Предыдущая часть…

Оттенки серого, или Политический этюд в серых тонах

               Как бы того не хотелось нарциссам-любителям исторической справедливости, мир никогда не бывает чёрно-белым. Мир Символический, в который оказывается мостом между нашими имманентными устремлениями и рифами Реального мира, о который разбиваются наши корабли.

               Я чётко помню момент абсолютной Истории, который случается лишь раз-два в жизни — когда Россия напала на мою страну. Это был момент тотального шока, что обретал форму странной и чёткой ясности: не было страха, не было упаднических настроений. Было чувство сплошного единства от понимания того, что все мы дышим одним воздухом, и тот, кто выдохнул его секунду назад — вот он я, который вдыхает часть другого, и становится этим другим. Беньяминианский ангел Времени нависал над нами и его крылья были расправлены широко. Было правым делом биться. Я хотел выпрыгнуть из окна и сам распустить свои крылья, лететь над Киевом, который, как я теперь понимал, всегда был мне таким родным. А сейчас — как никогда прежде. Хотелось быть птицей и ящером, бежать как воздух, и прыгать как свет! Наше дело было правое — биться до конца, убивая всех, кто покусился на нашу землю. Но и дело русских было правым, которые хотели освободить «угнетённый русский народ». И мы побеждали и побеждаем, потому что правы, и русские проигрывают как раз-таки потому, что они правы. В надвременном контексте нет правды и неправды. Нет Истины, ибо Истина — это человеческое возвышенное, которое существует, чтобы никогда не достигнуть. Когда же оказывается, что мы — в состоянии достигнуть этого чувства, то мы понимаем, что его нет. Вещи просто есть.

                И вот горячая фазы войны длиться уже почти два года. Отныне война — это мир, «нормальное» положение вещей. Для тех, кто родился 24 февраля 2023 года, вся их жизнь — война. Они не знали ничего иного. Тем, кому в следующем году исполниться 5 лет — более половины их жизни они провели, как часть войны. Даже я, которому 24 года отроду, оказываюсь в состоянии, когда пониманию, что ещё вот-вот и мне уже будет совсем наплевать на то, что происходит вокруг. «Война где-то там, далеко». Но я помню. Труднее всего помнить, потому что память — это искусственный мир, чистейшее Воображаемое, которое норовит реконструировать идеальную для меня версию событий. Таким образом уже мой вчерашний день — это Идеал-Я, который навеки ускользнул от меня. Таким образом память о том, что война всегда близко — это воздух вокруг меня, — становится самопропагандой. Я ловлю себя на этом, но и что с того? Как говорил Адорно, пропаганда, даже если это правда, всё равно пропаганда. Иными словами, прибавочное удовольствие пропаганды уже делает правду лживой, грешной. Мы любим правду пропаганды не потому, что это правда, и не потому, что это пропаганда правды, а потому, что это — правдивая пропаганда, которая даёт нам карт-бланш н идеологический каннибализм самого дерзкого рода. И всё же — мы все люди. Мы все хотим мастерами своего мира, и неужели в этом не может быть скрыть чего-то? Короче говоря, когда отворачиваюсь от письменного стола в моей комнате, это не заставляет сам стол исчезнуть. Я отдаю себе отчёт, что Реальное реально, и что мир Воображаемого вынужден делить бразды правления с этим чуждым нам чертогом. Тот факт, что Реальное занимает место моего Воображаемого, следуя лаканианской формуле: «Нечто заменяет собою ничто», даёт нам понять, что это замещение есть непосредственная трансгрессия нашего Духа — того, что не видно, но что определённо есть, что присутствует в эфире, которым, в противном случае, оказывался бы враждебным для нас мистическим, до-онтологическим царством теней. Zeitgeist и дух Вещей, который исходит из нашей Воли, оказывается той единственной частью Вещей-самих-по-себе, которые познаваемы, образуя таким образом саму Вещь! Наряду с почти шрёдергерианской областью фантазма, в которой прячется истинная сущность Вещи, тот Дух, которым наделяем Вещь, которая оказывается частью бесконечного ряда сокровенного, становится главным нашим достоянием и главной нашей болью.

               «Нормальность» войны прослеживается во всём. От быта до протестов касательно демобилизации и возвращением в медиапространство провокационных нарративов, совершенно «случайным» образом имеющим потенциал к расколу общества и играющие на руку российской военной доктрине. Как если бы не существовало военного положения, а демократическое общество, по сути, продолжало существовать. Уже я вижу, как огромное количество волонтёров (или те, кто таковыми себя считают, исключительными достижением которых является донат в 5-10 гривен в месяц на очередные дроны) вновь видят себя вершителями судеб, в то время как прогнившая насквозь от коррупции украинская экономика оказывается едва в состоянии вести неравный, существуя исключительно на подачки западных союзников. Подняли голову великие любители интерпассивности, нарциссы, которые видят в своём минимальном вкладе принадлежность к великой традиции мысли древних греков, размышлявших о демократии! Они воображают себя властелинами мира, забывая, что стоят на носу корабля, который вот-вот наткнётся на айсберг. Безусловно, этих людей можно понять. Однако то отчуждение, которое существует между военным положением и миром, когда оба понятие образуют пугающую химеру, неизбежно указывает на опасность продолжения такого мышления и в действительно мирное время, после победы Украины. Есть страх среди левых, который, как мне кажется, разделяют многие мои единомышленники, и который заключается в том, что «головокружение от успехов» может затмить наше осознание того, что когда-нибудь мы перестанем быть вынужденной военной диктатурой и будем вынуждены вернуться к «нормальной» жизни, к настоящей демократии, к которой мы показывали неизменное стремление, начиная с Евромайдана. Однако о решениях данной проблемы чуть позже.

