«Горизонталь» публикует отрывок из книги бразильского психоаналитика Марии Риты Кель «Время и собака. Депрессии современности», вышедшей ранее в этом году.

Раньше вы, возможно, уже видели опубликованный на этом же сайте фрагмент об ускоренной темпоральности как одном из факторов распространения депрессий в современном обществе. В настоящем тексте Кель останавливается на этой связи подробнее, проводя здесь различие между депрессивным субъектом современности и домодерным меланхоликом. А еще — поясняет, при чем же здесь собака.

Если своим замыслом эта книга обязана анализу лиц с депрессивным расстройством, то ментальный процесс ее написания начался в тот день, когда я сбила пса. Этот несчастный случай не был внезапным, предугадать его можно было за несколько секунд, и в то же время он был неизбежен в силу привычной скорости событий в наше время.

Мы едва замечаем пресловутую скорость жизни, пока столкновение с чем-нибудь ужасным не раскроет нам ее смертоносное обличье.

Смертоносное не только для жизни тела — это лишь в крайних случаях, — но и для деликатности психической жизни, которая даже не является предметом обсуждения. В тот день, зажатая между грузовиками на шоссе, в зеркале заднего вида я все же заметила, что раненое животное сумело пересечь проезжую часть и скрыться в зарослях. Я слышала крик боли в течение всего нескольких секунд и не смогла оценить причиненный ему вред. Пес перестал существовать в моем перцептивном поле и мог бы полностью исчезнуть из регистра моего опыта; его забвение прибавилось бы к стиранию множества других моментальных перцепций, которыми мы ограничиваемся с тем, чтобы быстро на что-то отреагировать и с такой же скоростью об этом забыть.

Остаток пути я проехала, будучи пораженной этой почти свершившейся смертью, которую так легко было причинить. Собака была страшной, ее шерсть была грязно-пепельного цвета. Худая, тощая, она казалась отдаленной родственницей гончей — животного, которое в иконографии периода Возрождения символизирует меланхолию. Важно отметить, что ренессансная иконография ближе не столько фрейдовской меланхолии, сколько тому сплину, который вызывают в нас некоторые собаки и люди, — жалкие, задумчивые, отчаявшиеся в своей надежде на ласку, приказ или бог знает на что еще. Отчаявшиеся в надежде на знак Другого, который указал бы им на то желание, которое требует от них ответа.

Через несколько минут после этого происшествия, еще будучи в дороге, я начала мысленно составлять текст о жестокости отношений современных субъектов со временем. От несчастного случая, который мог бы окончиться смертью собаки, осталось небольшое темное пятнышко на моем бампере. Удар был столь стремительным, что он мог бы и не стать событием, не ощути я необходимости раз за разом воспроизводить в уме эту сцену на протяжении двадцати километров, остававшихся до пункта назначения. Свою роль сыграли и прочитанные за несколько месяцев до того рассуждения Вальтера Беньямина о поэзии Бодлера, провозглашающей, по мнению этого философа, шоковый характер опыта модерности, перед которым поэт (меланхолик?) должен возвести символическую преграду.

Это дорожное происшествие заставило меня задуматься об отношении между депрессиями и опытом времени, который в наши дни практически полностью редуцирован до опыта скорости.

Мы живем в иной темпоральности, нежели меланхолики прошлого, схожие с депрессивными больными современности.

Они, неприспособленные к прожорливому времени капиталистического мира, страдают от ощущения, будто время остановилось. Это не значит, что причина их сопротивления имеет политическую природу — по крайней мере, если речь идет о публичном измерении языка, который отсылает субъекта бессознательного к полю Другого. Однако если медлительность депрессивного больного является не неким политическим жестом, а следствием его неспособности соотнестись с вызовами современности, то результатом становится его сопротивление предложенным модальностям наслаждения. Дело не в том, что депрессивный субъект не наслаждается вовсе; наслаждение, опасное своей близостью влечению к смерти, особенным образом участвует в экономике депрессии. Используя парафраз Фрейда, я бы сказала, что депрессивный субъект хочет наслаждаться, но на свой манер. Этот манер характеризует особая медлительность

Возможно, именно поэтому фармацевтическая индустрия прилагает столько усилий, чтобы излечить больного депрессией. Она хочет сохранить в тайне знание, скрывающееся за упрямым отказом депрессивного субъекта встроиться в темпоральность Другого.

Пьер Федида, который считает депрессивность (в противовес депрессивным состояниям) фундаментальным качеством, если не неотъемлемым условием психической работы, пишет, что «фрейдовский психоанализ стал благодаря вниманию к психопатологии и благодаря своей клинике единственной попыткой сохранить в центре человеческого опыта функцию негативности (влечение к смерти, деструктивность, виновность, первичный мазохизм), подступившись к пониманию субъективности психической жизни».[1] Согласно Федида, истоки депрессии лежат в вопросе об отношениях субъекта со временем. Я полагаю, что

депрессивный субъект был вырван из своей сингулярной темпоральности: отсюда его медлительность, столь непонятная и раздражающая тех, кто живет рядом с ним. Ему не удается войти в один ритм с временем Другого.

