Наша беседа с Кота Такэути продолжает цикл “Sign of the Times”, где мы говорим о том как война преображает наше настоящее и прошлое, какую роль в этом играет память и архив, где посреди всего этого бескрайнего находится искусство. Кота Такэути стал, на мой взгляд, одним из самых упорных художников в современном японском контексте, которые берегут и взращивают свои темы год за годом. Вспомнить хотя бы его знаменательные “Representative of Finger Pointing Worker” и “Time Travelers”, которые были обращены к тогда только случившейся трагедии в Фукусиме. Не оставляет он этот регион и по сей день, хотя и за последнее десятилетие у него появилась и масса других проектов, об одном из них, под названием “Blind Bombing” мы поговорим сегодня особенно подробно. Он посвящен эпизоду Тихоокеанской войны в ходе которого с японской стороны были задействованы аэростатные бомбы, направленные на США, сюжет не столь известный, но тесно соотносящийся с иллюзорностью войны, желанием создать действительность, а не пребывать в имеющейся.

От себя добавлю, что в этом диалоге есть масса адекватных и соразмерных настоящему времени мыслей, как мне кажется, что впервые за долгое время, если мы говорим о художественном сообществе (пускай и не нашем), но это не слюнявые надежды и “искусство и политика разные вещи”, а прекрасный и рациональный способ определить свое отношение к искусству сейчас.

Моя искренняя благодарность Кота Такэути за нашу долгую и продуктивную беседу, помощь в создании данного материала.

Английская версия / English version

Интервью с Кота Такэути

Gendai Eye: Как в вашей жизни была представлена тема исторического прошлого вашей страны, ее отношения с соседями ? Звучала ли эта тема во время вашего обучения в школе или университете? В какой момент времени вы сами стали интересоваться этой темой?

Кота Такэути: Когда я учился в средней и старшей школе, мы, ученики, должны были кланяться японскому флагу на выпускных церемониях. Для подготовке к этой церемонии отводилось время и школьники должны были практиковаться. Ученики, которые не следовали этим установленным правилам, обычно избивались учителями. Но никто и не оспаривал подобные вещи, в том числе и я.

Вскоре после того, как я окончил среднюю школу, примерно в это же время, Япония и Корея совместно проводили чемпионат мира по футболу (2002), именно тогда и начали процветать правые, особенно в интернете. Странность и задор их антикорейской риторики заставили меня задуматься, почему в мире такие грязные и оскорбительные выражения остаются безнаказанными. Те, кто разжигает ненависть к нашим соседям, настаивают на том, что они делают это на основании «истории». Как бы ни извращали историю, это Япония напала на них. Дискурс гнева и презрения к исторически завоеванным странам будет по-прежнему истолковываться японской нацией захватчиков, это мне показалось странным.

В 2011 году в Японии произошла ядерная авария. Что меня поразило в то время, так это неразбериха в информационном обществе, когда многие люди с трудом отслеживали информацию. Эта ситуация сделала восстановление региона, после и без того сложной катастрофы и аварии, по некоторым вопросам непреодолимым. Я подозреваю, что тот факт, что эта страна подвергалась бомбардировкам в прошлом, мог быть одним из аспектов, делающих ситуацию особенно сложной. По сравнению с другими странами атомная промышленность и ядерные технологии в этой стране могут быть темой особенно чувствительной и легко вызывать отчуждение в человеческих отношениях. Я тоже думал, что «спокойная дискуссия без разногласий и позиций» и «обмен научными фактами» — чуть ли не фантазии. Однажды один активист из Хиросимы, выступающий за мир, сказал мне, что они не собираются есть овощи из Фукусимы, это очень меня огорчило. Мне было больно, когда один известный художник сказал мне, что мое решение поработать на атомной электростанции было неверным, и что я должен сожалеть об этом в будущем. Но мне нечего было им ответить. Я просто подумал, что безумные бомбы, унесшие столько жизней в прошлом, до сих пор лишают наше общество слов, мыслей и общения.

Насилие не преходяще. Оно будет продолжать лишать нас мыслей и общения в отдаленном будущем. Новая насильственная риторика создана для того, чтобы скрыть историю собственного насилия. Общество, сожженное насилием, получает некоторую травму, на которую они продолжают влиять. Когда я думаю о прошлом и настоящем этой страны, эти мысли приходят мне в голову.