               Что мне хотелось донести, так это, что тот факт, что мир, когда ангел Времени покидает нас, когда всё начинает нуждаться в ретроактивном объяснении, а мы этого даже и не замечаем, мир Реальный — это спектр серых оттенков, когда нельзя отличить один от другого. Грань оказывается очень зыбкой, и вот уже никто не прав, и никто не неправ. Только возвращаясь в мир бадьюанского, где всё исчисляемо, возникает скрытое, бесконечное, которое становится возможным обозначить только через насилие символической репрезентации. Главной опасностью остаётся то, что, чувствуя близость и интимность События, когда чёрное и белы ясны как никогда (как раз-таки потому, что мы становимся слепы и осознаём, что прозрение в слепоте!), мы начинаем путать одно с другим и считать, что оттенки серого могут быть поняты как чёрное и как белое. Более того, что существует абсолютно истинное понимание того, какой оттенок должен быть белым, а какой чёрным. Данный прескрептивизм, в силу его очевидного изъяна, становится категорией (ультра)политического, когда чёткая дефинитивная логика наших взаимоотношений становится истинным тоталитарным мироустройством, где нет места вариативности и интерпретациям. Потому, когда я изучал труды и мнения моих коллег по вопросу Израиля, то испытывал неподдельное возмущение и непонимание. Зачастую левые, которые пребывают на данном в глубоком упадке и, по сути, маргинализированы[1], оказываются не в состоянии предложить радикальных решений. Всё также они продолжают следовать великому (хотя, спрашивается, откуда ему быть великим?) наследию той левой идеи, которая ратует за мир, поддерживая войну. Читая совершенно никак не налазящую на голову статью[2] «Спільного» и публичное заявление[3] РСД, казалось, что они были искусственно сгенерированы нейросетью, обученной на текстах советских наркомов. По сути, ни единого слова про общий контекст. Только удобный им и их идеологии! Все эти «товарищи», от которых веет затхлым большевизмом, а потому его безуспешно пытаются «омолодить» использованием феменитивных форм; успевшие стать совершенно ничего не значащими, добавленными для справки слова о том, что «мы осуждаем атаку ХАМАС», или что «ХАМАС — это террористическая организация, и её зверства против человечности не могут никоим образом оправданы» и т. д. и т. п., становятся своеобразным дисклеймером, умоляющим читателей не видеть в авторах и платформах, на которых они публикуются, мудаками и проповедниками антисемитизма. Говорю я это, потому что любой внимательно прочитавший эти тексты ясно понимает, что эти заявления не имеет ровным счёт никакого отношение к тому, о чём идёт в тексте. Никакого отношения к тому, что является, по сути, попыткой навесить на себя гигантский опознавательный флаг с надписью «Мы — настоящие левые!» (стоит добавить «пятидесятилетней давности»!). Их аргументы — это ответ зубрилы, который, оказывая совершенно не в состоянии понять саму герменевтику тех слов, что он запомнил, получает пять, подбадривая систему, которая это зубрение и насаждает всем нас. Безусловно, то, что это зазубрено не означает, что это неправда. Однако вспомним уже упомянутого выше Адорно: «Пропаганда, даже если это правда, всё равно пропаганда». Иными словами, никто не отрицает факт притеснения арабского населения Израиля, как и не отрицает факт наличия военных преступлений против граждан Левана и Западного берега реки Иордан. Проблема возникает в тот момент, когда становится чётко ясным живодёрский подтекст этих заявлений: «Военные преступления против израильских евреев более гуманны, простительны и оправдываемы, нежели военные преступления евреев против арабов». Безусловно, многие мои коллеги заявят, что критика сионизма не значит критику семитизма, к теме которой мы также необратимо вернёмся. Что я хочу сказать так это то, что в силу гегемонии Запада, с попустительства всех и молчаливого одобрения (пост)колониальной политики, сама герменевтика, увы, стала такой, что, критикуя сионизм, мы понимаем критику семитизма. Так Антидиффамационная лига, которая, если так можно выразиться, сегодня является главным определителем ГОСТа касательно того, что считать антисемитизмом, а что — нет, уже начиная с 2021 года определяет[4], что «антисионизм, по сути своей, есть проявлением антисемитизма». Об этом опасном смешении писали[5] в своём открытом письме еврейские писатели, однако то, что оно опасно, не останавливает правящий класс. Гегемонии выгодна эта суматоха, этот антагонизм между нами, который только больше укрепляет элиты в их позиции. Более того, наш протест, якобы отказ признавать это определение терпеит крах просто потому, что не мы определяем его. Нам хотелось бы тешить себя иллюзиями, что, будучи непосредственными пользователями языка, мы имеем над ним власть, однако это лишь заблуждение. Тот факт, что мы уже берём во внимание сам факт наличия такого прецедента, говорит о том, что мы признаём его, ибо в противном случае, будь это неправдой, нам было бы всё равно. Это подтверждается использованием всевозможных сносок о том, что «такое определение есть, но мы с ним не согласны» — они лишь усугубляют положение, так как косвенно подтверждают нашу благоговения перед теми, кто действительно контролирует сам язык, саму биополитику, и меняется само восприятие мира вокруг нас. Иными словами, мы оказываемся в ловушке, так как не можем попросту игнорировать изменения языка (даже как протест), потому что неизбежно будет обнажено его (языка) насилие против нас — мы останемся непонятыми; теми, кто не в состоянии «усвоить», «принять»; подрывателями самого символического порядка, однако не как провидческие лаканианские истерики, а как назойливые раздражители, бельмо на глазу, странное и неловкое недопонимание. «Мы чувствуем себя свободными лишь потому, что нам недостаёт самого языка способного выразить то, как мы несвободны», вспоминается одна из многочисленных и, пожалуй, самая пронзительная из его цитат. И в контексте контроля языка — биополитики, стремящейся контролировать сам Голос — эта цитата приоткрывает сокрытую в себе ещё более проникновенную глубину. Мы не властны над языком, как не властен никакой институт, ибо язык — лишь инструмент, гаечный ключ, форму которого невозможно запатентовать (как цвет, небо, влагу, хлеб). Однако само наше стремление владеть хоть чем-то создаёт прецедент для того, чтобы вообще признавать возможность существования права на владение языком, которой экспроприируют власть имущие. Более того, именно поэтому сам язык не способен выразить нашу несвободу, ибо наше ложное стремление к владению[6] им обречено на обличение самим языком, который становится калькой. Короче говоря, нам недостаёт того самого языка, способного выразить нашу несвободу, как раз-таки потому, что мы наивно полагаем, что сам язык, являющийся, согласно Гегелю, язык, ужаснейшим из насилий (ибо сами наши мысли обречены на изнасилование, на неправильную интерпретацию, так как являются лишь функциональными трансмиторами непередаваемого) не предназначен для данной цели изначально, тогда как мы сами хотели бы верить в обратное, бьясь головой о стенку. И нам этом играют и Антидиффамационная лига, и прочие праваки, которые осознают противоречие между неписанными правилами и их наглым, неявным и лицемерным нарушением со стороны левых (неизбежно стремящихся расширить границы дозволенного ради собственной выгоды). И мы ловимся на эту удочку, так как считаем, что так же легко, как мы смогли дать себе право на владение языком, мы сможем отвергнуть претензии самого языка на нас самих. Однако, уже поддавшись соблазну владеть языком, мы тем самым признали его право на владение нами, ведь что может больше развратить человека, что может владеть, манипулировать, управлять им сильнее, чем само стремление владеть?

