1. Давайте сначала вспомним фразу немца Штольца, героя романа Ивана Гончарова «Обломов»: «Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни». Актуальны ли сейчас эти слова? Какие вообще отношения у современности с такой категорией как труд?

В современности одновременно задействованы все модели труда, выработанные человечеством за его историю, — от античного отношения к труду как к муке и наказанию, которые лучше переложить на плечи раба, средневековой теологии труда, спорадически сопровождаемой карнавалом, до сакрализации трудовой деятельности и суровой трудовой этики в протестантизме и социализме нового и новейшего времени. Но это не значит, что соответствующие подходы и составляют современность. Современный труд — скорее что-то постылое, вынужденное, которому (к сожалению) приходится иногда посвящать время своей жизни, которого и так ни на что не хватает. Но как известно, по-настоящему трудятся лишь неудачники или сумасшедшие мормоны. Нормальный человек шатается по городу и сидит в барах, а если ему не хватает физической нагрузки — ходит на фитнес, или увлекается экстремальными видами спорта. При этом труд не является синонимом работы — работу ищут все, но она считается тем более хорошей, чем менее на ней приходится трудиться. Поэтому знаменитый мем — «Обломов» остается для русского человека более привлекательным обозначением образа жизни или названием для уютного ресторанчика, нежели холодный «Штольц». С успешной моделью жизни у нас связывают скорее внезапное наследство, удачливость, выгодное замужество, но не труд. Это все известно.

2. У австрийского режиссёра Михаэля Главоггера есть фильм «Смерть рабочего». В нём рассказываются истории людей, работающих на донбасской шахте, нигерийской скотобойне, китайском металлургическом заводе и т.д. — в общем, занятых тяжёлым физическим трудом. В эпилоге фильма Главоггер показывает зрителю сталелитейный завод в Германии, прекративший свою деятельность и превратившийся в туристическую достопримечательность.

Как по-вашему, фигура Рабочего действительно уходит в прошлое? Или просто условный западный мир вытесняет сферу тяжёлого физического труда на периферию информационного пространства?

Я уже как-то писал об этом фильме. Главоггер хотел показать, что классический индустриальный труд перестал быть working machine истории, ключом к пониманию ее экономических и политических процессов. Это довольно расхожая идея популярных энономических теорий нашего постфордистского и постмодерного времени.

Труд действительно «скрылся с глаз», т.е. исчез из культуры, перестал быть объектом исследовательского интереса ученых и моделью художников. Рабочий не является больше героем кассовых фильмов и театральных постановок. Причем, если на Западе время от времени мелькают пусть и утрированные образы трудящегося человека, то в тотальном гламуре российских СМИ, трудяга — это по преимуществу «лузер», фигура осмеяния, пародии, или карикатуры, если о нем вообще кто-то вспоминает.

Но действительно ли труд ушел ли из жизни и истории? Ведь известно, что маргинальному положению рабочего в культуре соответствует конспиративная стратегия современного капитализма, связанная с разукрупнением и рассредоточением производства, переносом его из центра на окраины национальных государств и в страны третьего мира. Подобное географическое разделение труда давно приобрело парадоксальную глобализованную форму, препятствуя даже намеку на зарождение массовых рабочих движений.

Соответственно труд не просто лишен на сегодня языка, на котором он мог бы поведать о себе миру, но перехвачен и заболтан силами, которые номинально могут определять себя даже как “левые”. Я имею в виду, к примеру, модную тему “нематериального труда” итальянских неомарксистов (А. Негри, П. Вирно и др.). Поиск новых субъектов истории псевдооживляет здесь старые марксистские схемы.

В фильме Главоггера, кстати, наглядно показано, почему в условиях “черного” беспросветного труда мировой глубинки, единственную долю культуры, доступную разочаровавшимся в земной жизни рабочим предоставляют лишь традиционные религии, идеологии и… телевизор. Оборотной стороной продолжающегося западного проекта Просвещения выступает здесь усиливающаяся архаизация виртуально и реально колонизируемых мировым капиталом народов.