Федида подчеркивает значение медлительности, которая характеризует время анализа подавленных субъектов. С его точки зрения, ускорение, навязываемое самыми простыми актам повседневной реальности, способствует «обнищанию психической жизни» в виде «ставшего нормой исчезновения времени человеческого общения».[2]

Возможно, тот, кто вопреки обещаниям фармацевтических чудес обращается к психоанализу, ищет время. Вне зависимости от продолжительности сессий, психоанализ — это путь, на котором нельзя отмерять время. В этом смысле он дает возможность психическому субъекту (вновь) встретиться с утраченной темпоральностью — начиная с восстановления атемпорального опыта образований бессознательного.

Однако это не единственная причина, по которой депрессивные субъекты продолжают приходить в анализ. Многие делают это потому что больше не могут выносить обеднение своей душевной жизни, вызванное длительным употреблением антидепрессантов. Другие обращаются к аналитику, поскольку считают, что эксперименты с различными психофармацевтическими препаратами не привели к ожидаемому результату или же последние перестали оказывать свое действие после более или менее продолжительного применения — это случается чаще, чем принято думать. Другая причина может заключаться в том, что медикаментозное лечение не сумело полностью лишить этих субъектов желания говорить, и они ищут слушателя. Даже тем, кто считает, будто психоаналитик должен дать им «правильные советы» по поводу того, как адаптироваться к социуму, спустя некоторое время становится интереснее слушать самих себя, чем «учиться» дешифровывать желания Другого с помощью мнимого знания психоаналитика.

Депрессивный субъект располагается ближе к своему бессознательному знанию, нежели невротики, находящие более устойчивую опору в механизмах и ресурсах собственной структуры. Так как ощущение пустоты, в котором он прибегает к воображаемой защите против кастрации и, следовательно, демонстрирует нищету как в производстве фантазмов, так и в характерных для неврозов защитных средствах, уже доминирует, депрессивный субъект может сбить аналитика с толку тем, что с самого начала анализа кажется следствием пересечения фантазма. Это не так. Депрессивный субъект пусть и создает впечатление, будто он «примирился» со своей кастрацией, при этом не понимает ее ценности как движителя и причины своего желания. Для него кастрация — это открытая рана, которая не только смущает, но и не перестает причинять страдания. В этом состоит моральная боль депрессивного субъекта — доказательство того, что он, хотя и знаком с кастрацией, не способен ее символизировать.

Я думаю, что аналитик должен понимать, что часть пути к цели в анализе депрессивного субъекта должна пролегать per via di porre, а не per via di levare.[3] Очевидно, что прибавлять означающие здесь должен сам анализанд, а не догадки аналитика.

Важно побудить депрессивного субъекта сделать ставку на некую смысловую конструкцию, которая могла бы противостоять угнетающей его пустоте и отсутствию смысла.

Это значит выстроить такой путь, на котором он сможет стать желающим субъектом. Только он сам способен создать новые комбинации означающих, сумеющие придать кастрации позитивный смысл, сделать ее движителем желания.

С другой стороны, различие между инфляцией означающих, которые в воображаемом невротиков поддерживают фантазию о требованиях Другого как любимого существа, и неизбежным при анализе депрессивных субъектов смыслотворчеством состоит в том, что вторые уже заранее знают, что жизнь лишена смысла.[4] «Психическое — так можно было бы назвать пустоту», — пишет в другом тексте Пьер Федида.[5] «Пустота могла бы быть депрессивным прототипом psyche — полностью полноправного психического органа, не имеющего репрезентации».[6]

Депрессивного субъекта угнетает не сама пустота, а незнание того, что вызывает его желание.

Знание о пустоте, с одной стороны, служит доказательством той прострации, в которой он пребывает, а с другой — открывает широкую перспективу мобильности в символическом поле. По мере своего излечения он обретает способность создавать объекты, которые отвечали бы на нехватку того, что вызвало его желание, ибо «причина не является прежде, чем желание уже возникло».[7]

Такая находка совершается далеко не сразу. Связь депрессивных субъектов со временем приводит к тому, что в первые недели лечения перспектива прохождения анализа может казаться им пугающей. Однако, начиная с того момента, когда происходит решающий переход от времени, которое «не движется»,[8] ко времени, которое «не имеет значения»,[9] медлительность, необходимая для психоаналитической терапии, начинает идти на пользу депрессивному субъекту и позволяет ему выдержать столкновение с отсутствием смысла, присущего основам психической жизни. Изнутри невыносимости той пустоты, от которой он укрывается в депрессии (тем самым с каждым днем увеличивая глубину пропасти), депрессивный субъект устанавливает особенную связь с истиной своего положения. При депрессиях время, которое «не движется», представляет собой приостановленную темпоральность, не связанную ни с одним обнадеживающим образом становления.