               Мы критикуем Байдена, критикуем Евросоюз, однако все те аргументы, которые мы приводим — это тошнотворные клише, которым почти уже сто лет, и которые уже давно успели стать телом без органов, оболочкой без содержания, что становится удобным экраном-проекцией самых утопичных фантазий о коммунизме и социализме в определениях, существовавших неизменно с прошлого века. При этом сами феномены, оказавшись несостоятельными, пали перед «могуществом Рынка» и были апроприированы его экспансией. Эта та река, в которую нам не войти, ибо это уже не та река. И только мы остаёмся прежними.

               Подобно линии баса, которая служит доминантой, нынешняя Западная идеология даже не пытается скрыть в себе ясную исламофобию, которая посредством лицемерной псевдоюдофилии только усугубляет положение «обобщённого антисемитизма», как это называет Балибар. Есть ли из этого выход? Подобно тому, как вы говорите мне, что мои заявления не выдерживают никакой критики и что «антисионизм не есть юдофобией», точно также я хочу сказать своим заявлением, что критика ислама и «арабского мира» не является исламофобией. На это мне в очередной могут возразить, сказав, что данный факт «очевиден», и что множество левых и так его ясно и чётко высказывают. Тогда почему мы вновь и вновь возвращаемся к этому вопросу?

               Ислам, наравне с христианством и иудаизмом, является авраамической религией, то есть религией, берущей своё начало в давних традициях семитских племён, патриархом которых был полумифический пророк Авраам. Именно от его потомков Измаила (сына) и Иакова (внука, сына Исаака) происходят согласно преданиям и притчам арабы и евреи соответственно. И, если приглядеться, то мы обнаружим действительно глубокий, общий духовный центр силы, который свойственен как христианству, так и исламу и иудейству. Их революционно-объединительный, коллективистский характер, учивший любви, смирению, самопожертвованию, объединению и терпимости, стал основой того процветания, результатом которого является наше нынешнее мироустройство. И если христианство, начавшись, как локальный культ, служило скорее своего рода продолжением стоической, вбиравшей в себя всё мысли о прощении и принятии и смогло раскрыть свой подрывной[7] потенциал лишь во время Реформации, то ислам оказался куда более успешным в этом плане.