Культурное западное сознание относится к нашей проблеме скорее иронически, чем политически. Труд по Главоггеру — это экзотика, что-то сугубо приватное и маргинальное. В одном из эпизодов фильма вездесущие японцы фотографируются на фоне рабочих из Индонезии, добывающих с огромными физическими усилиями серу у потухших вулканов. Украинские шахтеры для частного пользования и продажи продолжают нелегально, рискуя жизнью, добывать уголь на заброшенных донбасских шахтах.

Труд прячется по окраинам мира. Мир скрывает его как свою больную совесть, или даже «срам». Поэтому и выглядит он сегодня как нечто непристойное, представляя собой почти порнографическое зрелище. Можно говорить о своего рода обценности образа труда для современного потребителя массовой кино- и прочей развлекательной продукции.

Так заснятая Гловоггером в одном из эпизодов фильма скотобойня в Нигерии может шокировать неискушенного зрителя подобно садомазохистской сцене. Работа в пакистанском порту, где чернорабочие вручную разрезают списанные танкеры, похожа на фрагмент классического horror-фильма. И только в Китае труд остается основой идеологии, а люди там, согласно ироничным титрам автора, живут в будущем. Но это коммунальное «будущее» в глазах режиссера выглядит, разумеется, не столь привлекательно как настоящее Германии, где бывшие западные и ГДРовские заводы превратились в световые инсталляции, дискотеки, места встреч молодежи.

Мораль фильма ясна — Workingman’s death, труд эмигрировал, превратившись во что-то провинциальное, а вместе с ним ушла почва из–под ног и у традиционного марксизма, т.е. исчезли основания для левой критики буржуазного общества и капиталистической системы экономики, а тем более надежды на социалистическую революцию.

3. Продолжая тему превращения заброшенных заводов в т.н. «креативные пространства». В последнее десятилетие в России стало популярно клише так называемой «креативности». Пышным цветом распускаются бутоны поп-урбанистики, во многих городах вчерашние заброшенные цеха и заводы превратились в галереи, коворкинги и прочие креативные пространства. Что вы обо всём этом думаете?

В “Манифесте коммунистической партии” Маркс и Энгельс отмечали, что наемный труд в условиях капиализма лишил врачей, юристов, поэтов и научных работников священного ореола и сколь-нибудь почетного социального статуса. Что уж говорить о современных нематериальных видах труда, которым неолиберальная риторика пытатся придать ценность креативности? Новый “креативный класс” менеджеров и офисных работников — это скорее удачная PR-формула корпоративного капитализма, нежели социальная реальность. Я даже не говорю о его численности в процентном соотношении с основной рабочей массой. Чем свободнее и креативнее выглядит труд наемного работника в современных успешных корпорациях, тем более он подвержен присвоению и эксплуатации. В этом правы итальянские марксисты — здесь проявляется своеобразная диалектика нематериального труда.

Строго контролируемое гендерно, но главное в возрастном плане, получение выгодной работы сегодня выглядит даже для “молодых специалистов” как чудо, никак не связанное с их биографией, полученным образованием и вообще объективным миром. Но так же случайно как получить, ее можно и лишиться — поэтому держаться за место, на 200% соответствовать корпоративной этике, т.е. работать по 12 часов без дополнительной оплаты, прав и профоюзной поддержки — вот плата за это красивое словцо, которым пытаются замаскировать его прекарный, необязательный характер.