GE: Вы долгое время занимаетесь проектом “Don’t Follow the Wind”, посвященного целиком Фукусиме и тем последствиям, что случились после трагедии в 2011 году [1]. На ваш взгляд, если мы говорим о темах, которые наиболее актуальны для японского общества и часто находят отражение в проектах разных художников, то тема военного прошлого настолько же актуальна, как и природные и технологические бедствия?

КТ: Катастрофы, произошедшие в районе Тохоку, и ядерная авария на TEPCO в Фукусиме вызвали множество сложностей. Мне сложно охватить их все, но я расскажу о том, что мне интересно.

Я чувствовал, что само стихийное бедствие, особенно цунами, было настолько огромным, что я мог только «убежать» и «молиться». Я с большим уважением относился к тому, что некоторые из художников после этого начали «высказываться», и я видел и слышал их деятельность на расстоянии. Под влиянием этих людей я делюсь информацией с людьми из прошлого, с нами, людьми будущего, и с людьми, которые живут в будущем даже больше, чем мы.

Что меня беспокоило, так это информационная неразбериха. Я испытывал определенную долю негативных эмоций: гнев, печаль, обиду и какие-то формы дискриминации на себе. Когда я рассказал о своих планах работать на атомной электростанции, я был шокирован «справедливостью», которая безоговорочно обрушилась на меня, из–за дезинформации на фоне политической предвзятости. Опыт и влияние того времени до сих пор мотивируют меня. С другой стороны, я также чувствую себя некомфортно из–за тенденции использовать правильные знания только для удовольствия высмеивать и чрезмерно осуждать других. Я пытаюсь смотреть на эти вещи, а не ненавидеть людей.

Когда я думаю о цунами, я представляю обмен информацией из прошлого в будущее. А ядерная авария мне кажется спиралью, сплетенной из мистификаций и негативных эмоций. С учетом этих двух моментов тема военного прошлого казалась очень актуальной, а не просто страницей в учебнике истории. При этом я не имею в виду, позвольте внести некоторую ясность, что национальное правительство или электроэнергетические компании, вызвавшие ядерную аварию, должны быть оправданы. Нет сомнений в том, что они стали своего рода отправной точкой и несут наибольшую ответственность за страдания, вызванные ядерной аварией на Фукусиме. Но меня также интересуют различные обстоятельства, которые приводят к сложной ситуации, ее неразрешимости.

GE: Что спровоцировало ваш интерес к тому, чтобы заняться темой аэростатных бомб и как вы натолкнулись на эту историю?

КТ: В городе Иваки (префектура Фукусима), где я живу, раньше процветала угледобывающая промышленность. Причина, по которой я жил в этом городе, заключалась в том, что старый кинотеатр должен был быть демонтирован из–за землетрясения 2011 года, и меня пригласили для того, чтобы я потом рассказал об этом событии. Поэтому я, естественно, стал участвовать в собраниях и прогулках людей, посещал местные музеи и исторические кружки. Во время своих одиноких прогулок по горам и побережью я посещал разные остатки зданий и подобное. И тогда же я наткнулся на историю аэростатных бомб, странного оружия, разработанного Японией для нападения на Соединенные Штаты во время Второй мировой войны. Оно было выпущено с побережья этого города.

GE: Насколько сложно было проводить это исследование, имею в виду не столько работу с архивными материалами, сколько поиск локаций, где падали эти бомбы. Трудно ли заниматься реконструированием их маршрута и всей этой ушедшей событийности?

КТ: Вскоре после поражения Япония уничтожила почти все свидетельства об аэростатных бомбах. Поэтому я думаю, что проблема для японцев заключается в сложности доступа к оригинальным материалам и архивам. Информация стала известна благодаря усилиям послевоенных историков. Что касается меня, то у меня тоже нет особых возможностей посещать американские архивы. В моем экономическом положении поездка в Соединенные Штаты сама по себе является большим препятствием. Так что, получив грант на поездку в США и затем поставив перед собой цель найти место, куда падали бомбы, я пребывал в большом энтузиазме.