               С момента основания мединской общины Мухаммедом халифат, ведомый его наследниками (или же теми, кто себя к ним причислял) неустанно разрастался, охватывая в период своего расцвета территории от Испании до Индии. Поразительный по нынешним меркам либерализм ислама позволял немусульманам оставаться в той вере, в которой они до этого пребывали (в частности, это было сделано для того, чтобы избежать народных волнений и восстаний, ибо немусульманского населения было больше, чем самих мусульман, которые завоёвывали территории далеко за пределами аравийского полуострова), однако их права по сравнению с арабами были ущемлены: невозможность занимать видные посты в государстве, больший по сравнению с мусульманами налог и т. д. и т. п. В частности, эта относительная свобода населения и общая либеральная идеология, а также большие денежные запасы, связанные с налоговой политикой, сделали исламскую державу важным центром культурного и научного расцвета почти за тысячу лет до эпохи Возрождения. Именно открытия арабских историков, астрономов, химиков, математиков, картографов, поэтов, богословов, врачей, которые развивали идеи и достижения Древней Греции, Рима и Византии смогли стать основой того, что позже из себя будет представлять Европа. Вы никогда не задумывались над тем, почему наши цифры называют «арабскими»? Или как будущие мореплаватели, открыватели Америк и океанов, были в состоянии не затеряться в бескрайних просторах вод? Попадавшие в Европу из Востока дорогие ткани, шелка, новые изобретения и научные труды, переводившиеся с арабского для тогдашних университетов, образцы литературы и новые жанры — всё это превращало халифат в мистическую страну, загадочное место, откуда рождается самое невероятное, самое дикое, самое волшебное. Исламская держава стала Большим Другим для тогдашней Европы, истоком бессознательного с его необузданным потенциалом и насилием! Европейцы смотрели на арабов, будучи дикарями, и воображали мистику, загадку… они чувствовали страх! Крестовые походы были неизбежной реакцией Европы, как борьба с другим, вызванная Angst (экзистенциальным страхом). Этот «бунт» был обречён на провал…

               Однако сегодня мы не слышим о великих арабских умах, о видных мыслителях ислама. И отнюдь не потому, что мы — невежественны и самолюбивы. Сегодня арабские державы чувствуют себя неуютно в мире капитализма, который отвергает их и использует в своих целях. Вечные конфликты на Ближнем Востоке только тому подтверждение. Увы, крах исламской империи есть непосредственное следствие её успеха. Стремясь добиться тех же привилегий, что и арабы, огромное количество жителей империи стали обращаться в ислам. Однако, будучи неарабами, они всё равно не могли претендовать на статус высшей касты, что вызывало понимаемое возмущение. При этом новообращённые, как мусульмане, больше не должны были платить неподъёмный налог, отчего экономика халифата оказалась на грани коллапса. Не помогали ситуации и вечные дворцовые интриги, зиждившиеся на борьбе за право называться истинным наследником пророка. Царство есть непосредственно язык тех притч, которые проповедуют это Царство! И кто есть больший властитель Царства, если не сам пророк, который ведает притчи? Тот, кто контролирует язык, контролирует власть! Власть — это язык, абсолютная семиотическая диктатура…

               В придачу, не стоит забывать и о другой силе, которая оказалась в состоянии воспользоваться тем беспорядком, что творился в мире — монголы, своими набегами заставшие врасплох бессчётное количество народов, что были заняты междоусобными распрями, достигли границ халифата. Падение Дамаска было неизбежным. Легенда гласит, что Тигр стала чёрной от чернил рукописей, что были выброшены в неё руками варваров-кочевников. Царство заканчивается там, где кончается притча. Когда исчезает язык, власть становится лишь символом без содержания. Цель власти — власть, однако что есть власть сама по себе? Без Политического? Как функционерный отросток того, что является узлом строя? Форма без содержания… Истинный симулякр. Без власти, что конституирует эту самую власть, остаётся лишь проекция без луча света, тень без предмета, что её отбрасывает… и следы на снегу оказываются лишь следами, которые ведут в никуда, и тот, кто шёл вперёд, владелец следов, остаётся лишь фигурой абсолютного Прошлого — он и есть Прошлое. Власть — это прошлое.

               Определённую попытку возродить величие ислама пыталась предпринять Османская империя, однако к тому моменту Европа была на пороге собственного расцвета. И, если поначалу оттоманы были в состоянии поддерживать своё влияние, занимая территорию, где пересекались важные торговые пути и находились крупнейшие порты (говоря современным языком, Османская империя владела невероятными источниками пассивного дохода), то вскоре начиная с XV–XVI веков осмелевшие европейцы стали чувствовать в себе способность оказать сопротивление, избавиться от гнёта Большого Другого, которым в течение долгого времени был арабский мир. Новые торговые пути, открытия новых континентов, перехват инициативы в технологическом развитии и завоевание менее развитых народов, становление колыбелью капитализма, который Оттоманская империя отказывалась признавать — внезапно Европа находилась в авангарде мирового устройства. Отныне они определяли курс Истории — совершенная власть. Способствовал этому и радикальный консерватизм ислама, который находил своё отражение в идеологическом мышлении его приверженцев. В то время, как христианство развивалось и трансформировалось в нечто совершенно иное, ислам прятался в собственных самопрочтениях и исключительных интерпретациях, которые могли и должны были быть поняты только определённым образом. Ислам из либеральной авраамической религии превращался в исключительно закрытую систему, не способную на какую бы то ни было реформу, в то время как спектр христианства расширялся, начинаясь радикалами пуританами и кальвинистами, православными и заканчивая децентрализованным лютеранством и католиками.  К началу Первой мировой войны ислам оказывался на задворках интеллектуальной сферы, будучи присущим «диким», «неразвитым» народам, порабощённым более развитыми, «мудрыми» и просвещёнными европейцами — огромная часть современных мусульманских стран (те, что не были часть Османской империи) оказывались колониями Британской короны и Франции. Небольшие части — Нидерландов и Италии. Иными словами, если евреи виделись европейцам своеобразной угрозой их гегемонии и превосходству, то арабы (также семиты) становились обратной стороной монеты — необразованными бедняками-варварами, низшей кастой и людьми второго сорта, неспособные оказывать какое бы то ни было влияние на ход истории, не имевшие ни малейшего научного, культурного, экономического веса в мире. И хоть здесь можно сказать, что это всё непосредственно экспансия Запада привела к данному положению вещей, будучи в состоянии предоставить самую малую конкуренцию, ислам сейчас не находился бы в таком противоречиво-низвергнутом положении, в каком он находится сейчас.