Все эти лицемерные разговоры о переизбытке предложений и недостатке спроса на рынке современного труда, скрывают фактически безмерную эксплуатацию “счастливчиков”. Тоже самое можно сказать и о преловутом стирании грани между трудом и досугом, бизнесом и личной коммуникацией на рабочем месте. Хитрость нового корпоративного разума состоит в том, чтобы превращать сами рабочие места в центры сетевой коммуникации и досуга, а места отдыха и домашний быт в филиал общественного производства. Отдыхать не отрываясь от прозводства — это голубая мечта социалистических времен воплощается на наших глазах в далеких от социализма пространствах транснациональных корпораций и частного бизнеса (см. статью П. Арора “Фабрика досуга: производство в цифровой век”): http://www.logosjournal.ru/arch/81/105_6.pdf.

Если смотреть из этой перспективы на жизнь в современном городе, то ощущение его тотальной колонизации муниципальными проектами, идеологической рекламой и капиталом позволяет говорить о ней только в терминах негативной урбанистики. Прокатные велосипеды и авто, открытые вернады кафе и благоустроенные парки — это, конечно, хорошо. Но неуклонно растущие цены на жилье, одежду и соответствующие услуги, заставляют ту же молодежь оставлять остающиеся от неприсвоенных своими работодателями денежные средства в кошельках их собственников и управленцев, и все это для поддержания видимости открытого и свободного городского общения и мнимой реализации своей творческой идентичности и индивидуальности.

С другой стороны, людей нельзя лишать опыта коллективности даже в социальных условиях и имущественных отношениях, которые ему противоречат. Перечисленные Вами формы, — галереи современого искусства, коворкинги и т.д., — отмечены в этом смысле искреннним желанием совместности, коллективности, и, осознавая известные ограничения, их можно скорее приветствовать. Как считал Маркс, отдельные формы коммунистических отношений вызревают уже в капиталистических условиях.

Тоже самое следует сказать о стремлении к индивидуальной реализации и творческой полноте в условиях прекарного труда. Его сложно критиковать даже при осознании того, кто в капиталистической цепочке получает от него максимальную выгоду. Потребность человека в труде обусловлена не только и не столько физическим выживанием в обществе и природе, сколько желанием более содержательного общения с себе подобными, с образованием и творчеством как по факту коллективной деятельностью над произведениями искусства и продуктами труда. В современной же ситуации принципиальной разницы между трудом всякого рода креативщиков- пиарщиков и положением дворников-мигрантов я не вижу.

4. Что вы можете сказать о понимании труда в марксистской философии? Ведь с одной стороны, у нас есть, например, Фридрих Энгельс со знаменитой сентенцией «Труд создал самого человека», а с другой стороны есть и критика труда — книга «Право на лень» Поля Лафарга, зятя Карла Маркса, или богемный революционер-ситуационист Ги Дебор и его, кхм, программное граффити «Никогда не работай».

Разумеется, труд как “всеобщее условие обмена веществ между человеком и природой” (К. Маркс, “Капитал”) еще никто не отменял. Без труда человек довольно быстро заскучал бы. Но это как бы общее место, которое на таком уровне могут разделять с левыми и либералы, и консерваторы, хотя и с известными оговорками (А. Маршалл и Ф. и Э. Юнгеры, напр.).

Но Вы указали на фундаментальное различие в отношении к труду в рамках самой левой западной мысли. Озвученные позиции отмечают крайние полюса этого отношения, и как таковые обе чрезмерны. Дело в том, что определение труда как “родовой сущности” человека и антропогенного фактора чревато идеологическим, пропогандистским перехватом, которым, кстати, охотно занимались марксистские идеологи в СССР. Понятно, что без труда ничего не бывает, но идеология или педагогика труда становится мгновенно навязчивой, а сам труд из свободного превращается в принудительный, как только вопрос о его эмансипации и творческом характере подменяется онто-антропологическими причинами и социальными целями.

Разрыв между обезъяной с палкой и человеком эту палку изготавливающим непереходим ни темпорально, ни пространственно, ни в общественном, ни в индивидуальном плане. Формально-логически невозможно разрешить проблему перехода человека от природы к обществу подобно парадоксу Ахиллеса и черепахи, но возможно изменить саму логику. Следует скорее поставить под вопрос гуманность самого труда в условиях его вечной нехватки или избытка.

