— Ты убил человека…

— Я убил бандита!

«Место встречи изменить нельзя» [1]

Когда речь заходит о самоцензуре и ее природе, стоит обратиться к истокам становления человеческой психики, а значит, к антропологии и психоанализу. Кстати, кабинет психоаналитика — чуть ли не единственное место, в котором не должно быть места цензуре: психоаналитику рассказывают то, во что не посвящают больше никого. Но это на поверхности, так как психоаналитик знает, что пациент все равно что-то скрывает — так устроена человеческая психика, в структуре которой уже задано место цензуры.

Согласно антропогенетической версии Фрейда, из животного мира человека выделяет свойство, не данное при рождении и имеющее отношение к запрету. Речь идет о совести, с возникновением которой можно говорить о социальном становлении общества как такового, отличного от животной стаи. В работе «Тотем и табу» Фрейд связывает появление зачатков совести у примитивных прачеловеческих обществ с установлением первых табу (законов). Согласно теории эволюции Дарвина, изначальным состоянием человеческого общества является первичная орда, в которой еще нет никакой социальной организации, а существует только вожак, владеющий всеми женщинами (скорее, самками) и другими благами стаи и изгоняющий подрастающих сыновей. И однажды изгнанные братья объединились, чтобы покончить с властью первородного отца. Как полагается в мире животных, они его убили и съели, сами того не ведая, что в этот момент совершили тотемическую трапезу, в акте которой осуществили отождествление с отцом: каждый из сыновей присвоил себе часть его могущества. Отсюда берет свое начало социальная организация общества и религиозные устои. Объединившись для устранения жестокого праотца, братья были охвачены амбивалентными чувствами к нему, как маленький ребенок, который боится отца, но в то же время, уважает и хочет походить на него. Утолив убийством ненависть, сыновьям открылся путь к сексуальным удовольствиям и благам, которыми пользовался отец, но вместе с торжеством пришло ощущение вины и раскаяния. К тому же на их пути возникли трудности, связанные с организацией новой жизни, в которой никого не покидала тень мертвого отца: «Мертвый теперь стал сильнее, чем он был при жизни; все это произошло так, как мы теперь еще можем проследить на судьбах людей. То, чему он прежде мешал своим существованием, они сами себе теперь запрещали, попав в психическое состояние хорошо известного нам из психоанализа «позднего послушания». Они отменили поступок, объявив недопустимым убийство заместителя отца тотема, и отказались от его плодов, отказавшись от освободившихся женщин. Таким образом, из сознания вины сына они создали два основных табу тотемизма, которые должны были поэтому совпасть с обоими вытесненными желаниями Эдипова комплекса. Кто поступал наоборот, тот обвинялся в единственных двух преступлениях, составляющих предмет заботы примитивного общества». [2]

Ныне табу — устаревшее слово с выхолощенным понятием. Но если провести исследование, то мы придем к тому, что оно было связано с конкретными человеческими отношениями, которым была свойственна большая амбивалентность. Понимание табу проясняет и появление совести. В русском языке этимология слова подводит к понятию «сознания» и образовано от глагола «знать», «разуметь». [3] «Совесть представляет собой внутреннее восприятие недопустимости известных имеющихся у нас желаний; но ударение ставится на том, что эта недопустимость не нуждается ни в каких доказательствах, что она сама по себе несомненна. Еще яснее это становится при сознании вины, восприятии внутреннего осуждения таких актов, в которых мы осуществили известные желания. Обоснование кажется тут лишним; всякий, имеющий совесть, должен почувствовать справедливость осуждения, упрек за совершенный поступок. Такие же точно признаки характеризуют отношение дикарей к табу; табу есть веление совести, нарушение его влечет за собой ужасное чувство вины в такой же мере непонятное, как и неизвестное по своему происхождению». [4]

Можно сказать, что первородным грехом по Фрейду является убийство сыновьями своего отца. Из отцеубийства и заглаживания вины выросла религия и нравственность. Фрейд продолжит развивать эту тему в своих последующих работах, и более всего в статье «Будущее одной иллюзии», которую напишет четырнадцать лет спустя.