               Пренебрежение, вызванное чувством белого, христианского превосходства, прослеживается в уже упомянутой ранее декларации Бальфура. Хоть он и пишет о том, что «ясно подразумевается, что не должно производиться никаких действий, которые могли бы нарушить гражданские и религиозные права существующих нееврейских общин в Палестине или же права и политический статус, которыми пользуются евреи в любой другой стране», на самом же деле какое бы то ни было признание прав палестинских арабов попросту игнорируется. Бальфур не называет палестинских арабов «арабами», «мусульманами» или «палестинцами». Для него (и, соответственно, всего государственного аппарата Британской империи) «нееврейские общины в Палестине» — это некое недоразумения, мешающее «нормальному» мироустройству. Как если бы не евреи, а именно мусульмане составляли меньшинство в Израиле. Роль и идентичность палестинских арабов сводится к сноске, простой случайности и «ужасному недопониманию», за которыми скрывается живодёрское отчуждение, обесчеловечивание целого народа, идентичность которого признаётся несуществующей. Более того, позднее, обсуждая хартию Лиги Наций касательно британского мандата в Палестине, Бальфур посмеет заявить, что:

«[…]в Палестине мы не предлагаем даже пройти через форму выяснения пожеланий нынешних жителей страны, хотя американская комиссия проходила через форму выяснения их пожеланий. Четыре великие державы привержены сионизму. А сионизм, будь он правильным или неправильным, хорошим или плохим, коренится в вековых традициях, в сегодняшних потребностях, в будущих надеждах, имеющих гораздо большее значение, чем желания и предрассудки 700 000 арабов, населяющих сегодня эту древнюю землю».[8]

Очевидно, что для министра иностранных дел арабы Палестины не просто не представляют интереса — они низведены в ранг существ-объектов, скал и пустынь, из которых состоит эта «древняя земля», но которые ей не являются. Бальфур отказывает местным арабам в праве на какое бы то ни было самоопределение, потому что попросту не считает их людьми! С жестокостью нацистов, уничтожающий целый народ в крематориях, Бальфур росчерком пера, но в намного более «вежливой» форме (в конце концов, он же не нажимал на курок!) стирает с лица земли целый народ, ибо видит в нём лишь разлагающуюся биомассу, препятствие в виде горы, в которой нужно прорыть железнодорожный туннель. Всё настолько плохо, что Бальфуру, по сути, даже наплевать на сионизм, и тем не менее, он видит этом большее благо, нежели права мусульман, потому что сам сионизм, его «традиции» резонируют с консерватизмом европейца внутри Бальфура в то время как арабы — это дикие, неевропейские, Другие семиты, от которых нужно избавиться со страстью коменданта концлагеря!

               Отсюда становится понятным тот соблазн вновь вернуться к теориям заговора и обвинить во всём евреев, которые обманным путём убедили сильнейшую на тот момент державу обмануть ни в чём не повинных арабов и устроить целый геноцид, позволив им наконец показать свою истинную натуру — натуру таких колонизаторов и империалистов, каким есть европейцы. Данный нарратив подтекстом прослеживается чуть ли не везде: порой скрытно, а порой — таким очевидным подтекстом, что это и не подтекст вовсе. Так, например, совершенно абсурдная «статья»[9] проекта DecolonizePalestine, горячо поддерживаемая прочими идеологическими марионетками по типу Сумуда и Нади Бадауи, и возмущённо упрекающая большинство защитников Израиля в том, что они всегда начинают свои аргументы с «во-вторых», сама начинается с «во-вторых», как правильно подметил пользователь «Иванов», оставивший комментарий под переводом статьи на syg.ma. И ведь действительно, намного сложнее выставить арабов жертвами, когда оказывается, что история притеснений и угнетения евреев намного дольше и страшнее. Это не говорит о том, что арабы Израиля не жертвы, отнюдь! Однако становится очевидной намеренная подмена фактов в свою пользу. Ведь, действительно, сложно выглядеть невинной жертвой, когда выясняется, что еврейское меньшинство на момент начала арабо-израильской войны составляло по приблизительным подсчётам лишь 33%. Тут как раз-таки и начинают играть свою роль теории заговора, ведь оказывается довольно унизительным признать своё поражение меньшинству, которое не особо кем поддерживалось извне. Таким образом еврейские заговор становится в данном контекст целенаправленной миссией по уничтожению арабов и, соответственно, мусульман. Очевидная неправдивость этих заявлений делает их ещё более опасным, так как, как было сказано ранее, очевидно, что евреи стали такими марионетками в руках Британской империи, как и арабы. Более того, оказавшись истощённой после Второй мировой войны, Британия оставила на произвол евреев, успевших иммигрировать в Израиль к 1948-му году, когда план ООН о разделе Палестины лишал Британию мандата. Вместо того, чтобы обеспечить мирное урегулирование конфликта, который становилось всё сложнее игнорировать, Британия просто убралась вон, оставив евреев самим разбираться с той заварухой, в которой они (британцы) их оставили. В этом смысле ещё более развенчивающим мифы об империализме Израиля становится тот факт, что победа израильтян в арабо-израильской войне 1948-го года стала возможной благодаря СССР, поставившим им с заводов «Шкода» новейшие образцы пулемётов и оружия. Советский Союз в свойственной псевдоальтруистической манере надеялся в обмен на свою помощь всего-навсего обустроить небольшую коммунистическую утопию в пустыне Царства Давида. Однако ожидания не сбылись, ибо, когда вопрос стоит о выживании, обещать можно что угодно. Но Израиль быстро понял опасность зависимости от большевистского режима, отчего заручился поддержкой бывших патронов, вызвав тем самым недюжинное возмущение СССР, теперь уже решивших поддерживать арабов, как «настоящий» угнетённый народ Палестины.

