Сегодня этот жанр почти всегда ассоциируется исключительно с высшим светом, интеллектуалами, свободными художниками и богатыми меценатами. Из полутемных кабаков, джазовые концерты по запредельной стоимости переместились во все крупные концертные залы мира. Обсуждать джазовых музыкантов стало стильно и модно: прибавляя звук в автомобиле, музыка станции Jazz.fm органично смешивается с рекламой сигар и фешенебельных курортов. Так ли было всегда?

Уходя корнями в трудовые песни плантаций, подлинный джаз всегда олицетворял бунт, стремление к свободе и непокорность буржуазным авторитетам. Эта музыка, которую изначально воспринимали не больше, чем шум и случайный набор звуков, отличалась исключительными качествами — своим уникальным, рваным звучанием и новизной. Смелая музыкальная реформа так же сильно впечатлила молодых людей того времени, как оттолкнула от нее старшее поколение с его консервативным мышлением.

Сегодня же джазовые звезды увлеченно выступают перед первыми лицами США, а олицетворение российского джаза Игорь Бутман — по-дружески гоняет шайбу на хоккейном поле с Владимиром Путиным. Кажется, мы стали забывать те обстоятельства, в которых родилась музыка и тот непростой путь, который приходилось бесстрашно прокладывать каждому черному пареньку с кларнетом в руках.

Мог ли хотя бы на мгновение себе представить работорговец, безжалостно губивший африканские племена, что кто-то из их потомков впоследствии создаст музыку, которая красной дорожкой раскинется по всему земному шару? Ведь именно под гнётом сокрушительного хлыста хозяина, рабы потеряли связь со своими регионами и начали говорить только на английском языке, благодаря чему сформировали свою уникальную культуру. В том числе, музыкальную. Имя ей — джаз.

Рождение этой музыки было пропитано атмосферой кварталов красных фонарей и абсолютной нищеты. Музыканты скорее возмещали убытки, чем зарабатывали на своем ремесле. До роскоши им было далеко. Чтобы свести концы с концами, великий мастер джаза Луи Армстронг продавал газеты и развозил уголь, а приступал к игре только после изнурительного трудового дня.

Негры была не знакома нотная грамота , поэтому все знания передавались на слух от более опытных мастеров. Такая игра тренировала их музыкальные способности, сильно развивая природный слух. В результате, африканская и американская культуры переплелись между собой и подарила миру совершенно новое прочтение музыки. Ее основными особенностями стали полиритмия, повышенная звуковысотность и ритмическое построение композиции.

Несмотря на уникальность нового жанра, большинство белых американцев всё еще воспринимали негров не иначе, как низшую расу. Они не считали нужным изучать их жизнь и искусство. В своем уличном творчестве — менестрель-шоу — белые не стеснялись высмеивать негров и изображать в карикатурной форме песни, которые те пели за работой на плантациях.

В поисках лучшей жизни, черные музыканты стали подниматься из колыбели джаза — Нового Орлеана — вверх по реке Миссисисипи, обосновываясь в более крупных городах. Таким оплотом стали Чикаго и Нью-Йорк, в которых стремительно развивались студии звукозаписи и множество клубов, где по вечерам собирались джазмены. Именно эти заведения открыли Америке имена тех, кто развил жанр до невероятных высот.

В маленьких, темных и прокуренных кабаках, новаторы джазовой музыкальной мысли демонстрировали друг другу свою технику игры и новые гармонические решения. Джем-сешны могли длиться до утра, а победитель определялся исключительно степенью восторга слушателей. Именно в таком честном поединке решалась репутация исполнителя, а отнюдь не под бриллиантовыми сводами роскошных музыкальных площадок.

