​Оригинал: https://www.dissentmagazine.org/article/family-planning/

​Перевёл Сергей Горов​.

[Упразднение семьи: капитализм и коммунизация системы ухода]

Family Abolition: Capitalism and the Communizing of Care

by M.E. O’Brien

Pluto Press, 2023, 304 pp.

[Повседневная утопия: Чему 2000 лет смелых экспериментов могут научить нас относительно хорошей жизни]

Everyday Utopia: What 2,000 Years of Bold Experiments Can Teach Us About the Good Life

by Kristen R. Ghodsee

Simon & Schuster, 2023, 352 pp.

[Упразднить семью: манифест заботы и освобождения]

Abolish the Family: A Manifesto for Care and Liberation

by Sophie Lewis

Verso, 2022, 128 pp.

[Они называют это любовью: политика эмоциональной жизни]

They Call It Love: The Politics of Emotional Life

by Alva Gotby

Verso, 2023, 192 pp.

[Радикальная близость]

Radical Intimacy

by Sophie K Rosa

Pluto Press, 2023, 208 pp.

После работы: история дома и борьбы за свободное время

After Work: A History of the Home and the Fight for Free Time

by Helen Hester and Nick Srnicek

Verso, 2023, 288 pp.

В конце прошлого года мы с другом сели посмотреть фильм 2002 года “Мой мальчик” с Хью Грантом. Герой Гранта — эдакий неудачник, который целыми днями ничего не делает, а живёт на гонорары за хит, который когда-то написал его отец. Встречаясь с одной матерью–одиночкой, он понимает две вещи: во-первых, что у одиноких мам много обязанностей, и они не ждут от него слишком много, и, во-вторых, что он на самом деле любит детей. Он отправляется на поиски других одиноких мам и заводит дружбу с мальчиком-подростком (Николасом Холтом, который теперь совсем взрослый и снимается в таких фильмах, как “Фаворитка”). Он не испытывает романтического интереса к матери ребёнка (Тони Коллетт), но привязывается к мальчику, и, хотя он пытается произвести впечатление на другую женщину (Рэйчел Вайс), в конце концов его эмоциональный рост происходит через решение принять роль, которую дал ему ребёнок: своего рода суррогатного папы, или дяди, или чего-то еще, обозначения чего в нашем языке нет. Фильм заканчивается рождественской вечеринкой с шумной компанией дальних родственников, которых собрал вокруг себя парень: биологические мама и папа, Хью Грант со своей девушкой и её сыном, а также несколько других друзей, представляющих разные поколения. Я повернулась к своему другу и сказала: “А мне это нравится”.

Я часто думаю о том, что дети заслуживают большего, чем наличие двух родителей. А мы, взрослые, заслуживаем пространства для более сложных, разветвлённых отношений, чем те, которые кажутся понятными в мире, где мы живём сейчас. Мы переживаем эпидемию одиночества, которую Всемирная организация здравоохранения объявила угрозой общественному здоровью с долгосрочными последствиями, возможно, такими же серьёзными, как выкуривание пятнадцати сигарет в день. Правда в том, что семья, которая, как ожидается, отвечает всем потребностям и желаниям, в которых нам отказано в капиталистическом мире, разрушается с тех пор, как начала существовать. Неудивительно, что в наше время множественных апокалипсисов семья вновь подверглась безжалостной критике.

Что такое семья? Для целей этого текста я буду иметь в виду частное домохозяйство, состоящее из супружеской пары и детей. Традиционно считается, что такая пара состоит из мужчины и женщины, а дети биологически принадлежат им. Эта форма семьи, которую часто называют нуклеарной семьёй, возможно, так же стара, как Древний Рим, но её особая роль в структуре экономики стала доминирующей только в период расцвета промышленного капитализма.

Семья — это материально реальный, но недостижимый идеал; она выбирается свободно и является местом принуждения, а иногда и насилия; она противопоставляется “работе”, но, тем не менее, является местом, где надо много трудится. Это место, где производится любовь, а также воплощаются глубоко неравноправные социальные отношения. Считается, что она естественна, и всё же на протяжении тысячелетий люди жили вне её. Семья — это место, где многие из нас удовлетворяют хотя бы часть своих потребностей, однако она всё больше и больше оказывается недостаточной.