               Данная «поддержка» не прошла бесследно, так как заведомо ложно опиралась на помощь такой же империи. Безусловно, только сейчас мы начинаем понимать, что несмотря на свои заверения и образ «инклюзивного рая горизонтальной иерархии» (выражаясь молодёжным языком) СССР оказывался такой затхлой империей, как Российская империя, однако теперь — возведённая в абсолют диктатуры, репрессий и реакционистского консерватизма с присущими им «титульной нацией» (русские), геронтократией и биополитикой концлагеря, окончательно проявившей себя в XX веке. СССР слишком долгое время казался действительной альтернативой старому порядку, стремившийся к экспансии. Многие горячо поддерживали многополярность мира, будучи уверенными в том, что это приведёт к сдерживанию неоколониальной политики Запада, при этом радостно закрывая глаза на всевозможные, даже более худшие преступления советской власти. Массовый психоз, шизофрения левого движения, позволявшая идеальному миру, в котором привилегированному, вечно стремящемуся к подавлению Западу есть противовес, моральный и справедливый. СССР — это иллюзия наших мечтаний. Коммунизм — это ложь и речь, как власть!

               Безусловно, как мы теперь это понимаем, Советский Союз вовсе не заботили вопросы морали. Их союзники должны быть слабыми физически, но сильные душой. Им нужны были фанатики, которыми легко управлять, которые за АК-47 готовы дать присягу товарищу Мао и неважно, что на самом деле — это радикальные исламисты. Чем радикальнее, тем лучше, ведь логика проста — меняются лишь идолы, а вера остаётся, поэтому сегодня — Мухаммед, а завтра — Маркс и Ленин. Проблемой арабов Израиля стало то, что они безусловно оказались в меньшинстве. Очень многое оправдывает их поведение. В частности, полное отчаяние и отчуждение, забытость всеми. Поэтому, безусловно, враг моего врага стал моим другом. И вместе с этим, хотелось бы всё-таки сказать то, к чему я так долго подводил: невозможно отрицать идентичность палестинцев, ибо она есть и всегда была, однако часть этой идентичности, как и у многих жителей Ближнего Востока помимо локальной субкультуры, языка, территорий и родственных связей, и представлений об Абсолюте морали, является ислам. И это его главная проблема. Неспособность ислама выжить вне светскости современного мира (или как минимум его стойкое сопротивление оному) приводить к порочному циклу, когда фиксация на самом себе приводить к изоляции. Эта изоляция, делящая на своих и Других, становится ключевой в дальнейшем увядании, которое не губит окончательно только потому, что целью идентичности изоляции становится изоляция идентичности. Мы пытаемся воспринимать арабов именно с европейской точки зрения — благие намерения скрывают в себе ужасную трагедию. Современная (как это называет Жижек) ультраполитика Европы представляет из себя бешенный разрыв между тем, что Джорджо Агамбен называл «конституирующей властью» и «конституированной властью».

«Если сегодня мы присутствуем при давящем доминировании (у)правления и экономики над народным суверенитетом, который был постепенно очищен от всякого содержания, то, возможно, это потому, что западные демократии платят по счетам философскому наследию, которое они приняли без какой-либо предварительной описи. Непонимание, которое заключено в рассмотрении (у)правления как просто исполнительной власти, является одной из самых тяжелых ошибок в истории западной политики. Она привела к тому, что политическая рефлексия модерна ввела себя в заблуждение, следуя за пустыми абстракциями, такими как закон, общая воля и народный суверенитет, оставив без решения проблему принципиальную со всех точек зрения, проблему (у)правления и его сочленения с суверенитетом»[10].

