Create post

Наш литературный Сталин

panddr

«Сталинская тема» или, заимствуя определение И.В. Кондакова, «опыт сталинского исторического творчества» [6] неожиданно и, в то же время, вполне ожидаемо становится одним из лейтмотивов русской литературы «нулевых» годов. В частности, той её разновидности, которую мы опознаём как антиутопическую. Личность Сталина интересна нам и нашему исследованию в аспекте её способности, несмотря на историческую дальность и смену политических ориентиров, продуцировать новые социокультурные смыслы, а также «питать идеями» художественную среду, испытывающую на сегодняшний день (это признают самые разные исследователи и критики: Данилкин Л., Кондаков И., Топоров В., Чанцев А.) явный идейный дефицит.

Духовно-политический тандем Ленин-Сталин после смерти первого и приходу к власти второго оброс бесчисленным числом идейных интерпретаций. Советская массовая культура, выполняя совершенно конкретный политический заказ, породила миф о «гениальном учителе» и «преданном ученике», о Зачинателе и Продолжателе «дела революции». Исследователь Ханс Гюнтер, рассматривая архетипические модели советской культуры 30-х годов прошлого столетия, осмысляет фигуры Ленина и Сталина как символически дополняющие друг друга противоположности. В его интерпретации «Ленин — это эталон, Сталин — воплощение; Ленин — исторический фон, Сталин — живое настоящее. <…> Ленин при жизни — это оратор, агитатор, трибун, который зажигает умы и сердца пламенной речью, в то время как Сталин — “хозяин письма”. Первому свойственен признак устной риторики, второму — признак письменности. Если Ленин — пламя революции, то Сталин “солнце” советской Родины» [7] и т.д.

Однако не стоит забывать, что коллективная память народа склонна синтезировать исторический материал, подвергать его обобщению, т.е. действовать в русле традиционного мышления.

В сознании советского человека образы Ленина и Сталина постепенно сливаются в один, символически целостный, образ верховного правителя.

Именно этот позднесоветский тип восприятия истории народной массой и отображает Андрей Волос в романе-антиутопии «Маскавская Мекка». Напротив «двухэтажного ампирного здания» вымышленного райкома Голопольского края стоит памятник некоему Виталину, «представляющему собой гипсовое изображение человека в пиджачной паре. Обращали на себя внимание круглоносые ботинки, кепка и галстук. <…> рост истукана был не выше среднего, а фигурой он напоминал раздавшегося в заду конторского служащего. <…> Лицо изваяния имело вполне неживое выражение, подчёркнутое геометрической правильностью бородки и нечеловеческой выпуклостью лба, выпирающего из–под кепки. Стояла фигура тоже не так, как стоят обычно живые люди, а отчего-то прогнувшись, словно её только что вытянули колом по пояснице <…> лицо было покрыто какими-то щербинами, очень похожими на следы перенесённой оспы…» [8].

Нетрудно догадаться, что имя Виталин является производным от имен первых советских вождей. Инициалы ленинского имени и отчества вкупе с лексическим фрагментом фамилии Сталин порождают совершенно новую, семантически насыщенную, лексическую структуру. Слово Виталин по сути своей процессуально, оно фиксирует переход одной личности в другую, символическое сращивание «предельно крайних двух начал»: подвижного (даже суетного), вечного подростка и ровесника революции Ленина и замкнутого в себе, наглядно уравновешенного, с последствиями оспы на суровом лице «отца народов» Сталина. Тем же «приёмом» пользуется и коллективная память, которая ничего не теряет, которая преодолевает дискретность событий и энтропию смыслов посредством их художественного обобщения и наделения дополнительными мифологическими коннотациями. Можно предположить, что Виталин из «Маскавской Мекки» многим сложнее своей двуликой ипостаси. Ведь кепка была повседневным атрибутом не только Ленина, но и Хрущёва, а вторым Ильичом среди советских вождей был Брежнев. На фигуру последнего также указывает подчёркнутая «дряхлость» памятника Виталину: «он выглядел ветхим и выветрелым»[Там же]. Во время покраски у статуи неожиданно отваливается рука, а когда её, уже демонтированную, пытаются поместить в мавзолей, та же участь постигает и голову гипсовой химеры. Примечательно, что ритуал перенесения статуи в мавзолей своей нелепостью и курьёзностью отдалённо напоминает реальные брежневские похороны.Через символический образ Виталина и детские воспоминания о нём рабочего Коли Евграфова, воспитанного на слепой любви к вождю, Волос воссоздаёт не какой-то конкретный период истории СССР, но целостный контекст советской эпохи в его идейной слитности.

Виталин в его романе — это «метавождь», это Сталин «без границ».

