Издательство «Горизонталь» публикует статью аргентинского психоаналитика Хорхе Алемана о значении Фрейда для современности, вышедшую в сборнике «Об освобождении. Психоанализ и политика». На «Сигме» также доступен другой текст Алемана из этого издания — «Лакан и капитализм»

Фрейд, унаследованный Лаканом

Наследие Фрейда сохраняет свою актуальность благодаря Жаку Лакану. Именно Лакан понял, что после 1920 года Фрейду удалось вывести из открытия психоанализа новую политическую мысль. Вывод Фрейда — управлять, обучать и психоанализировать невозможно — в полной мере был осмыслен Лаканом; логическая модальность невозможности требовала наступления своего исторического времени, чтобы наконец проявиться в полный рост. С этой точки зрения XXI век готовится обосновать данный вывод Фрейда различными способами. Политическое умозаключение Фрейда, пронзившее современную панораму подобно лучу, можно сформулировать следующим образом: Закон не есть то, чем он пытается казаться — инстанция суперэго, категорический императив или наследник эдипова комплекса; с каким бы символическим благородством он ни представлял себя, неустранима его структурная связь с влечением к смерти. Исходя из этого, оппозиция между угнетающей властью и «экспрессивностью», желающей освободиться от этой власти, чтобы обрести собственную свободу, или, иначе говоря, идея того, что деспотическая и внешняя власть мешает выражению сущностно созидательного и свободного стремления, оказывается полностью деконструирована. Это знаменитое разрушение модерных идеалов, которые пытались противопоставить Закон влечению, расчищает место для поля «амбивалетности»; амбивалентность — это теоретический механизм, который вскрывает тайную связь понятий, внешне противостоящих друг другу. Тем самым амбивалентность может занять все области человеческого опыта; можно уничтожить угнетателей, но никогда — угнетение; освобождение может стать шагом к утверждению еще более сурового господина; любовь — скрывать убийственную ненависть; вражда — таить крепкую любовную привязанность к ненавистному врагу; и даже сам психоаналитик, не осознавая этого, может быть рупором обсессивного невроза, стремящимся интерпретировать невозможное. Амальгама Закона и влечения, а также результирующей амбивалентности, демонстрирует ту самую практику психоанализа, которую должна расшатывать теоретическая связность его дискурса. Об этом свидетельствует изначальная смелость, проявленная Фрейдом в работе «По ту сторону принципа удовольствия».

…можно уничтожить угнетателей, но никогда — угнетение; освобождение может стать шагом к утверждению еще более сурового господина; любовь — скрывать убийственную ненависть; вражда — таить крепкую любовную привязанность к ненавистному врагу; и даже сам психоаналитик, не осознавая этого, может быть рупором обсессивного невроза, стремящимся интерпретировать невозможное.