Важно не путать депрессию с меланхолией. И тем более — не думать, будто разница между ними лишь количественная, и меланхолия является более тяжелой формой депрессии. Несмотря на сходства симптоматики, они сильно различаются между собой. К примеру, отчаяние меланхолика связано с тем фактом, что Другой в его первичной воображаемой (материнской) версии не обнаружил для новорожденного места в своем желании. Меланхолик заперт в мертвом времени, во времени, где появление Другого не состоялось. В свою очередь, мертвое время депрессивного субъекта работает как укрытие от настойчивых требований наслаждения Другого. В своем убежище депрессивный субъект пытается защитить себя от императива доставлять наслаждение Другому; но, тем не менее, чем больше он прячется, тем больше отдает себя Ему на милость.[10]

Если меланхолик представляет себя человеком без будущего, в силу того, что на заре формирования его субъективности Другой ничего от него не ожидал, то страдающий депрессией бежит от всякого движения вперед в попытке как можно дольше откладывать встречу с чрезмерной ненасытностью Другого.

Время, которое, по выражению Поля Валери, «не имеет значения», противоположно тому времени, которое было приостановлено в связи с требованием Другого. При таком опыте темпоральности Другой перестает натягивать нить времени и разрешает субъекту плести ее в подходящем ему ритме и сообразно собственным наклонностям. Автономная связь с неизбежным ходом времени оказывается возможной лишь после окончания анализа. Но при депрессиях она проявляется с первых сессий благодаря непостоянству питающих фантазию воображаемых образований — тому непостоянству, что лежит в основе утраты такими субъектами интереса к жизни. После того, как заслон против избыточной тревоги, подкрепляемый физическим присутствием аналитика, его видом,[11] делает терпимой встречу с отсутствием заранее установленного смысла существования, депрессивный субъект обретает способность использовать свою медлительность себе на пользу. Пустое время простирается перед ним словно чистый лист для нового текста, который суждено написать лишь ему. Без спешки. Если наслаждение, которого требует от него Другой, превышает его силы, что к его отчаянию и несчастью именно так, а соблазн мертвящего наслаждения депрессии оказывается слишком велик, ему не остается ничего, кроме как взять время, предложенное ему аналитиком, в собственные руки.

Книга Марии Риты Кель «Время и собака. Депрессии современности» продается в книжных, указанных на нашем сайте. Заказать ее с доставкой по России можно на «Озоне»,в «Подписных изданиях», «Порядке слов» и других магазинах. Кроме того, ее можно прочитать на платформе Bookmate.

Подписывайтесь на наши соцсети: VK, Instagram, Facebook, YouTube.

Примечания

[1] Fédida P. Os benefícios da depressão: elogio da psicoterapia. São Paulo: Escuta, 2002. P. 14.

[2] Ibid. P. 15.

[3] Путем прибавления, а не путем убавления (ит.). — Прим. пер.

[4] Soler C. Un plus de mélancolie (cit.). P. 105: «Дело в том, что должно оощущаться нечто другое: помимо бессилия доводов и недостаточности попыток его переубедить, […] он косвенно демонстрирует отсутствие мотивации привязываться к миру, — который при этом не лишен причины, — […] и, свидетельствуя о радикальной контингентности того, что мы считаем „смыслом“ жизни, он требует от собеседника то, что Лакан называл „joint plus intime au sentiment de la vie“ [самой интимной связью с чувством жизни]».

[5] Fédida P. O vazio da metáfora e o tempo do intervalo. // Depressão. São Paulo: Escuta, 1999. P. 71.

[6] Ibid. P. 89.

[7] Введение в Имя-Отца. // Лакан Ж. Имена-Отца. М.: Гнозис, Логос, 2006. С. 60. Пер. А.К. Черноглазова.

[8] Это выражение я взяла из книги: Pontalis J.-B. Ce temps qui ne passe pas. Paris, Gallimard, 1997.

[9] Цитата из Поля Валери, цит. по: Беньямин В. Рассказчик: размышления о творчество Николая Лескова. // Озарения. М.: Мартис, 2000. С. 353. Пер. Н.М. Берновской.

[10] См. Fingermann D., Mendes Dias M. Por causa do pior. São Paulo: Illuminuras, 2005.

[11] Использование кушетки при анализе депрессивных субъектов показано не всегда; я вернусь к этому позже.