Вчера мы несколько часов разбирали шкаф и кровать, которые я продала через Фейсбук. Я, мой отчим и С. Я не просила С. помочь, он сам вызвался, решил, что будет рядом, чтобы мне было «безопаснее». Защитник, герой, спаситель сидел на кухне, не зная, чем себя занять. От чего он хотел меня защищать? Отчим нападет и разорвет на мне одежду? Трахнет меня на полуразобранной кровати? А может ли мне вообще быть безопасно? При встрече с отчимом я обнимаю его, чтобы никого не смущать. Чтобы не делать ситуацию неловкой. Прикасаясь к нему, я невольно задерживаю дыхание и не прижимаюсь. Понимает ли отчим, что каждый мой парень знает, что он со мной сделал? Думает ли о том, как я сплю с этими парнями? Осознает ли вклад в мою сексуальность?

Первое возбуждение накатило на меня лет в восемь, когда мы с подружкой тихонько на моем компьютере после школы посмотрели порно. Выйдя во двор, она спросила меня: у тебя тоже живот крутит? Я кивнула.

Мне кажется, отчим быстро прознал о моем интересе к порно. Историю поиска я не чистила.

Мой отчим — это мамин троюродный брат, который приезжал из Эстонии в Москву навещать родственников. Позже он перевез меня и маму в Эстонию. Мама говорит, он так сильно был в нее влюблен, что все деньги тратил на приезды в Москву. Какая любовь!

В нашей квартире в Москве было две комнаты, кухня и ванная комната. В дальней маленькой жила бабушка, а мы с мамой жили в большой. Когда приезжал он, я спала с бабушкой в большой комнате, а им отходила маленькая комнатка. В какой-то момент они стали очень много «спать». Я еще о сексе мало знала и чувствовала ревность: они там постоянно «спят», а меня в комнату не пускают. Я назойливо сидела под дверью, скребла в нее и звала маму. Бабушка на меня шыкала, я отходила, но потом подползала вновь. 

Однажды мы с отчимом пошли в магазин. Стоя на кассе, он притворился, что забыл купить молоко, и отправил меня за ним. Я, как собачка, прислуживая своему хозяину, побежала за молоком. Торопилась, пробегала мимо людей, огибала стеллажи. Казалось, чем быстрее я принесу молоко, тем больше он будет меня любить. Когда я вернулась, убрать купленные в мое отсутствие презервативы он еще не успел, и я поняла, что означает их «сон». С того момента я оставила попытки прорваться в их комнату.

Гордость раздирала меня, когда я выходила из школы в Москве и он ждал — такой статный, молодой и красивый мужчина, которого я (почти) могла назвать «папа».

Па-па, папа, папочка — звучит чужеродно, будто говорю слова из другого, незнакомого мне языка. Я не привыкла его произносить. Отчима я всегда называла по имени. Сначала от стеснения говорить слово «папа», потом от нежелания. В седьмом классе мама увидела, что он записан у меня в контактах как «отчим». При мне она поменяла на «папочка». «Он работает для нас не покладая рук, а ты так его называешь! Папа — это тот, кто заботится, а он о нас заботится, так что будь добра, веди себя нормально», — сказала мама.

Она, конечно, ничего не знала о нас, по ее словам. В седьмом классе его домогательства стали постепенно подходить к концу. Возможно, потому что я перестала быть нимфеткой, наступил переходный возраст, я резко потолстела, бедра покрылись растяжками. 

Помню, лежала в ванне и резко увидела, что мои бедра покрыты фиолетовыми полосами. С конца седьмого до середины восьмого класса я почти не смотрела на себя в зеркало, тело существовало отдельно от меня, и поэтому, когда в какой-то момент я все же посмотрела и заметила растяжки, жир, целлюлит, была сломана так, как, кажется, могут быть сломаны только подростки. Зато эти растяжки, видимо, помогли мне остановить сексуализированное насилие, длящееся с 10 до 13 лет.

До седьмого класса тело мое было тонким, очень слабым. Может поэтому я ему нравилась? В детстве мама часто читала мне перед сном, а потом гладила мне спинку. Она водила пальцами, аккуратно и медленно проходилась по лопаткам, пояснице, шее, так нежно и заботливо. Я могу представить любовь, которую в тот момент она ко мне чувствовала, потому что я чувствовала то же самое. 

Когда появился отчим, то ради сближения с новой падчерицей он стал меня укладывать вместо мамы. Читал он плохо, не так как мама, а его поглаживания по спине были обрывистыми, жесткими, заснуть так было невозможно. Но я обожала его. Как бы больно он мне ни делал, я не издавала и звука, притворяясь, что действительно засыпаю от его массажа. С переездом в Эстонию мама перестала читать мне и гладить меня. 