Пока я пишу это, мне представляется негодование читател: ьниц: как я смею критиковать этот столп нашего общества, институт, который является основой нашей жизни? Но я вовсе не одна. В ряде недавних книг рассматриваются проблемы, связанные с формой семьи, и те столпы, на которых она стоит — работа по дому, эмоциональная работа, патриархат, частная собственность и даже гендерная бинарность, — разбираются её недостатки и исследуются различные способы, которыми мы жили и могли бы жить в будущем. Некоторые хотят полностью уничтожить семью; другие используют более мягкие формулировки, но не менее критичны к тому, как семья нас подвела. О’Брайен, Кристен Р. Годси, Софи Льюис, Алва Готби, Софи Кей Роза, Хелен Эстер и Ник Срничек — учёные, журналистки и политические деятели, которые задаются старым вопросом: как нам жить вместе и распределять свой труд? Они рассказывают о работе и любви, которые совершаются внутри и вне семьи, и предлагают идеи о том, как мог бы выглядеть мир за её пределами.

Частное домашнее хозяйство, укоренённое в частной собственности, где мужчина ходит на работу, а его жена остаётся дома, — довольно недавнее изобретение, хотя и основанное на биологических потребностях в создании детей. Учреждение фабрики изменило жизнь работающих людей: теперь работа выполнялась вне дома, по часам, которые контролировал начальник. По мере того как этот образ жизни стабилизировался, рабочие и буржуазные реформаторы боролись за свободное время и за регулирование того, кто должен страдать от жестокости фабричного труда: дети и женщины, остающиеся дома, рассматривались как признак прогресса, но они также составляли то, что Эстер и Срничек называют “внутрисемейной резервной армией труда”, которая может взяться за оплачиваемую работу в кризисное время. Мы снова убедились в этом во время карантина из-за COVID-19: как дети-подростки, работающие неполный рабочий день в сфере доставки или фаст-фуда, внезапно стали кормильцами семьи, когда другие рабочие места закрылись. О’Брайен утверждает, что власть человека в семье связана с его властью в мире работы. Без внешних ресурсов — работы или другого источника дохода — бывает почти невозможно выйти из плохих отношений, а вдвойне тяжело это для детей, пытающихся выбраться из абьюза в семье.

“Традиционная семья”, на которой сосредотачиваются авторки, стала повсеместной формой лишь около столетия назад, после Первой мировой войны и окончательно — после Второй мировой войны. Во время последней огромное количество женщин работали на фабриках, в то время как мужчины уходили на фронт, и правительства в течение недолгого времени инвестировали в социальное воспроизводство, финансируя государственные детские сады и общественное питание. Как и в случае с ростом безработицы, программами отпусков и налоговыми льготами на детей в начале пандемии COVID-19, эти инвестиции были прекращены после окончания войны, что дало новую приватизацию сферы ухода. После войны и на протяжении 1970-х годов многие работники добились “семейной зарплаты”, которой хватало на то, чтобы содержать жену и детей, купить загородный дом и ездить на машине (Эстер и Срничек называют это “загородной  семьей” [“peak family”]). Но этот период респектабельной жизни рабочего класса, отмечает О’Брайен, имел свои пределы, исключая многих чернокожих и нецисгетеро-работни: ц.

Начиная с 1970-х годов, реоргазация капитализма, которую мы называем неолиберализмом, одновременно подорвала семью и попыталась пересмотреть​ её значение: полный демонтажом системы социальной защиты, чтобы семья снова взяла на себя больше обязанностей по уходу, а также разрушением профсоюзов и сворачиванием семейной зарплаты, что вытолкнуло женщин на рабочее место, независимо от того, хотели они этого или нет. Женщинам в особенности приходится выполнять двойную смену работы по дому и по найму, но страдаем от последствий мы все. В этих обстоятельствах эмоциональная привязанность к семье служит, как отмечает Софи Льюис, “щитом, за который люди совершенно справедливо берутся, чтобы выжить на войне”.

На протяжении десятилетий семья формировалась под давлением различных, часто противоречащих друг другу правовых кодексов и сил, жёсткими и непримиримыми. Брак поощряется налоговыми льготами, более ранние законы предписывали замужним женщинам подчиняться мужьям и делиться всем имуществом. Сегодня структура социальных пособий по-прежнему направлена на стимулирование “правильной” семьи и наказание тех, кто в неё не укладывается; аборты легализуются или криминиализируются; количество детей ограничено, а женщины стерилизуются; детей забирают у тех, кого считают неблагополучными родителями (часто просто из-за бедности, о чём Дороти Робертс подробно рассказывает в своих многочисленных работах по семейной политике). Детей забирают у родителей на границе, а семьи распадаются из-за тюремного заключения.