Крах модерной символической фикции

Фрейд понял, что Закон зиждется на влечении, и тем самым предвосхитил истинный смысл того, что социологи сегодня называют «закатом институциональной программы». Закат этот описывается следующим образом: у Модерности была институциональная программа, направленная на уход за другими и их обучение посредством школ, больниц, церквей, образовательных центров и так далее. Фундаментальная миссия этой программы состояла в том, чтобы сообщить каждому всеобщие ценности, которые гарантировали бы социализацию и субъективацию говорящих существ. Тридцать лет назад[1] начинается стремительное уничтожение институциональной программы, а мнимая гомогенность, которая своей рациональностью поддерживала эту программу, уничтожается, фрагментируется, начинаются процессы гибридизации, в которых символические авторитеты теряют свою ауру: больные, врачи, ученики, учителя смешиваются с частными корпорациями, которые приобретают садистскую, виктимную и одновременно палаческую окраску. Но было бы ошибкой усматривать в этом бесспорном свержении символических авторитетов ослабление суперэго. Крах модерной символической фикции, которая направляла институциональный аппарат, способствовал скорее уж усилению суперэго. Если суперэго, как утверждает Фрейд в книге «Я и Оно», есть памятник нашей первичной слабости и зависимости, то уже сама архитектура институциональной программы, тех зданий, что в городе украшаются «эстетикой» Закона, в своей отделке несла следы избытка суперэго. Эти святилища Закона в своих стенах скрывали капризную, а порой и безумную бюрократию. Так называемое отвержение Отца, в которое мы можем включить и крах институциональной программы, полностью совместимо с призывом суперэго наслаждаться. Именно это объясняет то обстоятельство, что данные институты, которые сегодня будто бы теряют свою легитимность, тем не менее значительно увеличили свою власть. Но причины этого лежат не единственно в постмодерности или складывании глобального капитализма; уже в модерном яблоке института жил червяк суперэго, который именно сегодня врывается в это историческое время со всей своей паразитической силой. Поэтому мы могли бы сказать, что институциональная программа воплощает в обществе то, что присутствует в структуре бессознательного и на основе чего Фрейд создает следующую политическую версию обычного человека, которую можно считать также и описанием институтов: обычный человек всегда моральнее и аморальнее, чем сам думает, он всегда говорит сверх того, что может сказать, он структурно двуличен в отношении требований цивилизации. Таким образом, истинная сила консерватизма, то, что мешает радикальной трансформации, то, что в конечном счете поддерживает культурную гегемонию позднего капитализма, состоит не только в идеологических аппаратах, дисциплинарных техниках или в безграничном расширении сетей товаров. Все это, конечно, играет свою роль, но его было бы недостаточно, если бы благодаря Фрейду мы не понимали, что цивилизация всегда по самой своей сути поддерживается нестабильностью конституции субъекта.

Несократимость зла

Именно потому, что Закон зиждется на влечении, он оказывается истинным врагом радикальной политики; в работе «Ребенка бьют» можно найти объяснение выживанию некоторых цивилизаций вопреки враждебности широких масс, которые были их носителями. Наилучшего своего союзника эксплуатация находит в моральном мазохизме — такова опередившая время мысль Фрейда, — а потому препятствие, мешающее трансформировать цивилизацию, само же и предлагается нам в качестве лечения. Здесь фрейдовский субъект есть то же самое, что и цивилизация: мрачное удовлетворение суперэго, наказание за долг и вину, несократимость зла образуют инерцию, которая в той же топологии объединяет субъекта с обществом.

Психоанализ возвещает конец утопии

В опередившем свое время открытии суперэго Фрейдом есть замаскированное влечение Закона, которое мешает проектированию утопического общества, полностью соответствующего общему интересу граждан. Даже демократический консенсус не сможет нейтрализовать бессмысленное повторение бесполезного наслаждения. Изнурительные компромиссы и сделки с Законом, усилия политиков и интеллектуалов с каждым разом все более поглощаются несчастьем их амбивалентности, в то время как Закон воспроизводится усилиями самого субъекта. К концу своей жизни несчастный интеллектуал успевает потрудиться на благо счастливого, жестокого и мстительного даже по отношению к самому этому интеллектуалу Закона. Как те апокрифичные или реальные персонажи Борхеса, от Джона Уилкинса до Пьера Менара, от Раймонда Луллия до Фунеса, что однажды увидели свое призвание в логическом завершении проекта Разума, но вскоре обнаружили, как в самой интимности понятия возникает нечто, что вредит замыслу и срывает его. Это безумие, вызванное самой работой логики, при которой гармония и симметрия классификаций смещаются и поглощают своего создателя либо указывают ему на его ничтожность и смертность. С этой точки зрения ясно, что в попытках освободиться от ущерба суперэго буржуазия какое-то время стремилась по крайней мере связать накопление прибавочной стоимости и наслаждение искусством как «целью в себе», так что природа этого удовольствия как сублимации стала очевидной. В действительности, хотя модерность уже модулирована условиями постмодерности, многие из противоречий, о которых постоянно сейчас говорят, суть не что иное как результат логического несоответствия между гомогенизацией, необходимой капиталу, и иерархическими буржуазными традициями.