Он стал приходить каждый вечер в мою кровать, ложился рядом, целовал, гладил. Уже не только спину, а ноги, ступни, внутреннюю сторону ляжек, бедра, попу, объясняя, что это такая же часть тела, нуждающаяся во внимании. Иногда он даже просил меня перевернуться и задрать ночнушку, каждый раз выше, гладил живот, проводил своими мерзкими огромными пальцами по моим ребрам, пересчитывая их. Раз, два, три, четыре, как отсчет до чего-то страшного, до числа 12, слишком близкого к груди.

***

Как-то раз я поехала в гости к бабушке в Москву, мне было одиннадцать. В ту поездку умер мой дедушка, который жил один в Беларуси. Он был хорошим по моим воспоминаниям, а каким был в реальности — не знаю. Все плохое творится в тишине.

В последний день поездки бабушка разрешила мне пойти в гости к моей подружке детства Анечке, а вечером меня должен был забрать отчим, чтобы поехать вместе на поезде обратно в Таллинн. В восемь часов вечера отчим поднялся на восемнадцатый этаж ее дома, а я встречала его на пороге. Известие о смерти дедушки еще не успело дойти до меня. 

Я не сразу поняла смысл произнесенных слов, но лицо отчима было таким сожалеющим, а объятия такими нежными и обрывистыми одновременно, что я сразу поняла — можно плакать и страдать, мне это простится, меня не наругают. Но, несмотря на такую прекрасную возможно поплакать, я не смогла. Я помнила, что в духовке стоит яблочный пирог, который мы пекли с мамой моей подружки. «Его надо вынимать, а то сгорит», — подумала я.

Анечка сказала, что я дедушку не очень-то и любила, раз не рыдаю. Я не могла плакать. Тогда в голове алыми буквами появились слова бабушки: терпи, казак, атаманом будешь. Она использовала эти слова в моменты, когда я вроде как должна была позволить себе расстроиться. Больно — терпи. Я терпела и не позволяла себе плакать.

Терпи, казачка.

Один раз от перенапряжения меня вырвало. Дедушка накричал на меня за то, что я рассыпала его бумаги, я абсолютно молча согнулась пополам, и боль вышла рвотой. Дедушка подошел к маме и сказал: «мда, как она жить такая будет?».

Мама Анечки угостила нас пирогом, я слушала взрослые разговоры и молчала. Обычно молчать для меня было сложно, в тот раз молчать было легко. Казалось, что душа вышла из моего тела, и даже если бы я захотела, ни слова бы не смогла бы вымолвить. Телом я не управляю, а смотрю на него со стороны.

Бабушка говорила, что меня никогда не заткнуть. Еще она высокопарно цитировала Шекспира, когда говорила обо мне: «Гремит лишь то, что пусто изнутри». Я терпела и старалась не греметь.

В 23:30 у нас был поезд до Таллинна. Он и сейчас ходит по такому расписанию, я знаю. До вокзала мы добирались на метро. Пока мы ехали, я рассматривала рекламу в вагонах, а в особо шумные моменты даже напевала какие-то мотивы из песенок, которые мы учили в эстонской школе ко дню учителя: «kop-kop lahti tee metsas kuri jahimees…» — «тук, тук, открывай! В лесу охотник бродит злой…» Охотник сидит со мной в метро, поджидая нужного момента.

Чтобы дойти до зала ожидания вокзала, надо было выйти из метро, пройти метров двести по улице и зайти в здание вокзала. На протяжении этих двухсот метров светились много-много вывесок разных киосков и маленьких магазинчиков: «Шаурма 24», «Аптека», «Журналы», «Интим». Я спросила отчима: «а что такое интим?». Он смутился, крепче сжал мою руку и обещал рассказать в поезде, где будет тише. Я согласилась. Мы ехали в купе, наши соседи слышали все наши разговоры. Несколько раз в течение вечера я повторяла свой вопрос, но он изворачивался и взглядом просил меня прекратить.

В день смерти  дедушки родился мой второй младший брат. Сразу из роддома мама поехала организовывать похороны в Беларусь, а нас оставила с двухдневным младенцем. Я уже знала как кормить детей и ухаживать за ними, и вообще была очень ответственной девочкой. В первый вечер мы с отчимом уложили маленького и смотрели вместе, как он спит. Я чувствовала себя очень счастливой, нужной и совсем не думала о дедушке и маме. В тот вечер он, наконец, остался со мной наедине и смог объяснить мне то, о чем я так настырно спрашивала в поезде.

Это была ранняя весна. Если точнее, это было 23 марта 2011 — в этот день умерла Элизабет Тейлор, вышла четвертая версия Firefox и меня изнасиловал мой отчим. 