Как отметила Анджела Дэвис ещё в 1977 году, семья удовлетворяет реальные потребности человека в любви и заботе, уходе во время болезни и поддержке во время стресса, в элементарном выживании и воспроизводстве во всех его формах. Однако всё больше и больше людей обходятся без этого. Как пишет Льюис, единственное, что в наши дни хуже, чем иметь семью, — это её не иметь. Мы находимся в своего рода междуцарствии, когда возможно множество экспериментов, но ни одна новая модель не становится господствующей, и, повторяя знаменитую фразу Антонио Грамши (адресованную Нэнси Фрейзер по поводу кризиса сферы ухода), появляется великое множество болезненных симптомов: одиночество, растущее давление на меньшее количество социальных связей, подъём правых идеологий насилия и целый ряд законов, направленных на запрет абортов, попытки свернуть здравоохранение для транслюдей и подавить разговоры о квирности, даже дэйтинг-приложения и реалити-шоу, обещающие любовь при всё менее вероятных обстоятельствах. Мы отчаянно пытаемся залатать дыры в системе социальной защиты за счёт своей​ личной жизни.

Если семья перестаёт закрывать наши потребности, то что мы можем сделать в связи с этим? Авторки этих книг предлагают различные решения проблем, связанных с работой по дому, гендерными ролями и личным жильём, но иногда они, как и все мы, пытаются заглянуть за рамки личного.

Что касается работы по дому, то можно представить себе технологические решения в виде трудосберегающих гаджетов, однако мы не получаем тех технологий, которые нам действительно нужны. Отчасти это объясняется тем, что они всё еще разрабатываются технологическими компаниями, которые не стремятся улучшить жизнь домашних работни: ц, если только не видят в этом серьезной выгоды. Эстер и Срничек отмечают, что мы живём в мире, где наиболее приятные аспекты ухода за ребёнком ​можно автоматизировать — с помощью планшета или телевизора, — в то время как работа по складыванию белья или смене подгузников по-прежнему выполняется вручную. Разработчики технологий часто путают удобство со свободой. А само по себе “удобство” часто является всего лишь маркетинговым ходом. “Умный дом”, как отмечают Эстер и Срничек, полон гаджетов, которые экономят немного труда — автоматизированные выключатели света для тех из нас, для кого простое нажатие пальца составляет слишком много работы, — создавая данные для платформенных компаний.

Если “умный” дом не решает наших проблем, может ли это сделать изображение иного дома? “Повседневная утопия” Годси полна примеров того, как люди выбирают жизнь в сообществе за пределами нуклеарной семьи или вдали от неё. На её страницах утопические социалисты сталкиваются с буддийскими монастырями, общинами коренных народов, поселенцами-кибуцниками и современными яппи, подчеркивая при всём их идеологическом разнообразии ограниченность семьи. Её примеры варьируются от неолитического Чатал-Хююка до христианских еретиков XIII века и современных экопоселений в Колумбии; мыслители от Платона до Томаса Мора и Александры Коллонтай. Одни разделяют собственность, воспитывают общих детей или практикуют свободную любовь, в то время как другие вводят целибат, патриархальны или живут натуральным хозяйством. Некоторые сопротивлялись переселенческому колониализму, другие принимали его. Внимательно, но критически рассматривая каждый пример, она рисует картину глубинного человеческого стремления к общности за рамками нуклеарной семьи. Отмечая, как часто эти радикальные эксперименты пресекались — Римской империей, католической церковью, колониальной оккупацией, Сталиным, — она напоминает нам, что иной образ жизни зачастую рассматривается как угроза.

