Где-то на холодных ступенях
потерять твою фотокарточку,
которой никогда не было,

потерять сердце,
которого никогда не было,

потерять тело, которого…

В этих кромешных туманах
исчезает всё.

Даже память
похожа на воздух,
выстриженный вертолётами.

Красный человечек.
Зелёный человечек.
Белые фары тоски.

Белые горячие

фары тоски.

* * *
Модели весны:
признания в никуда и ответы из ниоткуда.
Телевизор на стене показывает
только телевизор на стене.
На стене
не растут волосы.

Путинг — это не митинг,
это форма
настоящего длящегося.

Опустошённые вены авторучек.

* * *

1

К декабрю в Екб замерзает пруд,
превращается в площадь —
эталон городского хозяйства,
экономии на снегоуборке.

Что бы мог сказать собиратель следов?

Что обычно: жизнь печальна,
материя неисчислима.

Поплавки детских шапочек.
Пуховики, не способные держаться на воде,
тем более спасти человеческий груз.
Мирное дно под ногами.
И любовь, больше похожая

на желание

уйти под лёд.

2

По ту сторону льда, говоришь?

Канализационные трупы,
бездорожные знаки,
в лучшем случае —
троллейбус с убитыми
токоприёмниками.
Посреди городского пруда
никуда не идти,
никуда не идти.
Оглянуться на голос.

Внимательно напряжены
по ту сторону льда

милые глаза
озера Мичиган.

***
Поколение кокаколаедов vs.
поколение телевизионеров.
Клацающие клавиатуры —
женщины с проводами химзавивки.
Томики стихов мировой тоски.
Блоки, блоки, системные блоки…
заживо православные,
зиги как попытки удержаться
за воздух.

Я смотрю в пустое небо с самолётами.
Родина —
фамилия моей начальницы.

* * *
Это обычное существование:
признаки старости
вываливаются из кармана,
бывшие когда-то врачи
диагностируют синдром сухого глаза,
бывшие градостроители
говорят об
архитектуре угл-розы —
жизни,
здоровью,
памяти как 

МЕСТУ

дожития.
Так и спрашивают:
«Ктомы? Ктомы?»
Так и отвечают:
«Пенсионеры, нищие внуком».
Так и тремор,
так и дребезжание шейных позвонков,
так и помехи в системе,
прорехи в системе.

Говорит телевизор:
джизнерадостная джилплощадь
дживотное джираф
дживот и джитье
дождь, дождь, дождь
ДЖИТЬ, ДЖИТЬ, ДЖИТЬ

* * *
Приходят, Наум, разные вещи:
набережная, фон: танки,
береженая, любимая, милая,
пришивай треугольник
к розовым худи,
тонкие деревья разума
не выдерживают, гнутся.

А потом: стрельня, выеборг,
гневский проспект.
Тени свастик метро,
острогубых лабрисов,
мортанутых смартфонов,
государственных символов
правопорядка.

В Питере гнить,
как сказал бы романтик.
Батискаф погружается.

Девочкадевочкадевочкадевочка.

Юлия Подлубнова — поэт, литературный критик, историк литературы. Кандидат филологических наук. Родилась в 1980 году в Свердловской области. Публиковалась в журналах «Урал», «Вещь», «Лиterrатура», Антологии современной уральской поэзии (4 том) и т. д. Книга «Девочкадевочкадевочкадевочка» (2019). Живет в Екатеринбурге.