За месяц до этого мы переехали в нашу третью по счету квартиру в Эстонии. Она была однокомнатной, включала в себя туалет, ванную, небольшую кладовую, кухню с абсолютно неуместной и нелепой барной стойкой и комнату около двадцати квадратных метров. В комнате стояли две детские кровати, моя кровать и раскладной диван родителей. На полу лежал выцветший ковер, а в углу стоял телевизор Нокиа. В шкафу мне выделили три полки, а уроки я делала за той самой барной стойкой. 

Когда мы насмотрелись на спящего малыша, я пошла умываться, зная, что, когда выйду, он предложит мне массаж, а вариантов отхода у меня не будет. Помню, именно в тот день я заметила, что у меня начала расти грудь.

Дверь ванны громко заскрипела, когда я ее открыла. Я замерла, боясь, что это разбудит малыша, но он лишь поморщился и продолжил спать. Если бы он тогда проснулся, то всего, что было дальше, не случилось.

В окне светил фонарь, часы тикали необычайно громко, больше ни одного звука не было слышно. Я была одета в его старую футболку и спортивные штаны, которые еле доходили мне до середины икр. Несколько шагов от ванны до комнаты дались очень тяжело, тревога и одновременная необходимость быть очень тихой мешали мне собраться: я хотела отказать ему в массаже. Он сидел на моей кровати и ждал. Призывающие хлопки по мягкому одеялу отозвались во мне глухим стуком ударов в живот. Казалось, у меня сперло дыхание от ощущения, будто я делаю что-то, чего делать нельзя; от понимания, что мы одни в квартире; от того, что мне нельзя разбудить малыша. 

Я послушно села на тахту рядом. «Я могу рассказать тебе, что такое интим», — услышала я.

Лежа на боку, он стал рассказывать мне, что мальчики в 11 лет думают совсем не головой, а другим местом, и для того, чтобы я была лучшей, мне надо научиться целоваться. И когда придет нужное время, я буду лучшей благодаря ему. Я ещё не знала, что такое сексуальные домогательства.

Для обучения азам французского поцелуя он предложил свою кандидатуру, аргументировав это тем, что плохому не научит. На мои отговорки, что я хочу спать, он не реагировал, уверял, что спать я после такого буду еще лучше. Ответить было нечего. Мы оба сели на коленки, и он стал меня целовать. Его мокрый огромный язык лез ко мне в рот, я постоянно прерывала поцелуй и нелепо улыбалась, надеясь, что ему уже хватило. В какой-то момент я стала притворяться засыпающей, и это подействовало — он отстал от моих губ. Тогда я легла на живот, лицом в подушку, и аккуратно, чтобы он не заметил, вытерла рот о наволочку. 

С того момента я не говорила ни слова. Он залез на меня сверху и стал делать уже привычный для меня массаж ног и бедер, но в этот раз стал аккуратно продвигаться все выше и выше. Думаю, что мой организм уже стал формироваться в подростковый, так что от постоянной молчаливой стимуляции я намокла. Я совсем этого не хотела, стыд раздирал меня. «Видишь, ты уже совсем взрослая! Твое тело реагирует», — сказал он с усмешкой. 

Да, мое тело реагировало, думаю я сейчас. Но не так, как было нужно. Оно должно было встрепенуться от негодования, обиды, злости на своего родителя. От обиды за то, что он перед этим, объясняя, как появляются дети, насильно подвел мою руку к своему пенису. От обиды за то, что мама не замечала его действия. От обиды за то, что малыш не заплакал.

«Не бойся, сейчас будет немного больно», — он стал стягивать трусы. В этот момент я наконец заплакала. Заплакала от того, что дедушка умер, и что мама уехала к нему на похороны, а меня не взяла. Заплакала от того, что мне некому рассказать что со мной происходит.

Всхлипы его напугали. Я разрыдалась еще больше. Он буркнул «извини» и лег на свою кровать, которая стояла в метре от моей. Я еще долго плакала, а потом незаметно для себя крепко заснула, как он мне и говорил.

Подобное происходило еще три года. Я начала спать в спальнике, чтобы подобраться ко мне было невозможно. Рассказать маме я не могла, ведь несла ответственность за всю семью. Мы в другой стране, у меня еще два маленьких брата, мама не знает эстонский язык и не может работать.

«Ты же не хочешь, чтобы мама расстроилась?»

***

Каждый раз, начиная новые отношения, ситуэйшеншипы, дружбу, я рассказываю о нем, рассказываю в максимальных подробностях, будто делая дисклеймер. Особое внимание к этому со стороны других людей бесит меня, но будто без него нельзя. Я так долго держала все в себе, что, когда выросла и поняла, что могу рассказывать, то замолчать уже не могла. Я рассказывала друзьям, незнакомцам в баре, писала об этом в инстаграм. Однажды я пришла на воркшоп по коллажам, делать коллаж можно было на любую тему. Картинка счастливой семьи из детской книжки была наклеена поверх белой бумаги в красный горошек. Горошек напоминал раны, которые могут появляться на теле, если колоть их тонкой иглой. Поверх картинки я поместила вырезанные из разных журналов буквы, сложившиеся в слова —  «пошел нахуй». Буквы я вырезала так, как в старых детективах делают блэкмейлеры, пытаясь скрыть свой почерк и личность.

