Недавно в рабочей группе «Ф-Письма» Галина Рымбу опубликовала две статьи Юлии Подлубновой, которые касались травмоговорения в феминистской поэзии. Запрос Гали был на обсуждение критических текстов, направленных на эстетические и идеологические установки самого «Ф-Письма». Как верно заметила Рымбу, критика и полемика внутри «Ф-письма» явление редкое. Думаю, что эта проблема является общей для поля актуальной поэзии в целом. Но если размышлять об истоках этой проблемы (и проблема ли это вообще?), то можно уйти далеко в историю и социологию современного поэтического производства. Мне не доставляет удовольствия то, что каждый раз, когда я сталкиваюсь с критикой в свой адрес, мне приходится заниматься самоадвокацией. Но я попробую.

Оба текста Юлии Подлубновой имеют адресата. В случае с письмами, опубликованными на портале «Цирк „Олимп“», адресат назван в самом заголовке — это литературный критик, историк поэзии и поэт Данила Давыдов. Статья «Триумф травмы», вышедшая за несколько месяцев до писем, как мне кажется, хоть и не имеет прямого адресата, но имплицитно обращена к издателю, теоретику поэзии и переводчику Дмитрию Кузьмину. Я позволяю себе так думать, поскольку текст этот появился на волне фейсбучного скандала, который вызвала публикация нашей беседы с Верой Полозковой на сайте «Горький». Дмитрия Кузьмина возмутила моя ремарка о его хамстве по отношению к молодым начинающим авторам, присылающих ему свои подборки. После чего Кузьмин потребовал изменить материал на «Горьком», а меня призывал к ответу. Я бы и рада была ответить, но под постом Дмитрия Кузьмина разразилась дискуссия, которая к моменту моего прихода в комментарии успела перейти все границы. А Кузьмин, хоть и изощренно, но хамил комментаторам, обесценивал опыт переживания изнасилования и т.д. . Я написала, что в такой ситуации отвечать не собираюсь, после чего он заблокировал сначала меня, а потом (в результате полемики в комментариях) поэтесс Екатерину Захаркив и Дарью Серенко. Через несколько дней Дмитрий Кузьмин опубликовал свое эссе «Против ветра» на портале Colta.ru, в котором он как бы напоминает о том, кому поэтесса Оксана Васякина обязана своей поэтической карьерой.

Мое предположение о том, что Юлия Подлубнова в своей критической заметке «Триумф травмы» обращается к Дмитрию Кузьмину подтверждается следующей её фразой: «Но не знаем (даже если на самом деле знаем), благодаря кому эта девочка стала тем, кем она сейчас является, что в ее жизни, помимо получения миллиона на конкурсе „Лицея“, было действительно светлое и хорошее». Здесь, как мне кажется, Юлия Подлубнова успешно подхватывает риторику Дмитрия Кузьмина и уводит ее в сторону экономики символических инвестиций, которая в моем случае вообще не работает. Следует заметить, что уж если и говорить о том, кто Оксану Васякину сделал Оксаной Васякиной (кроме ее травмоговорения), то стоит, в первую очередь, поблагодарить Кирилла Мартынова с его нечаянным негативным вливанием в мое имя — здесь я подразумеваю свой медийный капитал как поэтессы и активистки (про активизм чуть позже). Травля в мой адрес со стороны Мартынова стала поводом для публикации «Ветра Ярости» тиражом в 3 тысячи экземпляров, появления ряда интервью и акций поддержки со стороны феминисток и поэтического сообщества. Я помню, что Дмитрий Кузьмин так же выступал в поддержку Оксаны Васякиной. Но эта поддержка имела характер скорее санитарный, поскольку на фестивале Moscow FemFest, вокруг которого разворачивалась эта ситуация, вместо меня выступила Сююмбике Давлет-Кильдеева, что послужило второй волне травли, но уже со стороны литературного сообщества, в сторону самой Сююмбике.