В современном обществе табу заменили самоограничения, которые накладывает религия, культура либо неврозы (что имеет негативные последствия), но Фрейд не считал, что запреты необходимо снимать, как трактуют учение некоторые из его последователей. Современный человек в сущности мало чем отличается от своих предков: он не является добрым и бескорыстным существом, он по-прежнему является разрываемым амбивалентными влечениями, в том числе и влечением к смерти, которое обнаруживается по ту сторону удовольствия. В своих работах Фрейд показывает, как становление монотеистической религии продолжает традицию тотемизма. В тотемических практиках замещением убитого праотца является тотемное животное, а на следующих этапах развития человечества Бог становится возведенным в высший ранг отцом, которому отдается почитание, и тотем становится жертвой, которую приносят этому отцу. Современная западная цивилизация, к которой мы себя относим, является культурным наследием социальных норм, этических ценностей и верований, восходит к тем же традициям и, как всякая культура, покоится на принуждении к труду и отказе от влечений, что неизбежно вызывает сопротивление со стороны объектов своих императивов. Это имеет непосредственное отношение к нашей теме цензуры, которая, являясь средством культуры, служит для ее защиты, призывает примирить людей с культурой и вознаградить их за принесенные жертвы.

Первые древнейшие лишения, которые претерпел человек, это первичные позывы инцеста (кровосмешения), каннибализм и страсть к убийству, которые в том или ином виде, редко буквально проявленные, но все еще действуют и составляют ядро враждебных чувств. Примером тому могут быть невротики, которые на эти запреты реагируют симптомами, связанными с разного рода асоциальными отклонениями. Психическое развитие человека происходит таким образом, что постепенно внешнее принуждение идет внутрь и особая психическая инстанция, названная Фрейдом Сверх-Я (позже — супер-эго), принимает его в число своих заповедей.

Чтобы проиллюстрировать, как цензура превращается в самоцензуру и становится элементом психики — образованием супер-эго, — я расскажу историю, которая произошла со мной на новогоднем утреннике в детском саду в конце 70-х. Я рано научилась читать и умела хорошо рассказывать стихи, поэтому мне давали их много, но в тот раз что-то пошло не так, хотя я этого не заметила… зато заметили воспитатели. Когда настал мой черед рассказывать стишок, я вместо запланированного почему-то решила рассказать «Сиротку» Петерсона, причем в вольной интерпретации, как меня научил дедушка. На утреннике была бабушка, которая наблюдала, как заерзали воспитатели и заведующая. Видимо, в то время советского материализма и атеизма стихи, упоминающие Бога, были под запретом. Потом бабушку спрашивали, откуда ребенок знает этот стих и есть ли верующие в нашей семье. Это была работа цензуры. Но у данной истории есть последствия. Когда меня принимали в школу, нужно было пройти что-то вроде собеседования с завучем младшей школы. Строгая школьная дама открыла азбуку, показала картинку и спросила, что на ней изображено. Как я уже упомянула, еще дошкольницей я научилась читать и писать и не могла понять, в чем подвох, когда меня просто спрашивают, что изображено на рисунке. Я молчала, как истукан. Мама распереживалась, начала говорить, что я стесняюсь или растерялась, но завуч наверняка подумала, что я просто недоразвитая. Но я до сих пор помню, что происходило в моей голове: «Так, на рисунке изображена божья коровка на листочке. Что-то здесь не так. Наверняка она называется иначе, потому что про Бога нельзя говорить, а есть какое-то «правильное» название, которого я не знаю. Про себя читаю, что там написано, но ничего, объясняющего научное название этого насекомого, нет. Все, провал, меня не примут в школу! Стыдно-то как…». Урок детсадовской цензуры был усвоен и интроецирован в психику как образование супер-эго. На ребенка никто не давил, его просто попросили рассказать, что изображено на рисунке, но внутренний объект, спроецированный на завуча школы, уже обвинил и пристыдил семилетнюю девочку настолько, что она не только не смогла показать свои знания, но вообще не смогла ничего сказать. Это запрет, с которым то и дело приходится сталкиваться невротичному субъекту. Потом у него будет колотиться сердце при каждом вызове к доске, но по этой же причине субъект будет стремиться больше знать, но не потому что получает наслаждение от приобретения знаний, а в защите от жестокого и требовательного супер-эго, в попытке ему угодить, эти знания будут тщательно отбираться (как в данном примере, отрицать и старательно обходить все темы с означающим «Бог»).