Если исходить из очевидного отсутствия труда в природе, то человеческий труд первоначально проявляет себя как добровольный и цельный, полностью вписывающийся в жизнедеятельность первобытного человека и не отличающийся в этом смысле от творчества. Что в этой деятельности стало последним решающим фактором для перехода человекообезъяны к языку и сознанию — вопрос праздный, религиозно-мифологический. В контексте отмеченной логической неразрешимости им могла в неменьшей степени стать наскальная живопись и обмен образами, нежели собственно трудовая деятельность, которая без образного обмена желаниями вообще необъяснима.

Но здесь надо учитывать, что труд исторически связан не только с разумом и сознанием, творчеством и свободой, но и с принуждением и насилием. Как проблема, труд вообще появляется только в процессе его разделения, когда его излишки начинают обмениваться на рынке, а субъекты и силы нещадно эксплуатироваться. До этого можно говорить об относительной неразличимости труда и творчества. С ростом городов, развитием торговли и т.д., из цельного творческого труда постепенно выделяется собственно физический труд, управление и искусство. А сам труд становится неотличим уже от насилия и принуждения, что и составляет его основную проблему.

В нашу задачу не входит описывать здесь генезис и историю труда, важно лишь отметить, что зачастую в его объективную историческую реконструкцию исподволь проникает чей-нибудь частный политический интерес, состоящий в апологии его же частной эксплуатации. Достаточно отметить, что в конце концов в условиях капитализма труд становится товаром наряду с другими, теряя статус всеобщего эквивалента и измеряется теперь рыночными механизмами.

Один из остроумных попутчиков франкфутской школы А. Зон-Ретель (Alfred Sohn-Rethel, Geistige und körperliche Arbeit. Zur Theorie gesellschaftlicher Synthesis. Suhrkamp, Fr. am M., 1970.) указал на имманентную когнитивность самого рыночного обмена, его абстрактность, которая предшествует якобы сознательному труду и вообще логической рациональной деятельности человека: Прежде чем мысль появилась в виде чистой абстракции, абстракция уже работала в социальной действительности рынка. Идея красивая. Но на наш взгляд полноценный человеческий труд, еще до всякого обмена нес в себе абстракцию замысла и контингентность технических открытий, иначе он был бы неотличим от жизнедеятельности некоторых животных по добыче средств к выживанию в дикой природе.

Но философский интерес представляет, как мы уже сказали, не само происхождение человека из трудящейся обезьяны, а особый характер труда, предполагающий собственную образную и когнитивную функции, которым человек исторически оказывается причастен. Т.е. до того как произвести прибавочную стоимость, труд уже обладал некоторой имманентной избыточностью, которую лучше связать с желанием и его образом, с образом желания.

С другой стороны, полное отрицание труда и общественного производства, характерное для ряда левых западных интеллектуалов (кроме уже названных Вами, можно вспомнить Ж. Батая с его “Проклятой долей” и Ж. Бодрийяра с “Критикой политэкономии знака”) объясняется их ограниченностью только капиталистическими формами производства и соответствующей им леволиберальной критикой. Можно сказать, что пресловутое право жителей уверенных капиталистических столиц на лень или безусловновное пособие по безработице всегда обеспечено вполне себе материальным, физическим трудом менее уверенных народов и населенных пунктов.

Нужно учитывать, что современный труд может не только бесконечно разделяться, детерриторизоваться и исчезать, но и менять свой характер, становиться пористым, диффузным, невидимым. Это не означает, что он умирает, скорее живет как мертвый, превратившись теперь из приведения и вампира в зомби. И проблема состоит не в том, чтобы обеспечить ему справедливое, правовое бытие в будущем, а вначале разобраться с неоплаченным прошлым — залежами и архивами уже произведенного труда, заставляющим зомби коммунизма неприкаянно бродить в настоящем.