Да, мои стихи единожды публиковались в поэтическом журнале «Воздух». Да, в книжном приложении к журналу вышла моя первая книга «Женская проза» (тираж 250 экземпляров). За книгу я благодарила составителя Кирилла Корчагина и издателя Дмитрия Кузьмина публично на первой презентации в «Джонн Донне». Так же, насколько помню, я благодарила их и письменно в личной переписке в фейсбуке. Я не затираю этого факта в своей творческой биографии и публичной речи.

Что касается хамства: механизмы взаимодействия с властными структурами мы используем все те же, что и в Средние века. Мы не имеем права говорить прямо, зато в паблике «Мемы о современной поэзии» можно насчитать большое количество картинок, высмеивающих и пародирующих взаимоотношения Дмитрия Кузьмина и просителей.

Хотелось бы выступить и в качестве адвокатки травмы, чей триумф смущает Юлию Подлубнову появлением множества голосов, которые якобы способны стереть поэтическую лирику и поэтическое вообще (прочитать об этом можно в письмах Даниле Давыдову). Разница между литературой и аутопсихотерапией всегда была камнем преткновения, но, как мне кажется, этот спор сам по себе бессмысленный и странный. В конце концов, посты по тегу #янебоюсьсказать мы используем как доказательства, когда речь идет о системном насилии мужчин над женщинами, либо в качестве социологического материала, когда речь идет о попытке понять, в каком регионе женщины чаще высказываются о насилии. Книгу «Рассказы» Наталии Мещаниновой мы читаем именно как книгу, пусть она и была изначально опубликована в фейсбуке. Никто не стремится собрать все истории под этим тегом, опубликовать их под одной обложкой и репрезентировать в качестве литературы. Если, конечно, это не попытка работы на границе поэзии и документа. Никто не стремится устроить конкурс на лучший текст под тегом #янебоюсьсказать, но книга Мещаниновой попадает в списки литературных премий. «Семь бед — один ответ» — у этих текстов разные задачи.

Меня больше волнует другая сторона этой проблемы, для объяснения которой я бы хотела обратиться к поэзии 90-х. Это поколение работало с травмой (некоторые продолжают так делать), но не личной, а общей. Здесь речь идет о травме столкновения с «миром мерцающих границ» (определение Ильи Кукулина) в пространстве постсоветского времени. Достаточно вспомнить Елену Фанайлову, Станислава Львовского или Федора Сваровского, которые буквально взрастили свои поэтики на почве травмы разлома культуры/языка/истории/мира вообще. Никого не смущает работа с проговариванием общих вещей (или смущала, просто я недостаточно углубилась в критические материалы этого времени?). Позволю себе догадку, что «подпольная» поэзия поколения 90-х хоть и была для избранных, но все же говорила про всех нас. Зайцы, котики и грелки Линор Горалик это те мы, которых можно объединить и пожалеть, или хотя бы просто посетовать на злые обстоятельства общей боли. Так странно, что можно пожалеть только зайчика и грелку, а человека жалеть неприлично. Личная травма, противоречащая этике коллективности, раскраивает это «мы-страдающие» и делает каждого «я-страдающим». Такое положение вещей очень неудобно. Оно рождает конкуренцию травмированных субъектов. Говорить о себе всегда было неприлично, а тут вдруг стало так принято. Мне кажется, именно это пугает критика Юлию Подлубнову. Лично мне процесс формирования «я-страдающего» субъекта кажется естественным и неопасным. Как в греческой литературе метафора корабля в одно время выражала состояние целого государства, а в другое стала способом выражения состояния тела отдельного человека, так и травма блуждает и обнаруживается сначала в больших вещах, потом в чужих вещах и, напоследок, — в самом субъекте говорения. А после она и вовсе станет литературным фактом, частью истории поэзии, если мы эту поэзию решимся сохранить. Кроме всего прочего, мне здесь вспоминается теория «блуждающего центра» Юрия Тынянова, подтверждающая мою догадку: в статье «Литературный факт» он писал, что между литературой и бытом нет жестких границ, и литература в поиске обновлений вбирает в себя бытовую реальность, которая в последствии становится фактом литературы.