Чарли Паркер, Майлз Дэвис, Телониус Монк, Джон Колтрейн — сегодня эти имена знает каждый белый ценитель джазовой музыки. Но в середине двадцатого века, музыкантам всё еще не позволяли заявить о себе. Кроме того, полицейские не упускали возможность указать «нигерам» на их место, как только у тех появлялась возможность. Не защищали музыканта и сольные концерты в клубах, где на входе крупными буквами красовалось его имя. Так, в 1959 году, в перерыве между отделениями своего выступления, Майлз Дэвис вышел покурить. Одинокую темнокожую фигуру сразу заприметили офицеры, и после немногословного разговора, раскрошили трубачу череп. Майлзу повезло — он остался жив.

Но по иронии судьбы, именно белые продюсеры были в числе первых, кто понял, что эту ситуацию необходимо менять. В истории прочно укрепился день, когда на обложку нового альбома Майлза Дэвиса «Miles Ahead», без согласования с музыкантом, поместили ухоженную белую женщину на яхте. Это было сделано в коммерческих целях Джорджем Авакяном — продюсером таких великих артистов, как Флетчер Хендерсон, Бесси Смит и Луи Армстронг. Вариант обложки с гневом полетел в мусорную корзину: непокорный трубач всегда выражал явное презрение к белой элите, считавшей ее неспособной творить и по-настоящему воспринимать черную музыку. Суждения музыканта были недалеки от истины: раз за разом каждый появлявшийся джазовый стиль поражал консерваторов своей новизной, не укладываясь в привычные рамки о прекрасном.

Таких революций в энциклопедии джаза насчитывается немало, но каждый раз их участники безжалостно сбрасывали с джазовой сцены кожу, обросшую жиром сытого достатка. Эра биг-бэндов также сильно отличалась от сменившего ее бибопа, как и пришедший за ним кул. Прогрессивные молодые музыканты знали: если в зале седых голов становилось больше, чем молодых, наступало время кардинально менять стиль игры.

Но если в Штатах любой застой рьяно провоцировал исполнителей на поиск новых творческих решений, судьба отечественного джаза оказалась не такой простой. Совсем не разобравшись в новом музыкальном языке, Максим Горький словесно выпорол этот жанр, провозгласив его «музыкой толстых».

Последовавшие за ним критики также не стеснялись закладывать джаз в словесные печи своих едких опусов. «Сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь» или «от саксофона до ножа — один шаг»: так звучат, пожалуй, самые известные из многочисленных фраз советской пропаганды.

Борьба с комополитизмом, начавшаяся в 1948 году, совершила окончательный выстрел в сердце этого жанра. В историю советского джаза этот период вошел как «эпоха разгибания саксофонов», когда под запрет попали даже некоторые музыкальные инструменты. Те, кто любил и слушал джаз, приравнивался к идеологическим шпионам, подрывающим культуру. Увлечение на букву «j» стало не только широко порицаемым, но и опасным. Музыкантам широких взглядов пришлось не то, чтобы забыть о больших залах, но даже навсегда покинуть Россию. Ведь чем был джаз с его своенравием и осмысленной бескомпромиссностью, если не манифестом свободного духа?

В дальнейшем ситуация в корне изменилась — «развратный» темнокожий жанр, наряду с ресторанами и мехами стал атрибутом благополучной жизни. Умопомрачительные пассажи и сложность гармонии были оценены по достоинству музыкальными теоретиками и интеллектуалами, а вслед за ними потянулся и сытый бомонд.

Однако подлинный джаз — это музыка тонких личностей, вечно голодных до нового звука и музыкальных реформ. Те элементы роскоши, которые иногда могли ненадолго задержаться в жизни отдельного музыканта почти всегда оборачивались не более, чем клубом дыма от дешевой папиросы на окраине Гарлема. Сегодня знающие люди могут лишь снисходительно улыбнуться приглаженной публике московских джазовых клубов, топорно наблюдающей за происходящим на сцене. Ведь правила новоорлеанского жанра остались неизменными: вместо снобского шиканья куда больше привествуется искренний восторг и неподдельные эмоции.