Супер-эго — психическая инстанция, возникающая в результате разрушения или вытеснения Эдипова комплекса, вследствие чего происходит интроекция моральных норм, социальных условностей и правил, главным носителем которых для ребенка является отец или тот, кто его замещает. Чем сильнее был Эдипов комплекс, тем быстрее под влиянием последующих авторитетов, пришедших на место отцовской фигуры: учителей, религиозного учения, — произошло его вытеснение, и тем жестче требование супер-эго будет позже царить над эго (Я), следя за моральными чувствами и контролируя поведение субъекта. С этой инстанцией связаны такие важные функции как совесть (нравственность и мораль), самонаблюдение и рефлексия и функция формирования Я-Идеала, с которым Я (эго) соизмеряет себя, а также бессознательное чувство вины. Об этом Фрейд пишет в работе «Я и Оно».

Прочитывая Фрейда и развивая его теорию, французский психоаналитик Жак Лакан выделяет три понятия, связанные инстанцией супер-эго, которые у Фрейда были тождественны.

Идеал-Я представляет из себя идеальный образ субъекта (то, кем я хочу быть и чтобы таким меня видели другие). Маленький другой, который принадлежит к регистру Воображаемого.

Я-Идеал — образование, которым субъект пытается впечатлить своим образом эго. Большой Другой, который наблюдает за мной, тот идеал, которому я стараюсь следовать и претворять в жизнь. Относится к Символическому и является символической идентификацией.

Супер-эго — это то же образование, но в его мстительном, карающем аспекте, которое предоставляет невозможные требования и вменяет чувство вины за их невыполнение.

Понятно, что это образование служит опорой для морального принципа существования субъекта, но далеко не всегда для этического выбора. При столкновении с желанием Другого (цензура) он может совершить акт самокастрации, отдав дань Другому, но сохранив свой Идеал-Я, либо совершить символическую кастрацию, предав Другого. Тогда эта процедура будет происходить на уровне Я-Идеала (пожертвовав образом в пользу желания), что называется у Лакана идти согласно «закону желания». Но не все так просто, как может показаться. Вопрос цензуры или самоцензуры всегда упирается в столкновение с другим, будь это реальный другой либо Другой символический, ибо ничего «само-» в психической жизни субъекта не бывает, это всегда выяснение отношений с внутренним объектом, равно как и с агентом культуры.

Давайте рассмотрим предложенную схему на примере отношений Глеба Жеглова и Владимира Шарапова из культового сериала советского периода «Место встречи изменить нельзя», снятого по роману Аркадия и Георгия Вайнеров «Эра милосердия». В послевоенной Москве орудует преступная банда под названием «Черная кошка», поимкой которой занимаются сотрудники МУРа под предводительством капитана Жеглова в исполнении Владимира Высоцкого. На службу в МУР поступает молодой фронтовик — старший лейтенант Владимир Шарапов (Владимир Конкин), который с первых минут знакомства попадает под очарование опытного харизматичного сыщика, но позже его отношение меняется вплоть до неприятия и открытой конфронтации. В повести Вайнеров Жеглов был, скорее, отрицательным героем, воплощающим жестокую мораль военного времени и сталинской эпохи, а представителем новой «эры милосердия» являлся молодой Шарапов, но экранизация внесла свои коррективы.

Бытует мнение, что зрители разделились в восприятии главных героев на два фронта: якобы простой народ, поддерживающий идеологию жестокого авторитарного управления, симпатизировал Жеглову, а представители либеральной интеллигенции выбирали молодого прогрессивного и мягкого Шарапова. Я не соглашусь с таким распределением голосов, муссировавшимся в прессе. Во-первых, сам Высоцкий, который блестяще сыграл свою последнюю роль в кино, был любимцем либерально настроенных зрителей, а во-вторых, роль Жеглова нельзя назвать отрицательной, но мы попытаемся подойти к этим персонажам и их конфликту психоаналитически.