Не отменяет это и внутренне присущий труду характер образования, творческого обмена знаниями, умениями и навыками. Оттого и тезис свободы от труда, критика утилитарности и прозводства угнетают своей односторонностью, привязанностью к своему времени и месту.

5. Упразднение и полная автоматизация труда, о которых так часто писали многие левые теоретики — это утопия или будущее, которое уже совсем рядом? И возможно ли это в принципе в условиях современного капитализма? Не падёт ли научно-технический прогресс жертвой транснациональных корпораций? И как разрешать проблему, например, с программой Uber и профсоюзами таксистов?

Высказанная еще ранним Марксом идея о переложении рутинного, нетворческого труда на плечи машин реализована сегодня лишь отчасти, в рамках автоматизированных линий крупной промышленности. Но также как и идея искуственного интеллекта, вытеснение и замена человеческого труда машиной в мировом контексте остается лишь обещанием технологических инноваций и функционирует как буржуазная утопия.

Его обратная сторона — символическое обесценивание реального труда в современном мире, связано на мой взгляд с сознательной стратегией неолиберального капитализма на перманентное снижение его оплаты. Мне непонятно как иначе объяснить нежелание заинтересованных сторон достойно оплачивать даже актуальный наемный и прекарный труд, если соблюдены все требования пресловутого рынка и капиталистического производства: меньше вложений — больше прибыли? Куда еще пускать эти самые прибыли если не на благосостояние граждан? Даже если признать, что физический, материальный труд повсюду уступил место нематериальному, а индустриальный капитализм, капитализму виртуальному, сетевому или когнитивному, остается вопрос почему же он не обеспечивает пресловутое welfare state. Почему мы все еще не в раю индустрии высокотехнологичных благ, давно уже проанонсированном либеральными экономистами?

Сдается мне, что имматериальный труд (а другим он никогда и не был) не исчез, а скорее попрятался по дешевым “борделям” третьего и четвертого мира, взрываясь по временам в массовых возмущениях и террористических атаках, лишь завуалированных фундаментальными религиозными и традиционалистскими ценностями. На мой взгляд за ними стоят неоплаченная стоимость уже произведенного и псевдо-утраченная ценность актуального труда.

Что касается UBER’a, как и мобильных приложений секс-знакомств типа PURE, то ответом могла бы стать более радикально проводимая шеринговая экономика в крупных городах. Столичному жителю не обязательно больше кого-то эксплуатировать, принудительно и по факту превращаясь в нанимателя, собственника или капиталиста. Это занимает слишком много времени. Иметь в частной собственности квартиру, жену и машину — это даже и звучит как-то олдово, не говоря уже о сексизме. Какие-то зоны несправедливого обмена и наемного труда стоит радикально разгрузить, одновременно снижая стоимость соответствующих услуг.

6. В одной из книг марксиста Алексея Цветкова мне встретилось словосочетание «труженики потребления». В современном обществе спектакля-потребления человек трудится даже тогда, когда как бы отдыхает?

Я бы вспомнил по контрасту произведение другого, скорее, правого писателя Михаила Елизарова — рассказ «Район назывался Панфиловкой», в котором юношу обманом заманивают в «ж…пу труда» — страну нескончаемого адского рабства, пока он не найдет себе замену с помощью аналогичного, почти педофильского соблазнения. Труд стал для современных людей чем-то вроде страшного непрекращающегося сна, хотя по факту, как Вы верно заметили “человек трудится даже тогда, когда как бы отдыхает”, в том смысле, что сам его отдых обусловлен и неразрывно связан с той работой, которую он выполняет, а превращение досуга в индустрию делает его одновременно и субъектом и объектом соответствующих услуг.