Моя страсть — следить за информацией, уже организованной историками прошлого. Я не совершал никаких новых открытий. Сложность поиска места падения бомбы зависит от того, насколько точно вы ее ищете. Если радиус падения сузить до 10 км или 1 км, то это становится максимально сложной задачей, а когда дело доходит до определения эпицентра взрыва, известно лишь несколько случаев, когда он был определен. В этом смысле я не знаю настоящих трудностей. Постоянные и огромные усилия по поиску и хранению подлинно исторических свидетельств — вот настоящая трудность, с которой сталкиваются историки. Документы военной разведки США, оставшиеся в архивах, были восприняты мною как «сценарий», и я управлял дроном, как если бы это был воздушный шар. Я использовал дрон, чтобы снимать движение воздушных шаров. Я называю это воспроизведением, а не реконструкцией.

GE: Как вы лично понимаете использование этого “слепого” орудия японскими военными, все–таки не самый стандартный и эффективный способ ведения войны? Или же это жест отчаяния?

КТ: Воздушные бомбы предоставлены ветру, поэтому они не подходят для целевого урона и лишены надежности. Также есть версия, что целью было разжечь лесной пожар, что это подорвало бы настроение американского общества. Да и вообще, по точности наведения они уступают как современным дронам-бомбардировщикам, так и древним мастерам владения стрельбы из лука. Но я думаю, что это очень хорошо представляет один из аспектов войны. Другими словами, это не битва между солдатами и теми, кто обладает специальными навыками, а война между нациями. Для нации и народа чем дальше реальность вреда, тем устойчивее будет война. Создается иллюзия, что кто-то кого-то побеждает.

Кажется, что их жизнь будет обогащенной, гордой и счастливой. В основе войны лежат такие иллюзии. Идеальное оружие для «боя» — оружие дальнего боя с высокоточными прицелами. Но для «войны» преступникам удобно быть в какой-то степени слепыми. Многие японцы занимались производством воздушных шаров. Это не порох и не металл. Это смесь японской бумаги и клея, которым покрывалась поверхность. Все испытания на утечку воздуха проводились в театрах или спортзалах, вместительных помещениях. Жители прибрежных районов Тиба, Ибараки и Фукусимы видели парящие в небе воздушные шары, но не говорили об этом. Что касается многих людей, кроме солдат, то я думаю, что война возможна благодаря видению, но не “говорению”, иллюзиям.

На всякий случай, слепота сама по себе не проблема. Никто не знает глубоко о своих соседях. Есть дикость со слепотой в качестве оправдания, и нации и/или технологии иногда этим пользуются. Но есть и техники преодоления такой дикости. Методы Брайля и диалога для слепых, символы и методы сохранения, передающие историю. Существует много таких техник, связанных с общением между людьми, но не в больших масштабах. Я жду нечто подобное от технологий, чтобы можно было понимать реальность соседей, а не создавать групповые иллюзии.

GE: Можете немного рассказать о свидетелях этих событий, довелось ли вам с кем-то общаться, кто в действительности застал эти аэростатные бомбы? И каково отношение этих людей к войне и Японии в частности?

КТ: У меня были возможности пообщаться со свидетелями этих событий и исследователями в Японии и США, но я никогда не спрашивал их об отношении к войне. Помимо их воспоминаний, у меня было лишь немного времени для того, чтобы рассказать им о своей работе. Но был один человек, которому я заранее отправил письмо с вопросами о войне, но может быть, именно поэтому я и не смог потом с ним встретиться.

GE: Какое значение для вас приобретает то, что вы воспроизводите эти маршруты и при помощи дронов и видео восстанавливается движение этих бомб? И что вы лично ощущали в этих местах?

KT: Было иронично воспроизводить случайные движения ветра и дрона. Я не думаю, что место, куда упали воздушные шары, является особым опытом, так как оно не было нацелено на какое-то символическое или топографическое значение. Это естественно, потому что это результат того, что мы оставили все на произвол судьбы. Мне приходилось бывать в не столь диких местах, потому что, к примеру, дроном нельзя управлять в национальном парке, но время, необходимое для путешествия, все это упирается в бескрайность североамериканского континента. Я отправился в место, где мне было бы очень непросто, если бы что-то произошло с моей машиной. У меня было много времени во время поездок, чтобы задуматься о разных вещах.