И я, и я, и я так делала в моей семье. Презентуя свой коллаж, я рассказала, что он о моем отчиме. 

Гремлю,
гремлю,
гремлю.

Мой опыт — история для каждого (в основном для мужчин) о том, какой пиздец может происходить в семьях, и одновременно трансформированное желание убедить себя и других, что, несмотря на этот пиздец, можно оставаться открытой, нежной, сексуально активной (не травмированной фемкой, которая озлобилась на весь мир, кем я на самом деле и являюсь). Я жажду признания, жалости, восхищения силой моего противостояния.

Меня мутит от всего, что связано с ним (большие мужчины, запах мужского дезодоранта, золотые кольца на пальцах, группа Queen, часть города, где мы жили, спальники), но мое тело реагирует само, когда кто-то начинает делать массаж. 

Большие пальцы продавливают ямки на пояснице, а остальные сжимают бока, двигаясь постепенно, пальчик за пальчиком наверх. Я лежу на животе, партнер сидит почти у меня на попе, и эта обездвиженность, эта власть возбуждают меня. Я в ступоре, не могу двигаться, я не хочу, чтобы это заканчивалось. Бам! Укол стыда в голову. Бам! Тело превращается в камень! Бам! От этого накатывает еще одна волна смешанного стыда и возбуждения!

Внутренняя часть бедра покрывается мурашками, тело немеет от наслаждения, я замираю и жду, когда же руки подвинутся ближе. Жду, когда человек осознает, насколько сильно я завелась, хочу услышать удивленное: «Ого!», которое почему-то будоражит меня еще сильнее. Меня поймали, раскусили, я освобождена, в голове пустота, тело размякает, принимая форму другого человека.

Сквозь наслаждение прорывается образ отчима, я борюсь с ним. Главное, чтобы человек, который меня трогает, не связал моего отчима с наслаждением от этих прикосновений.

Правда раскрывалась два раза за жизнь. В 14 и в 22. В 14 — пришлось сказать маме, что я врала. В 22 — я не скрывала ничего, но в конце превратила это в лекцию по феминизму. 

В оба раза Андрей просил моей аудиенции в отдельной комнате. Хлопки по кровати, чтобы я села рядом, снова резонировали во мне, но больше рядом я не садилась. Я опиралась о батарею возле окна. Она немного обжигала руки, которыми я прикасалась к ней, но эта боль держала меня в сознании и помогала сохранять чистый рассудок. Он долго молчал, потом стал сокрушаться и, тихонько поскуливая, извиняться, говорить, что не помнит половину из того, что делал. Мне было противно.

Оба раза были абсолютно идентичными. Он сидел так же, пах так же, я стояла у окна, его слова были теми же.

Я сказала ему, что он сломал мою жизнь. Он горько заплакал, а через пару дней рассказал об этом своим родителям и родителям моей мамы.

​Мамочка Эстония,
[5. Sep 2022 at 11:57:34]:

И я и он каждый по-своему — в плачевном конечно состоянии. Ну Он кажется покрепче меня будет, вцелом в жизни. Но ему тяжко, и он говорил со своей мамой.

Дусенька мы поделились только с мамами, самыми близкими людьми потому что очень тяжко.

Чувство ненависти разрушает меня саму.

Оно делает жизнь вообще совершенно полностью невозможной

Самыми близкими людьми. С мамами. Потому что очень тяжко быть в плачевном состоянии. Терпите, казаки, и не гремите. 

Цепочка случайностей добавила новую коннотацию в массаж. По природе своей массаж — это ненасильственная практика, направленная на то, чтобы приносить удовольствие/разминать тело/сближаться друг с другом. В моей голове есть тот жгучий стыд, что хоть что-то, связанное с моим отчимом, приносит мне удовольствие. 

Ведь если есть удовольствие, значит есть и желание. Значит я желала, чтобы мой отчим трогал меня, прикасался там, где прикасаться ему было нельзя? А если я желала этого, то какое имею право говорить и жаловаться? Сама виновата! 

Каждый раз, погружаясь в эти мысли, я гневно отбиваюсь от них, разъясняю себе как маленькой, что я могу и должна отделить массаж от отчима и не давать ему забирать у меня эту часть секса. Я хочу вернуть себе секс до последней капли, потому что он принадлежит только мне.