Что касается угроз стирания поэтической индивидуальности на фоне всеобщего проговаривания травмы, то, мне кажется, это невозможно, поскольку каждый и каждая пишущий (ая) имеют свой уникальный опыт, который требует отдельного, своего языка. Кто знает, может быть, мы будем иметь целый спектр новых поэтик в недалеком будущем. Но в современной поэзии я не наблюдаю появления новых голосов, которые бы активно работали с личной травмой. Наблюдаю только отрицание установки на травмоговорение, что само собой утверждает тенденцию к травмоговорению как продуктивную.

По поводу сетований на политическое алиби поэтов и поэтесс современности (Юлия Подлубнова говорит об этом в письмах к Даниле Давыдову) мне бы хотелось ответить следующее. Здесь снова придется прибегнуть к истории современной поэзии и вспомнить, что тот сегмент поэтического производства, который представляют названные в статьях Подлубновой поэтессы и поэты, наследует неподцензурной поэзии. Неподцензурная поэзия жила в тени, поскольку быть не в тени было опасно: это значило, что нужно слиться с официальным дискурсом. Другими словами, существование в тени было нонконформистской практикой. Но такая практика в условиях советской реальности была возможна и потому, что советский мир до 1991 года давал возможность людям жить и выживать, будучи сторожами и кочегарами. Конец Советского Союза подарил нам поэтов-математиков-программистов-редакторов — поэтов по сути незаметных широкой аудитории, которые трудились на рутинных работах и занимались литературной практикой скорее не профессионально, а в рамках доп.занятости. Двухтысячные годы в этом смысле мало чем отличались от 90-х, но пришло новое поколение. И мы, как мне кажется, по-своему, но поняли статью Григория Дашевского «Как читать современную поэзию», в которой он писал, что поэтам необходимо выйти из лаборатории на свет и холод, чтобы поэтическая речь в форме свободного стиха стала речью публичной. Эта статья отчасти стала пророческой. Протестным летом 2019 года на митингах выступали не Елена Фанайлова и Михаил Гронас, но рэперы Face и Oxxxymiron, которые в некотором смысле тоже являются представителями поэзии, пусть и в иной форме. Некоторые поэтессы и поэты также предпочли выйти на свет и холод, которыми для нас стал политический активизм. Иногда его даже можно капитализировать. Если посмотреть назад, в прошлое, то можно увидеть, что и раньше большое число поэтов и поэтесс имели и другие идентичности, которые были предельно далеки от поэзии в классическом ее понимании. Это не проблема поэзии, а проблемы политики (до 1991 года) и экономики — отсутствия институтов поддержки литературных работников и литературных агентств (уже после 1991 года). Такие проблемы, как часто бывает, имеют весьма интересные последствия: сплетающиеся идентичности часто рождают новые поэтики и поэтические оптики. Но есть и последствия негативные — невозможность капитализировать свой литературный труд, непризнанность широкой аудиторией, недостаток времени и пространства для работы над текстами. Я, например, в течение последнего года работала галерейной бюрократкой и, как итог, — не написала ни одного текста, не прочитала толком ни одной книги, зато имею «потрясающий» опыт работы в государственном учреждении. Не уверена, что готова писать об этом поэму, но чувствую, что потеряла много времени на вычитывание договоров и составление отчетов.

Все же вернусь к поэтическому алиби. Работать поэтом сегодня невозможно, потому что нет такой работы и не будет в ближайшие пару десятилетий. Эскапистская практика ухода в чистое вещество поэзии лично мне кажется (осмелюсь говорить и за соратниц) занятием бессмысленным. А для меня поэзия — это работа смысла и времени. Я живу в 2019 году, и моя повседневность — это push-уведомления новостных каналов и трансляции с митингов, это закон о домашнем насилии и сестры Хачатурян. Мои смыслы неотделимы от этой повседневности, и мой способ говорить о таком опыте — писать поэтические тексты.

Мнение и позиция авторки, высказанные в данной статье, могут не совпадать с мнением и позицией некоторых участниц редакционного совета журнала «Ф-письмо»