GE: Я также читал, что вы были удивлены, когда узнали, что эти бомбы отпускались в Иваки, то есть в знакомом для вас месте и среде. Как такие, казалось бы, незначительные открытия, позволяют взглянуть по-новому на историю своих мест, своей страны?

KT: Я был удивлен, узнав, что из Иваки выпускались аэростатные бомбы. Это буквально рядом с Соединенными Штатами, через Тихий океан. Все эти прибрежные районы префектуры Фукусима, включая ее северные части, носят название «Хамадори». Рядом также располагается атомная электростанция TEPCO, ставшая причиной аварии в 2011 году, но до войны здесь был учебный аэродром для отрядов специального назначения. Там, кажется, есть каменный монумент, указывающий на это, но я пока не могу пойти в это место из–за приказа об эвакуации из–за ядерной аварии.

После ядерной аварии главы местных органов власти и университетские исследователи посетили этот район, в качестве образца для восстановления местности они ссылались на Хэнфорд в США. В Хэнфорде, штат Вашингтон, когда-то был исследовательский центр, который производил плутоний для атомной бомбы, но его окрестности оказались загрязнены радиоактивными отходами, место, как говорят, является самым крупным очагом загрязнения в Северной Америке. В послевоенный период на территории Фукусимы строились исследовательские центры для передовой науки, процветало сельское хозяйство, и у местных жителей не было никакого негативного образа этого места. На Хамадори строят центры для создания роботов и авиационной техники, привлекая исследователей и компании.

Кстати, несколько аэростатных бомб держало курс на Хэнфорд. Одна из них даже вызвала отключение электроэнергии на заводе по переработке плутония, а чуть позже этот же плутоний стал компонентом атомной бомбы, сброшенной на Нагасаки. После ядерной аварии префектура Фукусима стремилась к восстановлению, доверив светлую сторону технологий беспилотникам и передовым разработкам. Я искренне надеюсь, что дезактивация пройдёт быстро, и те, кто вынужден эвакуироваться, смогут вернуться, пострадавшая промышленность восстановится, а население региона увеличится. Мы все наблюдали чрезмерные мистификации и предубеждения о влиянии радиации на людей. Поэтому я думаю, что важно иметь надежду, и я не могу полностью отрицать предположения людей, которые ожидают, что технологии могут обеспечить нам светлое будущее. Хотя по этой же самой причине я не исключаю и негативные аспекты истории и технологий, о них не стоит забывать. Ощущение от региона, «Фукусима, префектура рядом с Соединенными Штатами», дает мне такую ​​перспективу.

GE: С какой реакцией со стороны аудитории или институций вы сталкиваетесь в Японии, когда демонстрируете свои проекты? Все–таки тема до сих пор довольно чувствительная и сюжет с аэростатными бомбами не столь известен для большинства, какова реакция людей, когда они узнают о таком?

КТ: Мне ещё не доводилось представлять эту работу в культурных институциях в Японии. Так что пока никакой особой реакции. Для меня важно ощущать новое знание от того, чего я не знал ранее. Было несколько удивительных реакций на всю эту историю, но все они заканчивались простым: “Я не знал, что такое было”. Я также получил восторженное сообщение от человека, который исследует зоны сброса имитаций атомных бомб. [2] Этой осенью у меня будет возможность выставиться в Муниципальном художественном музее Иваки, поэтому я надеюсь, что будет какая-то реакция.

GE: Скажите, пожалуйста, есть у вас в планах ещё какие-либо проекты, которые бы обращались к истории и памяти? Хотели бы вы продолжить работу с этой темой?

КТ: Меня интересуют отношения между Мьянмой (Бирмой) и Японией. Я хотел бы рассказать о бойне, устроенной японской армией в деревне Калагон, но в настоящее время довольно трудно туда попасть. Для этого проекта я снимал оригиналы судебных документов в Национальном архиве Великобритании.

Японские военные активно участвуют в создании военного правительства, которое вызвало государственный переворот в стране в феврале прошлого года. Есть также наблюдения, что военное правительство и Япония были «дружественными» в течение многих лет и поддерживают армию Мьянмы. Японские компании также участвуют в развитии страны. Историческое происхождение ситуации с Рохинджа заключается в том, что война между Японией и Великобританией вызвала опосредованный конфликт, вылившийся в противостояние местных религиозных групп. [3]

Я годами смотрел на вещи, словно находился на воздушном шаре, в масштабе. Я критически относился к этому и технологиям, но я должен приблизиться к истории земли и людей, которые ее населяют. Это история насилия, которая принадлежит земле.