Другие авторки также предлагают реальные и воображаемые альтернативы тому, что Эстер и Срничек называют “домашним реализмом”. Фурьеристские фаланстеры, утопические сообщества, построенные на принципе свободной любви, и раннесоветские “kommunalki”, или коммунальное жильё, которые представляли собой многоквартирные дома, построенные вокруг общих кухонь и бытовой техники для создания экономии за счёт масштабирования домашнего труда, с общими игровыми пространствами для детей и развлекательными центрами для взрослых. Даже в капиталистическом городе Эстер и Срничек обнаружили множество экспериментов по кохаузингу, в основном, женщин, стремящихся убежать от семейной жизни. Архитектура и дизайн, отмечают они, носят политический характер: форма дома сама по себе может облегчить или усложнить жизнь, особенно в сочетании с общественными услугами за его пределами. Социалистический город, а не набор изолированных молекул, можно было бы проектировать на каждом шагу, чтобы способствовать установлению связей, совместной работе и совместному управлению.

Как наши взаимоотношения вписываются в представления о совместной жизни? Многие из приведённых авторок пытаются вообразить романтику как нечто иное, чем шаг на пути к браку. В конце концов, идея о том, что брак и создание семьи должны заключаться по любви, возникла относительно недавно; на протяжении большей части своей истории брак был скорее экономическим, чем романтическим соглашением. Софи Кей Роза спрашивает, является ли любовь “экономикой дефицита”. Льюис предлагает определение, которое даёт отрицательный ответ: “Любить человека — значит бороться за его независимость, а также за то, чтобы он был окружен заботой, насколько такое изобилие вообще возможно в мире, где господствует капитал”. Альва Готби добавляет, что любовь может требовать работы и всегда является навыком; более того, она необходима для нашего существования. Она предлагает говорить об “эмоциональном воспроизводстве” и признать, что любовь не является врожденной. В этих формулировках речь идёт о чём-то активном, о чём-то, что производится в условиях неравенства.

Предположение о гендерно определённых навыках лежат в основе того, что мы называем гетеросексуальностью. Готби отмечает, что женские навыки считаются врождёнными, в то время как эмоциональные навыки — это то, чего, как предполагается, не хватает мужчинам. Однако именно женщины испытывают давление со стороны всего общества в том, чтобы мы нашли романтическую любовь, отдались ей, восполнили этот недостаток собственным изобилием и продвигались вперёд к семейной жизни, бескорыстно производя любовь для всех. Индустрия самосовершенствования, дэйтиновые приложения и реалити-шоу продолжают получать огромные прибыли от этого набора правил; на самом деле, мир стал более открытым для возможности квирной романтики, коль скоро она вписывается в определённую структуру (см., например, “Ультиматум: ЛГБТК-пары” [“The Ultimatum: Queer Love”]). Согласно этой модели, пишет Роза, “романтические отношения должны стать для нас всеобъемлющим источником смысла и самореализации: партнёры должны проводить большую часть своего времени вместе и удовлетворять все потребности друг друга; влечение к другим людям должно прекратиться (​сексуальная эксклюзивность, ревность как признак любви); моя собственная ценность определяется через ценность для партнёра; а любовь должна побеждать все несовместимости”. И считается, что эта любовь всегда ведёт к браку.

Как отметила психотерапевтка в области отношений Эстер Перель, сегодня мы ищем в романтической любви и на рабочем месте тот смысл, который раньше люди черпали в религии и сообществе. Таким образом, современная романтика возникла наряду с современной трудовой этикой. Действительно, как пишет Готби, гетеросексуальность сама по себе является своего рода трудовой этикой: наградой за хорошую работу является любовь другого человека.

Мир, в котором мы живём, сформировал семью и гетеросексуальность, а они, в свою очередь, сформировали нас. Практики любви, удовольствия и страдания от неё делают нас теми, кто мы есть. Они также формируют и подтверждают нашу гендерную идентичность. В этом отношении охранители семьи правы в своих опасениях, когда поднимается тема видоизменения семьи. Однако на этом этапе разговора мы можем застрять. И в некоторых из приведённых книг затрагивается — или аккуратно обходится стороной — вопрос о том, как ещё мы могли бы любить друг друга.