Историческая неустойчивость и контингентность Закона

Учитывая все сказанное, можно было бы заключить, что предвидение Фрейда пессимистично: в любой исторический период цивилизации Закон будет проявлять свой грубый деспотизм, выдвигать требования, превосходящие способность повиноваться. Но надо подчеркнуть, что в политическом наследии Фрейда, в этой амбивалентности применительно к Закону, присутствует не только пессимизм. В конечном счете, если бы Закон был трансцендентен и бескорыстен, каким он пытается казаться, если бы его институциональное оснащение на самом деле являлось подлинным и легитимным авторитетом, тогда действительно не было бы иной политики кроме той, что свершается путем компромиссов и сделок с Законом, но эта политика, как в свое время заявил Лакан, всегда может обернуться полицией. Если политика возможна, то лишь благодаря открытой Фрейдом непристойной изнанке Закона, которая лишает его трансцендентности и легитимности, обнажая его историческую неустойчивость и контингентность. Прибавочное наслаждение влечения, скрывающееся в Законе, обнаруживает лазейки, щели, условия изобретения политики. Еще раз: то самое, что придает Власти перманентность, делает возможным ее упразднение. Поэтому Фрейд, который никогда не уточнял, какая цивилизация лучше всего подошла бы говорящему существу, все же мог утверждать, что если цивилизация поддерживается исключительно удовлетворением меньшинства и не предлагает большинству средств, с помощью которых оно могло бы ответить на требования влечения, то она лишается опоры. Как указывает он в «Будущем одной иллюзии», такая цивилизация «не имеет перспектив на длительное существование и не заслуживает его»[2]. Верно, что Фрейд всегда подчеркивал фантазматический характер любой тотализирующей утопии; тем не менее он полагал, что цивилизация не всегда заслуживает того, чтобы сохранять ее любой ценой. Этой позиции воздает должное сам Лакан, когда спрашивает в «Направлении лечения»[3]: кто так, как этот кабинетный житель, протестовал против присвоения наслаждения теми, кто возлагает на плечи остальных ношу необходимости?

…хотя модерность уже модулирована условиями постмодерности, многие из противоречий, о которых постоянно сейчас говорят, суть не что иное как результат логического несоответствия между гомогенизацией, необходимой капиталу, и иерархическими буржуазными традициями.

Новые идентичности, конструируемые в соответствии со способами получения наслаждения

Таков освещенный психоанализом принцип эксплуатации, не менее важный, чем модерное извлечение прибавочной стоимости. Множества лишаются возможности производить бессознательный опыт пустоты Вещи, а суперэго цикличностью своего влечения доводит это лишение до крайности. Пример тому дают новые идентичности, конструируемые сегодня в соответствии со способами получения наслаждения. С другой стороны, апелляции современных философов к эстетике экзистенции, к забавным историям из личной жизни, призывы пожертвовать нашей собственной идентичностью ради удовольствий находятся все еще на дофрейдовском уровне; они оказываются заключены, — порой менее, а порой более хитроумным способом, — в оппозицию Власть-Экспрессия, которую мы упоминали ранее и которую, как мы подчеркнули, опроверг Фрейд.