GE: Насколько искусство способно выявлять проблемы и способствовать их решению в тех случаях, когда между соседними странами существуют конфликты и нерешенные вопросы?

КТ: Во-первых, тот факт, что я могу заниматься искусством, несмотря на то, что идет война, означает, что я не в той ситуации, когда я должен воевать, не так ли? Когда на меня направлен ствол, я должен убегать или сражаться. Когда «искусство думает или решает какую-то проблему», я думаю, за некоторыми исключениями, это люди, которые могут позволить себе о чем-то подумать. Я не могу позволить себе роскошь придумывать окольные пути, когда прямо сейчас на меня направлено оружие. Итак, то, о чем мы говорим здесь и сейчас, — это ситуация, когда я могу позволить себе думать о том, на что способно искусство, верно? Во-первых, я пишу исходя из этого предположения. Я говорю здесь и сейчас о слове «искусство» вообще, но при этом я должен был думать о тех, кто не может позволить себе произнести это слово. Сцены, в которых люди умирают, если не сопротивляются, если не бегут, и люди, которые умирают от голода, которых насилуют, которые лишаются своего драгоценного имущества, земли и людей. Я не хочу игнорировать тот факт, что само искусство зачастую в принципе бессильно перед такими насущными ситуациями.

Исключение составляет художественная деятельность, которая больше похожа на журналистику, которая формирует некоторую изобретательность в рамках сопротивления. К примеру, Сигэру Бан, который проектирует прагматичную архитектуру из ограниченных ресурсов и превращает ее в убежища для пострадавших от стихийных бедствий или лагеря беженцев. Недавно моя знакомая, фотограф Лиеко Сига пригласила бирманского фотографа в свою студию на чтение стихов. Я думаю, что способность гибко реагировать на чрезвычайные ситуации — это здорово. Однако не следует так легко утверждать, что это есть великое достижение искусства. Это великая попытка «их (художников) роли», и возвеличивать ее словом «искусство» — слишком широкое понятие, по крайней мере для меня. Если они идентифицируют себя и то, что они делают как художественную деятельность, это может быть одним из великих аспектов искусства, но я думаю, что есть много других, не столь великих аспектов «искусства».

Я нахожу для себя два значения слова «искусство». Одно из них — это значение мира искусства как индустрии или экономической сферы, академических групп, издательств и т.д. В этом случае нам не нужно говорить только об искусстве в частности, но как об одной из отраслей, составляющих общество, мы можем сказать, что арт-индустрия также может собирать средства и повышать осведомленность, и многие люди на самом деле так и делают. Это не обязательно должна быть особая техника или гениальная идея; это универсальный вклад в общество. Сила арт-индустрии именно как индустриально-экономической сферы и международного сотрудничества. Это важно.

Второе значение слова «искусство» касается самого искусства, его содержания. Часто существует разница между «деятельностью арт-индустрии» и «самим искусством» (например, футбольная индустрия — это не совсем то же самое, что и сам футбол, хотя, я думаю, в мире искусства есть несколько ловких исключений…). И, думая об этом «самом искусстве», важно отметить, что искусство не обязательно означает справедливость. Насколько я заметил, выражения, движения и люди, которых называют «искусством», потенциально могут быть замешаны в намеренной пропаганде и лжи. Это потому, что в арт-индустрии есть самые разные люди. В области, где утверждается «разнообразное и открытое обсуждение», я также считаю, что необходима осторожность из–за этого же разнообразия. Хотя это и отличается от войны, некоторое искусство, откликнувшееся на ядерную аварию, произошедшую в Японии в 2011 году, не только не способствовали решению реальной проблемы, но и препятствовали ей. Распространяли дезинформацию, нечто вроде дискриминации во имя справедливости, или же сводили сложную проблему к простым лозунгам. Такое «искусство» едва ли удобоваримо, потому что основным областям искусства гарантировано достаточно времени и места для чтения и спокойного обсуждения различных точек зрения. А стихийные бедствия, войны, нищета и отчуждение — ситуации, которые, я думаю, не допускают такой свободы действий.