Во-первых, есть бессмысленное предложение, которое я бы выразила как “вы пробовали просто перестать быть гетеро?” Несомненно, верно, что т- и квир-движения привели как к публичному оспариванию обязательной гетеросексуальности и гендерной бинарности, так и к созданию альтернативных структур заботы. И всё же из этого не следует, что, как утверждали сторонницы политического лесбиянства, мы можем решить проблемы семьи, выбирая другой тип отношений. Во-первых, реальное человеческое желание, каким бы социально сконструированным оно ни было, не так просто превратить в политический акт. Как заметила Амия Шринивасан, “Секс — это не бутерброд, и ни на что другое он тоже не похож. Нет ничего, что было бы так пропитано политикой и в то же время так неприкосновенно лично”. Я могу признать, что моё влечение к мужчинам сформировано миром, который говорит мне, что это легко и правильно, и всё же я нахожу своего недавнего любовника неописуемо красивым, и именно в этом напряжении в какой-то степени мы все живём. Поэтому я бледнею, когда Готби пишет: “Следовательно, некоторые сексуальные практики могут быть поняты как форма сопротивления приватизации воспроизводства”. Да, отмечает она, это возможно только в рамках более широкой борьбы, но я хочу, чтобы здесь было больше подробностей. Нам нужна борьба, которая, прошу прощения, не зависит от того, с кем и как мы трахаемся.

Есть ещё одна ловушка, которую я называю “всё есть работа”. Движение за оплату работы по дому [Wages for Housework], на которое опираются многие из этих авторок, стремилось к тому, чтобы, как писала Сильвия Федеричи, “работу называли работой, и тогда, со временем, мы сможем заново открыть для себя, что такое любовь, создать новую сексуальность, о которой мы даже не подозревали”. В то время это требование потрясло даже левых; в наши дни это превратилось в широко известное требование “Вознагради меня за эмоциональный труд”. Есть ли предел тому, чтобы интерпретировать всё как работу? Не подтверждаем ли мы непреднамеренно ту самую неолиберальную идею (см. вышеупомянутые приложения для знакомств), что за каждое человеческое взаимодействие должен быть выставлен счёт? Недавно, когда я писала о горе, я обнаружила, что ухожу от работы в качестве объектива и прихожу к аргументу о том, что есть такие области человеческого существования, которые невозможно рассчитать по принципу справедливости и компенсации.

И Готби, и Роза указывают на дружбу как на образец близости, который не так легко превратить в товар. И всё же эта формулировка меня расстраивает. Именно отсутствие чётких правил и обязательств делает дружбу одновременно прекрасной и скользкой; как пишет Готби в другом месте, женская дружба может служить “укреплению мужского доминирования, натурализируя отсутствие у мужчин эмоциональной взаимности”. Как полагает Роза, могло бы помочь более широкое понимание любви, которое не делило бы её на “романтическую” или “семейную”, а затем и на “иную”. Но что нам делать, если не романтический друг, на которого мы рассчитывали, внезапно влюбляется и становится менее доступным? Чтобы строить свою жизнь, нам нужно нечто более надёжное. “Жизненный мир близких незнакомцев”, о котором пишет Готби, звучит одновременно красиво и туманно; если мы близки со всеми, то на самом деле не близки ни с кем.

Так что же делать? Этот вопрос кажется мне особенно безвыходным, когда речь касается политики в отношении семьи. Если невозможно, чтобы в одной книге была изложена вся программа, разумно было бы получить несколько идей о том, с чего начать. Не то чтобы я предлагаю создать ленинистскую партию авангарда, выступающую против семьи; скорее, я хотела бы, чтобы левые серьезно отнеслись к вопросу, с которого я начала эту статью: как мы должны жить вместе и разделять наш труд? Вместе с Годси я хочу вернуться к утопическим мечтам, но мне также нужны хотя бы начатки плана действий.

Движение за оплату работы по дому, также как освободительная борьба квир-, т-движения, как и организация ACT UP, дали нам представление о некоторых таких планах. То же сделали Эмма Гольдман и Александра Коллонтай, которая, будучи комиссаром социального обеспечения в период, непосредственно последовавший за русской революцией, стремилась заменить семью созданием коллективных социальных институций, таких как общественные кухни, прачечные и детские сады. Нам предстоит разрушить структуры, которые привелегируют единственный способ совместного проживания и даже принуждают нас к нему, и одновременно создавать пространства, которые дают возможность жить иначе. Да, нам нужны смелые идеи, но также нужны и практические эксперименты по удовлетворению человеческих потребностей. Другими словами, мы удерживаем то, что есть хорошего в семье, одновременно строя нечто большее, более изобильное и гибкое.