Тот Сталин, который заложил в сознание советских людей новый образ Ленина. Тот Сталин, который «подарил» истории феномен «культа личности». И тот Сталин, который, несмотря на все развенчания, незримо присутствовал на политической авансцене второй половины XX столетия.

Мысль о реанимации тоталитарной модели управления страной, актуализированная литературой рубежа веков, весьма символична. С одной стороны, в этом угадывается попытка воспроизвести внятный, исторически «проверенный» (т.е. стереотипный), образ русского правителя, с другой — архетипическая русская ностальгия по «сильной руке», ибо, как самонадеянно заметил С. Доренко в романе-памфлете «2008», «русским имманентно присуща покорность перед диктатором, рабство <…> именно потому, что без диктатора они отдаются хаосу и анархии и совершенно неспособны ни к какой самоорганизации» [2]. Точка зрения автора романа «2008», который можно назвать политическим пасквилем, адресованным «кремлёвским царедворцам» во главе с тогдашним (и нынешним!) президентом Путиным, открывает для нас первый ракурс смотрения на «сталинскую тему». С. Доренко презентует Путина то неуклюжим шутником, неожиданно адресующим гостю Шрёдеру фразу: «ешьте пирожки, они не отравлены…»[Там же ], то личностью подозрительной и боязливой: «многие люди, видевшие тогда Путина, отмечали в нем перемены <…> он стал жить отдельно от глаз <… > в глазах теперь всегда стояло чувство вины и страх»[Там же ], то своим в доску парнем — «одним из нас <…> русаком настоящим»[Там же].

Путин у Доренко протеичен, у него множество ликов, множество ипостасей за которыми скрывается перманентное чувство страха, страха быть разоблаченным, страха остаться беззащитным как перед лицом множества врагов, так и перед своим собственным, не до конца понятным ему, народом. Ни одного решения не может он принять самостоятельно, а во время угрозы теракта впадает в кататоническое состояние : «во время страшных кризисов он <…> впадал в спасительный столбняк…» [Там же], «Путин покорился судьбе…» [Там же]). Автору романа «2008», конечно же, известна реакция Сталина на сообщение о начале войны с Германией, зафиксированная в воспоминаниях современников генсека: « Решили поехать к нему (к Сталину — И.Л.). Он был на ближайшей даче. Молотов, правда, сказал, что у Сталина такая прострация, что он ничем не интересуется, потерял инициативу, находится в плохом состоянии <…> в глубоком психологическом шоке, почти параличе»[9].

Примерно с тех же позиций характеризует Сталина его личный секретарь Б. Бажанов: «Постепенно о нем создавались мифы и легенды. Например, о его необыкновенной воле, твердости и решительности. Это — миф. Сталин — человек чрезвычайно осторожный и нерешительный. Он очень часто не знает, как быть и что делать, я много раз видел, как он колеблется, не решается и скорее предпочитает идти за событиями, чем ими руководить…» [10].

Сатирическое рассуждение о том, каким должен быть идеальный российский правитель, Доренко завершает предложением соединить генный материал Путина и Сталина, получив таким образом сверходарённый «сталинизированный клон»[2]. Да и манера общения Путина из романа «2008» со своим политическим окружением в чём-то близка сталинской. Путину «интересно было ловить их (подчинённых — И.Л.) за руку. Иногда полунамеком, иногда в лоб огорошить. А то, другой раз, изящненько так дать понять, что око государево не дремлет, а компроматик собирает. Разволнуются, будут выяснять кругом, нет ли опалы»[Там же]. Таким образом, Сталин у Доренко становится неким идейным ориентиром, а точнее — универсальным эталоном российского правителя, который он сознательно навязывает Путину, добиваясь эффекта ментального присутствия Сталина в политическом бэкграунде современной России.

Коллективная память народа помимо, уже отмеченного нами, стремления к обобщению исторического материала, широко использует принцип исторических аналогий.

Исходя из этой логики, формулировка «Путин — это Сталин сегодня» является вполне адекватным выражением надежд и чаяний определённой прослойки российского общества.

Это, в какой-то степени, говорит о социальной растерянности общества, о его неготовности (или нежелании) принять новые формы политического существования. В действительности отождествить фигуры Путина и Сталина довольно сложно. Перманентно терзаемый сомнениями, желчный, с вечной трубкой во рту, с комплексами физической неполноценности и провинциальности (кстати, псевдоним в его биографии играет роль не только политической, но и этнической маски) «актёрствующий» Сталин кажется таким далёким от дисциплинированного, до занудности серьёзного и официозного, в совершенстве владеющего немецким языком, профессионального спортсмена Путина.