Как я уже сказала, с момента знакомства Шарапов был сражен профессионализмом и обаянием капитана, что даже предложил разделить свою комнату в коммуналке. Жеглов быстро сблизился с домочадцами и занял почетное место «своего главаря», моментально разрешающего все домашние проблемы: усмиряет пьющего и бушующего инвалида-ветерана, поддерживает обстирывающую весь дом Шуру, отдает ей все продовольственные карточки, когда ее обокрали, разделяет застолье со стариком Бомзе и, конечно же, поучает молодого Шарапова. Конфликт между ними разгорается во время поимки карманника. Кирпич — известный вор, который разрезал сумку пассажирки, вытащил кошелек, но тут же выбросил его при задержании. Жеглов подобрал кошелек и незаметно подбросил в карман Кирпича, чтобы задержание произошло с поличным и было основание для дела, но больше для того, чтобы выудить у Кирпича информацию о банде «Черная кошка». Шарапова глубоко возмутил этот поступок опытного сыщика: «Мне кажется, это подлость. Я считаю, что мы, работники МУРа, не имеем права шельмовать. … Если закон один раз подмять, потом другой раз, потом им начинать дырки в следствии затыкать, как нам с тобой будет угодно, то это уже не закон будет, а кистень». На что Жеглов выдает фразу, впоследствии ставшую крылатой: «Вор должен сидеть в тюрьме». Ведь Шарапов сам видел и точно знал, что Кирпич разрезал сумку и взял кошелек, ведь всем понятно, что справедливость на стороне Жеглова, почему же Шарапов выказывает строптивость, жестко охраняя букву закона? Этот фрагмент, на первый взгляд, будто меняет местами Жеглова и Шарапова: ведь это Жеглов — жестокий блюститель закона, который держит невиновного Груздева под стражей, ведь это Жеглов тычет носом Шарапова в плакат, обвиняя, что тот оставил дело Груздева на столе без присмотра.

Что происходит с Шараповым? Ответ нам подсказывает состояние аффекта, в котором он пребывает, когда все это говорит. Он не зол — скорее, напуган: пред ним открылась страшная фигура желающего Другого. Он напуган тем излишком наслаждения, которым можно воспользоваться, нарушив запрет. А Жеглов это наслаждение не скрывает. Вспомнить хотя бы знаменитое «сейчас бы супчику, да с потрошками!», но важнее уловки и язык уголовников, которыми владеет Жеглов и отсутствие которых чуть не подвело Шарапова на деле у Горбатого в «малине». И неизвестно, каким был бы исход для Шарапова, если бы он не смог сыграть «Мурку». Ну и сам поход на это дело, перевоплощение в зека могло произойти только в случае идентификации с Жегловым, а значит и усвоением этого избыточного наслаждения, в котором ему самому признаться сложно. В построении своего Я-Идеала, благодаря образцу опытного сыщика, Шарапов открыл в себе источник наслаждения, который может его захлестнуть и который он во что бы то ни стало должен закрыть. Это диктует ему образование супер-эго, усвоенное ранее на войне. Отсюда страх и где-то даже слепое следование букве закона. Скованный запретом, такой субъект может действовать во вред делу. О таких говорят: «Не бойся закона — бойся законника», ибо неизвестно, на страже кого он стоит — он боится сам себя. В этот момент субъект попадает под власть фрейдистского супер-эго, которое засыпает невыполнимыми требованиями и следит за их выполнением. Лакан приходит к тождественности супер-эго и jouissance (наслаждение, которое приводит скорее к боли, чем к удовольствию). Получать удовольствие в данном контексте — это не значит следовать собственным стремлениям, а поступать соответственно морально-этическим обстоятельствам, которые часто оказываются искаженными (как в данном примере, буква закона Шарапова против справедливости Жеглова). Супер-эго в действительности является образованием, подводящим к этическому предательству. Таким образом мы оказываемся перед вопросом: какое из двух образований: Я-Идеал или супер-эго, — является действительно этическим? Это сложный вопрос, и психоанализ не дает на него простого ответа, который напрашивается: убрать «плохое» супер-эго, а значит, закон и цензуру, в угоду формирования Я-Идеалу. Лакан выступает против подобного решения, чем порой грешит либерально настроенная психотерапия. При ближайшем рассмотрении очевидным становится, что супер-эго со всем его потенциалом давления и вины оказывается необходимым дополнением Я-Идеала.

На примере конфликта Шарапова с Жегловым зритель сталкивается со своим внутренним расщеплением, где один не существует без другого: пока один нарушает закон, другой стоит на страже порядка для отвода глаз Большого Другого. Только что мы рассмотрели пример попускательства Жеглова, но как только мы сталкиваемся с трансгрессией Шарапова (скажем, его любовью к балету, которая может помешать делу), на страже стоит равнодушный к возвышенному искусству Жеглов — и вор Ручников оказывается пойманным.