Здесь надо понимать, что в современных условиях, когда досуг и потребление стали частью общественного производства, на них переносится и свойственное капитализму отчуждение. Это можно понять и так, что человек не способен произвести образ собственного желания, но при этом его желание не является и желением другого живого человека, а лишь мертвоживущего капитала, а выбраться из этой порочной экономики чужого желания его своими силами не под силу.

7. Давайте, кстати, поговорим не про труд, а про праздность. Сопротивляется ли кто-нибудь современной религии труда? Ставит ли кто-нибудь его отрицание в основу своей идентификации? И где место этим условным бездельникам, богемным тунеядцам, агентам эволюционного отступления (по Энгельсу)? В тюрьме, в зоопарке, в галереях современного искусства?

Как не странно место им не только в среде довольно многочисленных на сегодня дауншифтеров и фрилансеров, но и в офисах крупных корпораций и частного бизнеса. По этому вопросу я хочу отослать вас к специальному выпуску философского журнала “Логос” о труде и досуге, который подготовил наш коллега Михаил Маяцкий по итогам международной конференции в Вышке 2013 г.:

http://www.logosjournal.ru/cgi-bin/arch.pl?action=show&id=81&lang=ru

В частности он там пишет: “Сам досуг стал полем приложения культурных и потребительных индустрий. Связка «досуг–капитал» стала едва ли не более важной, чем «труд–капитал», особенно в пост-индустриальной эпохе, в которой индустрия услуг уже неразличимо слилась с индустрией досуга… Упования на то, что досуг никогда не сможет стать предметом отчуждения, не оправдались. Сегодня само свободное время стало производственным плацдармом и объектом вожделения конкурирующих культурных индустрий.» (Otium для никого?): http://www.logosjournal.ru/arch/81/105_3.pdf

8. Американский журналист Дэвид Брукс придумал понятие «бобо» — «буржуазная богема». Не вдаваясь в причины её возникновения, Брукс констатирует: противостояние буржуазии и богемы закончилось примирением — ценности вчерашней контркультуры успешно вписываются в повестку дня господствующей идеологии современности. Получается, что и праздность тоже становится элементом современного мира-супермаркета, товаром на прилавке модных стратегий публичного поведения?

Как сказал один мой приятель — кремлевский философ: Хипстеры даже философское образование сумели сделать предметом модного потребления. Я бы добавил, что в мире-супермаркете привилегерованное потребление можно приравнять к творчеству и даже героизму. Место незаинтересованного наблюдателя-фланера в торговых рядах давно занял также деклассированный, но отслеживающий новые бренды и навязывающий их другим тунеядец. Здесь Вы правы.

9. Возвращаясь к проблеме труда хотелось бы затронуть тему Советского Союза. Ведь у нашей Родины были непростые взаимоотношения с рабочими и трудом. В «государстве рабочих» главную роль играли не они, но партийная номенклатура, а тот же Центр изучения труда и его бессменный руководитель Алексей Гастев навсегда растворились в тоталитарном тумане 30-х годов.

В условиях первых лет советской власти проекты освобождения труда, придание ему творческого характера столкнулись с материальными и организационными трудностями, а главное, с инерцией рабско-господской чувственности, которую так и не удалось преодолеть и трансформировать.

Я писал об этом в своей книжке о русском левом авангарде:

«Эстетическая» концепция «ЛЕФа», например, ставила вопрос о спасении самих вещей и производящего их человека из плена отчуждения, которое в условиях сохраняющегося при советской власти разделения труда никуда не исчезло. Ибо общественный характер присвоения продуктов при социализме был только необходимым, но недостаточным условием эмансипации труда. Вопрос стоял о преобразовании самой его природы: не только о передаче вещей как продуктов труда их изготовителям, но и о возвращении самим производителям творческой природы их деятельности в качестве цельных личностей. Работа художника на производстве была в этом смысле не только целью искусства, но и моделью свободного труда: человек самостоятельно обрабатывает его предмет и производит его продукт в результате коллективного трудового и творческого процесса от замысла до потребления. Вещи при этом должны были обрести весомость и полнценность утраченную при капитализме как произведенные анонимной машиной продукты, которые можно было обменять на зарплату за такой же безличный, ничего конкретного не производящий труд — рутинную трату энергии.

