Для кого Дальний Восток дальний?

Заранее отвечу: этот вопрос не требует ответа. Он превращается в буддистский коан, вызывающий лишь понимающее молчание. Именно так вопрос интуитивно выводит нас к сущности постколониальной критики, а точнее — к одной из её ключевых составляющих: концептуализации знания как власти в рамках ментальной географии.

В этом эссе не будет претензии на объективистскую картину мира. Я, как автор, принимаю собственную позицию человека, который сталкивался и продолжает сталкиваться с ориентализацией не столичных территорий. Это честное позиционирование «изнутри» — попытка репрезентовать определённую позицию части региональной академии. Здесь также используется деколониальная возможность этически оценить исторические события прошлого без притворства беспристрастности и без отказа от собственного взгляда. А вместе с этим, разумеется, возникает и неминуемая доля анахронизма.

Далее я раскрою несколько тезисов о представлениях. Изображение части окружающего пространства, созданное человеком, всегда носит конструктивистский характер. Только через процесс установления значений (например, в административных названиях) территория обретает смыслы. Разветвлённая и децентрализованная власть множества акторов формирует сеть значений, необходимых для управления. Под властью я понимаю не сущность и не институцию, а скорее концентрацию дискурсивных практик.

При этом с самой локальной реальностью большинство бюрократов высшего уровня не взаимодействуют. Имперский чиновник принимает решения, опираясь на собственные представления. Так, восприятие угрозы для Дальнего Востока способно изменить конфигурацию его управления и парадипломатию с другими регионами. В этом и заключается загвоздка гиперцентрализованной системы: к локальной ситуации представления центральных чинов имеют слабое отношение, поскольку проходят через многочисленные информационные трансферы, выражающие позиции отдельных гендерных, классовых, социальных и иных групп.

На мой взгляд, одной из главных проблем является то, что классические понятия гуманитарных и социальных дисциплин оказываются неприменимы к локальным кейсам. А если и применимы, то требуют множества ухищрений. Для иллюстрации логики выбора названия «Дальний Восток» я обращусь к классически описанной геополитической схеме представлений высших чинов империи и СССР.

Создать свой Дальний Восток

В широком понимании Дальний Восток — европоцентричное понятие, схожее по употреблению с терминами «Ближний Восток» и «Средний Восток». Эти названия изначально оценочны: они предполагают наличие двух точек отсчёта — того, откуда территория видится «ближней» или «дальней», и того, что признаётся центром. Для просвещенческого мира таким центром выступала Европа.

Российская империя была активно вовлечена в дипломатические и экономические связи с европейскими державами. Точнее будет сказать: её элита имела корни и родственные связи в «Великой» Европе. Термин «империя-сабалтерн» здесь не отражает всей специфики российской истории; он скорее служит для иллюстрации локального аспекта влияния. Россия действительно выступала зеркалом, через которое Европа формировала собственную идентичность.

Вневластные субъекты оказывались втянутыми в геополитическую игру гегемонов — своеобразную «монополию» по захвату наибольшего количества собственности и ресурсов. В этом контексте Дальний Восток обозначал территории, наиболее удалённые от Европы, то есть регион, который сегодня называют Северо-Восточной Азией (включая Японию, Китай, Корею и иногда Монголию). В имперском мышлении эти территории рассматривались прежде всего как ресурсные возможности. Местные сообщества редко становились центром внимания: это отражало господствующие исторические дискурсы и стратегические интересы метрополии.

Прилагательное «дальний» также экзотизировало пространство, представляя его тайным и мистическим (подобно тому, как в европейской литературе того времени экзотизировалась Япония). Вторая половина XIX века была периодом активного колониального расширения европейских держав, особенно в рамках «нового империализма» (1870–1914). Этот тренд усилился после «опиумных войн» в Китае, когда экономические интересы европейских стран привели к массовой продаже опиума, что повлияло на население страны. Российская империя, наблюдая за успехами Англии, включилась в борьбу за влияние в Китае.

С точки зрения метрополии успех заключался в возможности долгого контроля с полным набором практик: экономической эксплуатации ресурсов и правового закрепления территорий. Особенность заключалась в том, что формально, да и фактически, эти земли не были китайскими, но Россия получила их через Айгунский (1858) и Пекинский (1860) договоры. До этого часть территорий фактически контролировалась маньчжурской элитой, которая в XVII веке установила династию Цин в Китае и сохраняла военное влияние, одновременно способствуя демилитаризации некоторых регионов. Китай, как государственная структура, сумел интегрировать эту военную элиту и создать управленческую систему с центром в Пекине.