Хотим мы этого или нет, но термин «искусство» также используется в ситуации, например, для описания работы богатых людей, которые слишком невежественны в обществе и не желают учиться, и которые берут слабых и превращают их в объекты для галочки, чтобы заполнить собственное одиночество. И не так уж мало людей подозрительно относятся или обращают свою неутолимую ненависть к самому слову «искусство». И я видел такие случаи, когда это вызывало отвращение, в ситуациях столкновения катастроф и искусства. Иногда я даже не хочу обозначать художников словом «искусство», которые позволяют себе такие вещи. Конечно, я знаю, что есть великие художники, у которых нет таких проблем. Но я часто не решаюсь и опасаюсь использовать этот термин для обозначения какого-то практического решения, хотя у меня уже есть вышеупомянутый опыт. Я говорю «художник сделал что-то великое» вместо «искусство сделало что-то великое». Может быть, то, что вы просто хотели от меня услышать, это какой-то эффективный пример деятельности художника. Если так, извините, однако я особенно настороженно отношусь к существительному «искусство» и чувствую, что оно является корнем какой-то проблемы. Оглядываясь назад на достоинства и недостатки подобных действий, классифицированных как искусство в истории, я не мог опустить этот пункт.

Искусство — это не магия. В период повышенного социального кризиса и напряженности не нужно ждать слишком многого от слова «искусство» и с подозрением относиться к его риторике. С другой стороны, если кто-то в мире искусства говорит что-то столь банальное, как «надеюсь, скоро наступит мир» и т. д., то это, конечно, немаловажно. Я не думаю, что мир может быть достигнут только за счет эксцентричных идей или временной сентиментальности. Мира можно достичь только за счет огромных жертв прошлого и неуклонного накопления усилий людей. Так что это обычное и нормальное явление, от себя я могу говорить только такие вещи, и я думаю, что важно разделить эту нормальность со многими людьми. Я не приветствую чувство беспомощности. Я хочу сказать, что во многих ситуациях нам нужно быть осторожными в отношении всемогущества, присущего только искусству. Мы должны посмотреть на огромную жизнь и усилия людей на местах, которых часто упускают из виду в мирное и благополучное время. Вопреки реальности войны нам напоминают, что мировые проблемы могут быть решены только постоянным накоплением, а не примерами “блестящего” искусства.

Чтобы не было недопонимания, я не говорю вам ничего не делать. Я также стараюсь не молчать, притворяясь спокойным (лично я часто ошибаюсь). Я говорю, что можно делать что-то универсальное, не особенное, не «художественное». Если это устойчиво и полезно, даже если это нельзя назвать искусством как таковым, то делайте это. Я хочу сказать, что нет необходимости называть это «искусством». Если есть участник антивоенной демонстрации, и может случиться так, что он художник, это нормально. Людям, знакомым с волшебными словами и призывами рекламы, поощряющей искусство как нечто особенное, они могут показаться бессильными, но следующему поколению не будет лишним узнать даже о бессилии самого такого слова. И в то же время ставить свои усилия в рамках обычной деятельность, быть членом общества и не думая особым образом об индустрии искусства. Это может показаться противоречивым, но я думаю, что на самом деле это лучше для самого искусства. Мы можем подумать позже, искусство это или нет, и это не обязательно должно быть искусством. Мы должны решительно отвергнуть геноциды и стирание истории, которые затрудняют саму преемственность поколений.

GE: Мне интересно ваше мнение в отношении роли памяти в истории и возможности ее передачи следующим поколениям, что вы думаете на этот счет? Преобладает ли глобальная история или мы все же полагаемся на истории семей и личностей?

КТ: Например, является ли история прав и социального статуса женщин глобальной проблемой, когда речь идет о трудовых вопросах? Или это то, о чем можно говорить в масштабе, например, между отдельными людьми, семьями и сообществами?

В последнее время в Японии журналисты и кинорежиссеры, работающие на международном уровне, критики и молодые кураторы, известные в области искусства, все эти люди были обвинены в том, что принуждали своих помощников к действиям сексуального характера или же они подвергались несправедливому обращению.