Примеры последних встречаются повсюду, хотя их редко принимают за таковые. М. Э. О’Брайен находит образец заботливого отношения на улицах во время протестов после убийства Джорджа Флойда, когда протестующие приходили с масками, синитайзерами, бутилированной водой и бесплатной едой для всех, кто нуждался, а также в уличных кухнях во время протестов Occupy [Wall Street] и лагере на Standing Rock. (Совсем недавно в студенческих лагерях в поддержку Палестины царил своего рода коммунизм — в смысле “каждому по потребностям”.) Готби отмечает “уличных революционных трансвеститов” [Street Transvestite Action Revolutionaries (STAR)], группу, основанную Сильвией Риверой и Маршей П. Джонсон, которая служила одновременно домом и активистским коллективом для цветных квир- и трансгендерных людей, брошенных семьёй и государством; забота друг о друге, отмечает Готби, была для них революционной практикой, и они часто проявляли её криминализированными средствами. Роза напоминает о своих предшественницах: “домах молли” [molly houses] в Лондоне восемнадцатого века, где собирались квир-люди, секс-работни: цы и представители рабочего класса всех мастей, чтобы заботиться друг о друге.

Коллектив STAR и дома Молли были примерами не только сохранения того хорошего, что есть в семье, но и “выживания в ожидании революции”, если позаимствовать выражение у “Чёрных пантер”. Действительно, Пантерам есть чему нас научить в плане создания структур взаимопомощи: они организовывали бесплатные завтраки, бесплатную одежду, скорую помощь и самооборону — в качестве практики, в качестве стимула к политическому просвещению, в качестве громкого заявления о том, что жизни чернокожих имеют значение. Стало уже почти банальностью вспоминать о том, что Дж. Эдгар Гувер считал их программу завтраков большей угрозой, чем их ​стволы.

Движение за право на социальное обеспечение указывает путь к борьбе как за конкретные, немедленные изменения в политике, так и за более радикальные перспективы. Национальная организация за право на благоденствие [National Welfare Rights Organization] и её филиалы, возглавляемые чернокожими матерями-одиночками, на какое-то время добились успеха в открытии доступа к денежным пособиям, сопротивлении слежкам и отстаивании права на средства жизнеобеспечения, права на удовольствия и, как отметил Уилсон Шервин, права не заниматься наёмным трудом. И была в шаге от того, чтобы заставить администрацию Никсона поддержать гарантированный базовый доход для всех. Находясь вне семьи, вне респектабельности, участни: цы организации настаивали на том, чтобы их видели и ценили такими, какие они есть. Разочарование членов организации в мире наёмного труда указывает, как пишут Эстер и Срничек, на ключевую составляющую борьбы: борьбу за свободное время. Это не означает отказа от всех обязательств по уходу, но означает серьёзное отношение к процессу минимизации, коллективизации или автоматизации обременительной работы по социальному воспроизводству — процессу уменьшения страданий от неё и раскрытия её приятных аспектов.

Эстер и Срничек указывают на три принципа, которыми нам следует руководствоваться: “совместная забота, общедоступные удовольствия и власть над временем”. Опираясь на эти принципы, мы можем рассмотреть потенциальные нереформистские реформы, такие как универсальный базовый доход, всеобщий уход за детьми, социальное жильё или здравоохранение. Вспомним о Чикагском профсоюзе учителей и других учительских организациях, которые следуют его примеру и требуют не только улучшения качества школ, но и защиты учеников-иммигрантов, предоставления жилья, здорового питания и устранения полицейских из школ. Тем самым они как бы заявляют: мы несём ответственность за всех детей. Вспомним о союзе арендаторов Миннеаполиса в интересах правосудия (IX), который получил в собственность несколько зданий от своего корпоративного арендодателя и создал жилищный кооператив, покрыв стены своих зданий красочными фресками, прославляющими их ценности.

Вспомним также определение любви, данное Льюис: “Любить человека — значит бороться за его независимость, а также за то, чтобы он был окружен заботой”. Мы должны сбалансировать кажущееся противоречие между требованием свободы и заботой. Нам поможет осознание того, что изобилие — это отношение, основанное на принципе, согласно которому удовлетворение наших потребностей не должно зависеть от того, любимы мы в данный момент или нет. Что мы должны иметь возможность выйти из плохих отношений, да и вообще любых отношений, не боясь лишиться ночлега или возможности обратиться к врачу. Но ещё — что у нас должна быть свобода стремиться к любви во всей её личной, прекрасной специфике, равно как и оплакивать её утрату.

Telegram-канал автора перевода: https://t.me/goracanal.