Жизнь станет терпимой лишь в том случае, если будет изобретена новая связь с суперэго

В одном из своих трудов о «Я» и «Оно» Фрейд устанавливает различие между меланхолией и обсессией в свете требований суперэго. В то время как при обсессии эго оказывается очень близко к образуемым влечением фиксациям, которые угрожают его загрязнить, при меланхолии, наоборот, эго целиком помещается во власть либидо и становится недостойным жизни. Тем самым Фрейд заставляет подойти к жизни как к политической категории, которую никогда не могла различить Модерность. Жизнь станет терпимой лишь в том случае, если будет изобретена новая связь с суперэго, если нам удастся трансформировать любовную логику, которая поддерживает суперэго, переварив основанную на влечении грамматику бессознательного. Если, в конце концов, каждый лично откроет внутри себя Закон, который уничтожит хитросплетения суперэго. Труды Фрейда служат ответом на запрос человека «с собственными праздниками… и собственными днями траура», выдвинутый Ницше. Психоанализ в своем опыте есть страж этой политической загадки. Возможно ли трансформировать связь с Законом в интересах дела, отличного от приказа суперэго? Является ли не-всё, свойственное феминной логике, ответом на мертвящую природу Закона? Столь частые в современной философии воззвания к Богу, чтобы он наконец возлюбил друзей, а не рабов, к Богу благостному, который не искал бы грешников, Другому, который всегда оставлял бы место единичному — разве это не есть теоретическая форма, под которой скрывается адресованная суперэго простодушная просьба ослабить хватку? Боги, которые не желают, чтобы мы грешили; неоднозначные и открытые для бесчисленных прочтений тексты; «заботящиеся о себе»[4] мудрецы, которые управляют самими собой; открытость Другому; конструирование идентичностей, лишенных принуждения; ироничные нарративы; события, которые могли бы избежать повторения. Все эти философемы показывают, что современная философия, осознает она это или нет, представляет собой послание, адресованное суперэго и XX веку, она исследует мазохистскую идентичность и ее духовные оправдания.

Кажется, XXI век выбирает психоанализ без психоаналитиков

Таково представленное в крайнем выражении наследие Фрейда. В то же время культура XXI века, кажется, предпочитает сохранить психоанализ, но без психоаналитиков. Иными словами, Фрейд должен стать просто еще одним текстом культурной индустрии на фоне исследований нейронной основы этики и всех человеческих импульсов, научных исследований, втуне пытающихся отодвинуть суперэго на задний план, стерев грань между животным и существом говорящим. Может ли кто-либо вообразить, какие новые императивы возникнут, если эта грань будет окончательно стерта? Возможно, эти современные тенденции объясняют, почему Жак Лакан, находясь на вершине признания в качестве мыслителя своего времени, прогнозировал психоанализу темное будущее; он знал, что превратить Фрейда в нечто, отличное от того, что производится логикой болезни цивилизации, — значит сделать очень большую ставку, и сами психоаналитики с трудом найдут средства, чтобы ее обеспечить.

Найдется ли у политической загадки Закона, обнаруженной Фрейдом и до сих пор оберегаемой психоаналитиками благодаря Лакану, оружие, достаточное для противостояния компульсивной надменности Власти?

Книга Хорхе Алемана «Об освобождении. Психоанализ и политика» продается на нашем сайте и в независимых книжных. Заказать ее с доставкой по России можно на OZON, в «Подписных изданиях», «Порядке слов» и других магазинах. Кроме того, ее можно прочитать на платформе Bookmate.

Кроме того, советуем взглянуть на фрагмент из недавно вышедшей книги бразильского психоаналитика Марии Риты Кель «Время и собака. Депрессии современности».

Подписывайтесь на наши соцсети: VK. Instagram, Facebook, YouTube.

Примечания

1. Статья была опубликована в 2009 году. — Прим. пер.

2. Пер. В.В. Бибихина. — Прим. пер.

3. Речь о докладе Лакана «Направление лечения и принципы его действенности», представленного в Ройомоне в июле 1958 года (см. La direction de la cure et les principes de son pouvoir // Lacan J. Écrits, Paris: Seuil, 1966. PP. 585–645). — Прим. пер.

4. Х. Алеман имеет в виду фукианскую концепцию «заботы о себе» (См.: Фуко М. Этика заботы о себе как практика свободы // Ин­­­теллектуалы и власть. Ч. 3. М.: Праксис, 2006. С. 241–270). — Прим. пер.