И наконец, трагический финал фильма, в котором Жеглов стреляет в убегающего Левченко, по роковым стечениям обстоятельств, бывшего фронтовика Шарапова, который мог его выдать, но не сделал этого, чем спас Шарапову жизнь. Он сам предрек свою судьбу, пустив себя под пулю. Сложная ситуация, в которую попал Левченко, не имеет простого решения: ему предстояло надолго сесть в тюрьму, куда он не хотел попасть, да и вряд ли бы его оставили в живых бандиты, узнав, что по его вине была раскрыта вся банда. В романе Вайнеров после убийства Жегловым Левченко Шарапов полностью разрывает с ним связь, к тому же Жеглов не испытывает ни малейшего раскаяния, что застрелил человека. В фильме это не так. Жеглов понимает и переживает, что наводит на мысль о том, что вскоре они снова будут сотрудничать, как после прошлого конфликта, ведь до торжества «эры милосердия» еще ой как далеко.

В заключение хотелось бы сказать еще несколько слов об «эре милосердия». Идеи новой жизни авторы вкладывают в уста соседа по коммуналке — одинокого интеллигентного старика Михаила Бомзе (Зиновий Гердт): «По моему глубокому убеждению, в нашей стране окончательная победа над преступностью будет одержана не карательными органами, а естественным ходом нашей жизни. Человеколюбие, милосердие… Это та форма жизни, о которой я мечтаю, к которой все мы стремимся, в конце концов. Может быть, кто знает, сейчас в бедности, скудности, нищете, лишениях, зарождается эпоха. Да не эпоха, эра милосердия». Она строится на идее, что человек изначально добр, стоит только обеспечить ему достаточные условия, чтобы раскрылись его добродетели. С точки зрения психоанализа современный человек — результат усмирения животных страстей путем приобщения к культуре, а значит, символической кастрации. На высказывание старика Бомзе Жеглов замечает: «Милосердие — поповское слово», — и, сам того не ведая, указывает на сердцевину христианского симптома. Шарапов солидарен с Жегловым: «Нет, Михал Михалыч, с бандюгами покончим мы: карательные органы». Старик Бомзе не догадывается о том, что закат репрессивной власти не приносит ни свободы, ни добродетели, но приводит к рождению новых и более строгих запретов. «Сегодня мы сталкиваемся с субъектом, предъявляющим себя как толерантного гедониста, участника гонки за счастьем, чье бессознательное оказывается территорией запрета — сегодня мы имеем дело с вытеснением не каких-то запретных желаний или наслаждений, но с вытеснением собственно самого запрета». — Говорит Славой Жижек, объясняя высказывание Лакана «Если Бог мертв, то все запрещено». [5] Чем больше субъект воспринимает себя как свободного от религиозных запретов, тем больше саботирующих наслаждение запретов господствует в его бессознательном. (Но существует и противоположное утверждение фундаменталистов: если Бог есть, тогда все позволено — ибо любое его действие является проявлением божественной воли.) Как мы уже раскрыли, целью запретов является излишнее и рискованное наслаждение. Сегодня же, наоборот, со всех сторон нас понуждают к наслаждению: «Путешествуйте и наслаждайтесь», «принимайте “виагру” и наслаждайтесь», — наслаждение функционирует как этическое обязательство. Сегодня, в эру локдаунов, связанных с коронавирусной эпидемией, люди страдают не от запрета, а от того, что не могут реализовать привычное требование наслаждаться: исполнить обязанности по количеству посещенных курортов и мероприятий. Сегодняшние пациенты страдают от отсутствия запретов, и они предпочитают уходить в аутистическое окукливание, отказываясь от каких-либо отношений. Они чувствуют невыносимую вину не от того, что нарушают моральные нормы, но потому что оказываются неспособны наслаждаться вообще. В такой ситуации психоаналитический дискурс является единственным, в котором можно не наслаждаться: в кабинете психоаналитика субъект ищет не разрешения наслаждаться, но свободы от принуждения к наслаждению.[6]

1 — Советский художественный фильм «Место встречи изменить нельзя», 1979. Режиссер Станислав Говорухин, Одесская киностудия.

2 — Фрейд З. Тотем и табу / Пер. с нем. М.В. Вульфа. — СПб.: Издательская группа «Азбука-классика», 2010. — 225 с.

3 — В немецком языке «gewissen» (совесть) происходит от слова «wissen» (знать).

4 — Фрейд З. Тотем и табу / Пер. с нем. М.В. Вульфа. — СПб.: Издательская группа «Азбука-классика», 2010. — 115 с.

5 — Славой Жижек «Как читать Лакана», глава “Бог мертв, но он не знает об этом”: Лакан играет в Бобок».

6 — Эссе было опубликовано в спецвыпуске канадского литературно-художественного журнала «Новый Свет», посвященного вопросам цензуры, 2021