Соответствующее понимание искусства выступало моделью для всех других социальных практик, оказывая на них обратное критическое воздействие и получая реализацию и оправдание в общественно полезном труде. Работа художника в подобном режиме включалась в трудовой процесс не на правах руководящей или наемной прикладной деятельности, а на правах равного рабочего труда, который в соотнесении и обмене с трудом других рабочих создавал конечный продукт — одновременно полезную, удобную и прекрасную вещь. Сама вещь должна была обеспечить здесь рефлексивную связь между автором, изготовителем и потребителем, не выступая при этом ни естественной вещью, ни какой-то априорной сущностью — она производилась из гетерогенных источников, представляя собой в результате продукт цельного творческого труда рабочего коллектива.

На практике этого не получилось. Но виновато в этом отнюдь не искусство русских конструктивистов, и не утопические проекты производственников и фактографов. Футуристов не поддержало государство, ни ленинское, ни троцкистское, ни сталинское. Только короткое время начала 1920-х гг. у русского авангардного искусства был шанс на изменение статус кво в обществе с разделением искусства и труда, восстановление единства прекрасного и целесобразного, красоты и пользы. Художественный жест Любови Поповой и Варвары Степановой в этом плане остается недосягаемым забеганием в будущее искусства и общественной деятельности как формы свободных человеческих отношений в коллективном трудовом процессе.

Можно упомянуть здесь также и коллегу А. Гастева Андрея Платонова, который одно время перешел от литературы как «созерцательного дела» к «поэзии» мелиорации и «прозе» электрификации. Правда позже, устав от борьбы с новыми чиновниками вернулся и написал свои великие “Котлованы” и “Чевенгуры”, где по сути описал причины неудач соцаилистического строительства. Кстати, понимать его романы конца 20-х гг. — начала 30-х гг. следует все же не как критические антиутопии, а как технические утопии с четкими рекомендациями по исправлению положения дел в социальных отношениях и народном хозяйстве (особенно “Ювенильное море” и “Технический роман”).

10. Не могу не вспомнить, что в Советском союзе также была уголовная статья за тунеядство. Вспоминается популярный сюжет о суде над будущим Нобелевским лауреатом Бродским, который писал стихи, но не состоял в Союзе писателей.

В связи с этим такой вопрос. Кто по-вашему должен определять т.н. «общественную пользу» труда. Ведь понятно, что стихотворения Бродского, как бы кто к нему не относился, — это гораздо более полезный труд, чем большая часть современной офисной работы.

С последним я бы поспорил. Офисные работники очень любят Бродского. Но проблема опять же состоит в несводимости творчества и труда в условиях капиталистического производства, даже если оно организовано как государственный капитализм. Отчуждение является родовым свойством соответствующего труда, в том числе и поэтического. В этом смысле Нобелевская премия вполне себе адекватная оценка творчества Бродского, хотя на мой взгляд и не высшая.

Труд, как признают политически различно ориентированные специалисты в этой области, продолжает во многом определять идентификационные и смысловые процессы в современном обществе, пусть и характеризуется он как наемный и прекарный или автономный и креативный. Но то историческое забегание, которое представляла собой русская революция на сцене левого художественного авангарда 1920-х гг. говорит о том, что ему на смену совсем не обязательно должна прийти мифическая свободная деятельность античных господ на социальном пособии или досуговое буржуазное потребление креативного класса, а труд-творчество, прежде всего общественное. Но для этого само общество должно революционизироваться на всех уровнях, понимая, что революция (или зомби-апокалипсис, как кому нравится) уже произошла.

Москва. 05.05.2016

Расширенная версия интервью Дениса Куренова для весеннего выпуска журнала «Ключавто» (Краснодар).