Средствами «освоения» территорий для России становились финансово-экономические сделки — например, проект КВЖД с развилкой в Харбине и выходом на Порт-Артур (ныне Далянь). Контроль над этими землями достигался и через методы военного и административного давления, сопровождавшиеся различными оправданиями: «частное освоение», «просвещение», «религиозная миссия» или идеологические аргументы того времени.

После ряда выгодных договоров в середине XIX века, на фоне кризиса в Китае, Россия окончательно включилась в европейское деление сфер влияния региона, активно конкурируя с другими державами. Как всегда, без учёта мнения местных жителей.

Как назовёшь, так и поплывёт?

До революции формулировка «Дальний Восток» употреблялась преимущественно в военном или геополитическом контексте, тогда как внутренние территории описывались через термины «Восточная Сибирь», «Уссурийский край», «Приморский край» и другие. Здесь проявляется известное деление на «гражданское» и «военное»: армейское значение термина и закрепилось, вместе с соответствующим взглядом центра на регион.

Во время существования Дальневосточной республики (ДВР) этот термин вошёл в прочное административное и культурное употребление уже в советский дискурс, что отражает статус данного государственного образования. ДВР оставила после себя двойной след: с одной стороны — наследие европейского ориентализма, сохраняющееся до сих пор, а с другой — регионалистское образование, которое делало три буквы ДВР символическими для сторонников автономии.

Учитывая военный характер первичного освоения территорий, геополитический смысл названия прямо вытекает из действий имперских властей. В контексте Империи и СССР оно обозначало стратегический объект для геополитических проектов. Таким образом, ключевым моментом формирования Дальнего Востока как региона становится окончание Гражданской войны: оно закрепило сначала российский, а затем советский проект фарпоста.

Среди имперских колоссов

Для самого региона положение геополитического фарпоста оказалось сложным. Чем больше военных угроз, тем сильнее "ощущалась" угроза правительством, что отражает ограниченность информации и «натянутое» отношение власти к регионам. Геополитическая опасность вела к гиперцентрализации и повсеместному засилью военщины. Для самих территорий такие паттерны оказывались вредными, поскольку действия носили преимущественно тактический, а не стратегический характер.

Отсутствие культурной активности «снизу» — обусловленное маргинальным положением регионов в макрорегиональной оптике — создавало условия для длительного военного контроля. Дальний Восток обладал особенностями, замедлявшими формирование собственной идентичности. Классическим образом становился приезжающий на «край земли» человек, который достигал определённых успехов и возвращался в метрополию уже в новом положении. Этот канон сохранялся на примере военных первооткрывателей из столицы — Н. Н. Муравьёва-Амурского, Г. И. Невельского, П. В. Казакевича, которые умерли в Париже и Петербурге.

Аналогичная система «путёвок» на освоение действовала и в Советском Союзе. Если на этих территориях не живут потомки управленцев, действия проводятся в интересах организаторов и программ модернизации, где столичное пространство остаётся определяющим уровнем. В историческом контексте лишённые голоса не могли напрямую влиять на решения. Имперская машина функционировала во многом за счёт использования трудовых ресурсов местного населения и мигрантов, о которых в исторических источниках известно ограниченно.

В современной науке подходы к интерпретации принадлежности территорий разнятся. Историки Кореи, Китая и России используют разные источники и методологические подходы, что создаёт разнообразие интерпретаций. Каждая страна рассматривает эти земли как часть своей исторической традиции, что усложняет межгосударственное согласование исторических нарративов. Российская сторона в этом контексте чаще оставляет такие вопросы вне фокуса государственной политики. По наблюдениям исследователей старшего поколения, эти темы нередко остаются для будущих поколений.

Вопрос без точки

Бесконечное накопление исторических узлов страданий людей, живших на территории без активного участия в крупных политических проектах, создаёт прецеденты сложных взаимоотношений и сопротивления. Однако как развязывать эти узлы? Как можно осмыслить страдания тех, кто оказался вовлечён в процессы модернизации и государственного строительства, оставаясь при этом на периферии основных решений?

Объединяющим и отправным пунктом для анализа является название региона, которое исторически маргинализовало и стигматизировало различные группы людей, для которых эти земли являются исходной точкой собственной истории. Какие возможны стратегии сопротивления таким практикам? На практике одна из них — аккуратное переименование в бытовой речи. Как и все практики языкового сопротивления, это для многих может звучать непривычно или провокационно, однако именно в этом создаётся ситуация для размышления о поставленной проблеме.

Наконец, остаётся сложный вопрос: возможно ли продолжать формировать новые модели региональной идентичности и развития, если сохраняется традиционное деление на административные регионы? Следует ли сопротивляться устоявшемуся названию «Дальний Восток», искать альтернативные обозначения, или же стоит вообразить новые структуры восприятия и управления территорией? Возможно, часть вопросов требует временного молчания и постепенного осмысления. Этот вопрос оставляю открытым для размышлений.