Однажды я показывал на выставке видео об аэростатной бомбе. Это был хороший проект, сочетающий в себе изучение стихийных бедствий, национальной политики и визуальной культуры с разных точек зрения. Но помощница, нанятая кураторской компанией, организовавшей выставку, позже обвинила куратора в нежелательных сексуальных контактах и вынужденном увольнении из–за этой ситуации. [4] Компания подала иск о диффамации против женщины, оба из которых все еще оспариваются.

Директора выставки отстранили от дел компании. Он приступил к созданию каталога, сказав: «Важно зафиксировать информацию об этой выставке на будущее (даже несмотря на некоторые проблемы)». Но в процессе создания этой книжки были употреблены неуместные слова и совершенны такого же рода действия в адрес женщины, типа “ей рекомендовали примириться с обидчиком”, я обо всем этом слышал. В конце концов я отказался публиковать свои работы в таких изданиях. В выставочном и книжном плане этот проект много раз называли «архивом», имея в виду художественное и исторически значимое произведение. Но в книге нет и намека на голоса женского персонала компании, участников.

Сегодня термин «архивы» стал широко использоваться в рамках цифровой фиксации данных и в отношении информационных носителей, но первоначально он подразумевал библиотечные полки и сами здания библиотек. Архив продолжает работать в историческом масштабе, и я думаю, что его довольно трудно поддерживать, если архивы не будут защищены, а их стабильная работа не будет поддержана. Я неоднократно подчеркивал важность архивирования, а также значение утрат исторических материалов, повторяющихся войн, новых открытий и усилий, направленных на их сохранение. Но в то же время я думал, что должен продолжать воображать, уделять внимание тому, что может быть исключено из архива. Я не убежден в том, что есть человек, который был бы вынужден замолчать из–за “архива”, словно это источник, который гарантирует, что проблема может быть отброшена или уменьшена.

Чтобы говорить о глобальной истории и нации, созданной властью, я думал, что должен обратиться к ее летописи, но я должен быть осторожен из–за того, что сама власть в этом нарративе угрожает человеку. Так что, отвечая на ваш вопрос, тот факт, что мы лично должны думать о своей безопасности при этом, может свидетельствовать о превосходстве нашей всемирной истории.

В конце концов я не могу разбавить свою личную историю исследованиями и работой про аэростатные бомбы. Я должен признать это. Что касается этики художника, я придумываю четкие отговорки, такие как «Это моя личная история» и «Я стремлюсь найти отклик у отдельного зрителя». Тем не менее, я с огромным уважением отношусь к документальным фильмам и произведениям изобразительного искусства о выдающихся людях и семьях, созданных людьми, коими я не являюсь.

[1] “Don’t Follow the Wind” — проект-коллаборация художников, посвященных осмыслению трагедии в Фукусиме.

[2] Имитация атомных бомб — бомбы, схожие по размеру и форме с “Толстяком”, которая позже будет сброшена на Нагасаки, но без ядерного заряда. Активно использовались в начале 1945 года в тренировочных целях, получив название «Бомбы-тыквы».

[3] Рохинджа — этническая группа, проживающая в одном из регионов Мьянмы, относится к мусульманскому вероисповеданию. Геноцид Рохинджа (конфликт Рохинджа) продолжается уже несколько десятилетий и возник в результате преследований со стороны правительства и националистов-буддистов. Ситуация вокруг данного конфликта спровоцировала не только многочисленные вооруженные конфликты, но и отток беженцев в Бангладеш, создание лагерей для перемещенных лиц. Также Рохинджа запрещено свободно перемещаться по стране и получать высшее образование, при этом они подвергаются принудительному труду, лишаются своих домов и земель, не говоря уже о колоссальном количестве сексуальных преступлений, направленных против женщин.

[4] Подробнее прочитать о деле Аяно Анзай и ознакомиться со всеми этапами судебного дела можно по этой ссылке на сайт, созданный для ее поддержки и фиксации всей этой истории: https://bewithayanoanzai.cargo.site/16721143

Sign of the Times:

— Sign of the Times # 1. История и контейнер избавления от Айсукэ Кондо
— Sign of the Times # 2. Траектория семейного прошлого от Ёсинори Нива
— Sign of the Times # 4. Хрупкий дар от Дзюна Китадзавы
— Sign of the Times # 5. Восстанавливая время от Хикару Фудзи

Телеграм-канал Gendai Eye