Что интересно, даже не в состоянии порой чётко это выразить, мы ясно, подсознательно осознаём этот разрыв, это насилие по отношению к нам, когда политики пытаются «защитить» нас от политического, утверждая, что это всего лишь управленчество, нудная работа замотдела по функциональному управлению: чтобы туалет не засорялся, кондиционеры работали, зарплаты не задерживались и т. д. и т. п. Вы, как народ, вша Дух, ваша Политическая Воля вообще не имеют к этому никакого отношения. Насилие здесь заключается в непосредственном избавлении нас нашего права на конвертер волеизъявления. Иными словами, не только право на то, чтобы иметь политическую Волю, но и на то, чтобы Она была услышана. (Хотя может ли второе быть без первого?..) Наша трагедия заключается в том, что это мировоззрение проецируется непосредственно на арабов Израиля, которые, как бы мы того не хотели, отличны от нас. Плохо ли это? Вовсе нет! Однако не является ли большей исламофобией тот факт, что мы не хотим видить это отличность? Нам легче представить ислам такой же европейской ультраполитикой, формой без содержания, в то время, как на самом деле ислам, будучи религией, продолжает быть чистой идеологией, которая движет умами людей. Именно ислам становится тем κύριος, который оказывается мостом, соединяющим «конституирующую власть» и «конституированную власть» арабского мира, в то время как мы лишь снисходительно посматриваем на арабов, как на самих себя — не имеющих реальной власти, запертые в диктатуре ультраполитики. Этот взгляд как раз-таки и приводит к пугающему отчуждению, который возникает, когда речь заходит палестинцах и ХАМАС. С одной стороны, мы хотим видеть в арабах политических субъектов, независимых акторов, способных на чувства, а потому — и на идентичность, травму, самоопределение, автономию Воли. С другой, когда вспоминается ХАМАС, политическая партия, идеологией которой является как раз-таки политический, радикально-консервативный ислам, то связь между ней и жителями сектора Газы куда-то исчезает. ХАМАС становится Вещью-самой-по-себе, напрочь оторванной от людей. Возникает парадокс, получается, что автономные, политические субъекты, коими мы хотим видеть арабов сектора Газы, не имеют вовсе никакого воздействия на политическое вокруг них, тогда как мост между Политическим и политическим определённо имеется. Короче говоря, нам намного легче видеть в арабах исключительно ни в чём не повинных жертв, индивидуумов, которые при этом не несут никакой ответственности за трансгрессию собственной политической Воли! Аргумент о том, что они были в отчаянии, годы изоляции и угнетения здесь крайне соблазнителен, однако это не помешало Ганди и Манделе добиться головокружительных успехов в ненасильственном противостоянии колонизаторам. Что я хочу сказать, так это то, что при ближайшем рассмотрении оказывается, что как таковое гражданское общество среди арабов в Палестине попросту в зародыше, если вообще существует. Намного проще не нести ответственности за свои политические ошибки, а тем более сказать, что у народа там вообще нет никакой власти, потому что ими манипулировали исламские радикалы, их обманули и воспользовались. Однако, тогда как их вообще можно считать субъектами? Подобные размышления крайне распространены также и среди доминирующего большинства русских, которые не могут признать коллективной ответственности за войну в Украине, уходя в абстракции касательно того, что коллективной ответственности не существует, занимаясь манипулятивной демагогией о том, что «когда виноваты все — не виноват никто», ибо сама масса, коллектив — это сплошная абстракция. И, конечно же, они ни в коем случае не вспоминают о том, что они есть коллектив, который называется государство, который является символическим образом-репрезентацией Коллективного, что представляет из себя всё собрание людей, объединённых общими границами, ценностями, целями и т. д. и т. п. Безусловно, невыносимо считать, что из-за тебя убивают тысячи людей и совершают истребление людей соседней страны. От это хочется отстраниться, запереться. Но тогда будьте добры перестать считать себя субъектами и автономными волеизъявителями, раз вы не претендуете на это. Как в известной поговорке: «Хочется и рыбку съесть и ножки не замочить». Хочется быть причастным к великому, к европейской мысли о сознательности и субъектности, которые остаются небольшим островком покоя и независимости нашей собственной личности в сплошном океане бессознательного. Однако долго ли так можно продержаться?

               Удивительным образом, но воспринимать арабов Западного берега реки Иордан и сектора Газы безвольными, слабыми и ни на что не влияющими объектами Истории мне кажется ещё большей исламофобией, нежели стремление не соглашаться с наивными заявлениями о том, что «ислам — это религия мира и добра». Это всё оттенки серого. И никто не виноват, кроме тех империй, которые всё это начали. Евреи, будучи важнейшим элементом в развитии Европы, преследовались, унижались, оскорблялись. За ними охотились, их стремились уничтожить, как вид. В конечном итоге, ими воспользовались для достижения собственных геополитических целей как пушечным мясом. Сперва — британцы, затем — советы. Это вызвало гнев местных арабов (и нельзя сказать, что несправедливый, однако праведный ли?), из-за чего наученные травмой прошлого израильтяне радикализировались, что вовсе не оправдывает те преступления, что они совершают против других, оправдывая их своей же травмированностью. Как и не оправдывает их правый угар, который сегодня норовит разрушить ту демократию, каковой действительно являлся и с трудом продолжает оставаться Израиль, пока свободные выборы и право на демонстрации ещё не под запретом. У арабов та же история. Будучи частью Османской империи, эта земля стала их землёй. Опустим «историческую справедливость». Сколько территориальных в мире? Мира бы не было, если все решили вспомнить об «исторической справедливости». Отныне это земля арабов. В надежде добиться суверенности они положились на более сильного «партнёра», который их предал, ибо Британская империя никогда не была ведома альтруизмом. Но теперь уже поздно. Против них выставили таких же, как и они, но что делать? Объединиться против Британской империи и пойти на штурм Лондона? Намного проще быть озабоченными сиюминутными проблемами, не искать источник проблем. И вот арабы в меньшинстве. Против них словно бы восстал весь мир. Радикальность ислама не помогает! Ищешь поддержки у кого только можно, и вот твои союзники — это левые радикалы-террористы из Германии, большевики и маоисты-умалишённые, оголтелые фанатики, а также более сильные арабские страны (в основном за счёт нефти), которые будут поддерживать тебя до тех пор, пока им это выгодно… Оправдывает ли это радикализм и терроризм? Нет. Оправдывает ли попустительство и отсутствие ответственности местного населения? Тоже нет! Внезапно проблема становится менее тривиальной: если никто не виноват, то почему нет лёгкого ответа на те вопросы, которые возникают перед нами? Почему они находятся? Подозреваю, что огромному количеству людей выгодно, чтобы эти ответы остались ненайденными. Причём не только правым, но и большинству левых.

Читайте заключительную часть…

[1] Начиная Америкой, где верхом левой мысли оказывается троцкизм, и Украиной, где большевизм и марксизм смешаны в одну кучу для упрощения понимания истории и противостояния токсичным извращениям России, и заканчивая Европой, где старые левые интеллектуалы хоть и держат позиции, но оказываются в меньшинстве, в то время, как наличие левых политических сил в парламентах некоторых северных и западных стран оказываются удобной витриной европейской демократии.

[2] Commons. Чому українці мають підтримати палестинців. Дар’я Сабурова. Спільне. URL: https://commons.com.ua/uk/chomu-ukrayinci-mayut-pidtrimati-palestinciv/ (дата обращения: 23.11.2023)

[3] Заявление РСД в поддержку Палестины. Russian socialist movement. syg.ma. URL: https://syg.ma/@russian-socialist-movement/zayavlenie-rsd-v-podderzhku-palestiny (дата обращения: 23.11.2023)

[4] Adl, A. |. (2023, August 1). Anti-Zionism | ADL. ADL. URL: https://www.adl.org/resources/backgrounder/anti-zionism (дата обращения: 23.11.2023)

[5] A dangerous conflation. (2023, November 13). N+1. URL: https://www.nplusonemag.com/online-only/online-only/a-dangerous-conflation/?fbclid=IwAR2rTNvG1d2xlo5z7mxu0oFDVGUsiN_QNxtaqP8j9mBfRCGSshgvY_t4sbQ (дата обращения: 23.11.2023)

[6] Это видно, в частности, как на примерах классических методов цензуры альт-правыми, так на жалких попытках левых придумать более «либеральную» форму владения языком популяризацией неизменно политизированных (а значит — заведомо проигрывающим биоистеблишменту) феминитивов и политкорректных версий слов, которые вообще должны быть исключены. Попытка левых «освободить» язык не является таким образом бунтом против правой мысли, но непосредственной «второй» стороной медали.

[7] Так, например, Ренессанс, ставший одним из переломных момент в истории Европы, является непосредственной реакцией Святого Престола именно на попытки Реформации. Возникшая словно бы из ниоткуда конкуренция за умы людей заставила папство заняться переосмыслением своих идеологических вопросов. Были предприняты всевозможные меры, связанные с переориентацией самой католической церкви. Отныне культ Марии, чудо её непорочного зачатия становились основой Веры в противовес децентрализации протестантизма, утверждавшей более либеральные мотивы мира, как вездесущей церкви — отныне ты мог молиться, где угодно, ибо Вера — это нечто, находящееся за пределами институтов власти и языка. Католическая церковь, однако, парадоксальным образом в своём консервативном устремлении сохранить собственную гегемонию, подчеркнуть то самое, что отличало их протестантизма, стала колыбелью современного европейского вольнодумия. Папство стремилось обозначить себя, а точнее — своё право на всеевропейскую власть, путём закрепления себя в наследственном ряде приемников Римской империи. Так, колоны Траяна и Марка Аврелия, язычников, не были убраны — на место статуй императоров были воздвигнуты статуи апостолов Петра и Павла! Оставшиеся в Риме руины древнеримских форумов, дворцов и памяток не уничтожались, а сохранялись, как часть «мудрой» политики — пусть это и изваяния язычников, их эстетическая ценность важнее любых религиозных разногласий. Подтекстом данного заявления всё также оставалось то, что величие Древнего Рима есть непосредственный исток величия папства, который лелеял и сохранял память об этом наследии. И это не говоря уже о новых постройках, которые перенимали и заигрывали с огромным количеством архитектурных элементов и принципов Римской империи, унаследованных от Эллады. Проблема заключалась в том, что, парадоксальным образом, сама реакция стала неизбежным исчезающим посредником самой реакции. И если протестантизм оказывался скрытым проявлением радикального консерватизма в своём прогрессивизме, отчего служил исчезающим посредником капитализма, католицизм в своём реакционизме оказывался предвестником научных открытий и Просвещения, в конечном итоге, привели к лишению церкви исключительного права на власть.

[8] Lewis, G. (2009). Balfour and Weizmann: The Zionist, the Zealot and the Emergence of Israel. A& C Black. p.163

[9] Rafeeq. (2022, September 5). Myth: Israel is defending itself | Decolonize Palestine. Decolonize Palestine. URL: https://decolonizepalestine.com/myth/israel-is-defending-itself/ (дата обращения: 23.11.2023)

[10] Giorgio Agamben. Note liminaire sur le concept de démocratie // Démocratie, dans quel état? 2009, p.7-10). Перевод с французского — Даниил Тютченко. URL: https://syg.ma/@les-cahiers-rouges/dzhordzho-aghambien-vvodnaia-zamietka-o-poniatii-diemokratii (дата обращения: 23.11.2023)

Подписывайтесь на телеграм-канал: https://t.me/art_think_danger
Подписывайтесь на инстаграм: https://www.instagram.com/hortusconclusus1587/
Подписывайтесь на Medium: https://medium.com/@hortusconclusus
Подписывайтесь на syg.ma: https://syg.ma/@hortusconclusus