На страницах квазиисторической дилогии «День опричника» и «Сахарный Кремль» В. Сорокин демонстрирует средневековую маску тоталитарного режима. Россия у В.Сорокина «возрождается» через реанимацию государственной модели начала XVI в. На первом плане (роман «День опричника») эффективная/эффектная работа института публичных казней. Опричник Андрей Комяга едет по улицам на «Мерседесе» с пристёгнутой к бамперу пёсьей головой и вспоминает, как казначея «Боброва с пятью приспешниками в клетке железной по Москве возили, потом секли батогами и обезглавили на Лобном месте»[11]. В. Сорокин повторяет литературный опыт А.Толстого, только в ещё более гротескном ключе. Если Толстой, со свойственным ему пренебрежительным отношением к исторической достоверности, сводит в одной из мизансцен трагедии «Иван Грозный» « сонм выходцев с того света» [12], то Сорокин идёт значительно дальше хронологических искажений в рамках одной эпохи.

Постмодернистская природа произведений В. Сорокина позволяет автору «сталкивать» совершенно разные исторические цитаты.

В «Дне опричника» «…перед старым зданием Университета на Манежной площади секут интеллигенцию, диссиденты вещают по «голосам» из–за границы…»[1]. Эклектичность, изображаемой автором реальности, чревата абсурдом. Опричник Комяга из утренних новостей узнаёт, что « татары строят к Юбилею Государя умный дворец, мозгляки из Лекарской академии завершают работы над геном старения <…> в январе в Свято Петрограде на Сенной пороть не будут, рубль к юаню укрепился еще на полкопейки»[11].

Фрагменты реалий XVI, XVIII, XX и начала XXI веков, проступающие одна через другую, создают ощущение исторической полифонии, обнаруживают у Сорокина неизменность и неизбывность основных атрибутов российского бытия: верховного диктатора, политических репрессий, бедности населения, отсутствия свободы слова и т.д.

Образ сорокинского царя тождественен среде своего художественного бытования. Его можно опознать и как Ивана Грозного (опричный контекст), и как действующего, на момент написания романа, президента Путина (на это, по мнению А.Чанцева, указывают серо-голубые глаза монарха) и, конечно же, как политического преемника Сталина. «Сталинская цитата» реализуется в дилогии на двух основных семантических уровнях: историческом и культурном. Исторический уровень формируется из прямых аллюзий на советскую действительность первой половины XX в. Во-первых, это касается изоляционизма как официальной политической доктрины СССР и сорокинской России образца 2027 года; во-вторых, характерных моделей государственной утопии: коммунистической и националистической соответственно; в-третьих, пародий на знаковые артефакты советской Москвы 30-х годов прошлого столетия, более или менее органично вписанных в художественный ландшафт дилогии, как то: «Краснознамённый хор», сигареты «Родина» и т.д.

Семантика культурного уровня напрямую соотносится с персоной Сталина. Панегирик, адресованный придворным «рифмоплётом» Государю в романе «День опричника», есть ни что иное как цитата из стихотворения Бориса Пастернака «Мне по душе строптивый норов…», опубликованного в газете «Известия» 1 января 1936 года и посвящённого традиционной (со времён А.С. Пушкина) проблеме «Поэт и Царь». В стихотворении Пастернака место «Царя», по понятным причинам, занимает Иосиф Сталин. В семантическое пространство культурного уровня удачно вписывается и поэма вымышленного Сорокиным поэта Владислава Сыркова, повествующая о детских годах Государя («Как ты бегал подвижный, весёлый,/ Как тревожил леса и поля…»[Там же]) стилизованная под советскую мифопатриотическую лирику.

Политическое наследие Сталина, сталинская идеология воспринимаются современными авторами-антиутопистами крайне неоднозначно. А. Проханов называет время правления Сталина «подвижническим». В его романе «Политолог» представители партии коммунистов, съев ритуального барашка, проходят своеобразную инициацию, приобщаются к деяниям и подвигам «сталинских пятилеток»: «Возводили домны и электростанции. Пускали конвейеры с танками и самолетами. Смотрели фильмы «Волга-Волга» и «Трактористы». Громили троцкистско-зиновьевский блок на процессах в Колонном зале. Всаживали отточенный ледоруб в череп страстного, неуемного еврея. Провожали с мавзолея полки под Волоколамск. Наносили по армиям вермахта «десять сталинских ударов». Провозглашали победный тост за великий русский народ. Сажали лесозащитные полосы. Боролись с коварными космополитами. Писали историческую работу о языкознании»[5].

Тот же Максим Кантор в антиутопической эпопее «Учебник рисования» во многом оправдывает Сталина и его политическую доктрину: «Диссидентов у нас, в прекрасном нашем отечестве, Борис Кириллович, при Сталине не было вовсе. Бухарин, он не диссидент. И Зиновьев, он не диссидент. Это вы, пугливые интеллигенты, из них захотели сделать инакомыслящих. Из них, да из Троцкого с Тухачевским, вот героев нашли! А пришел бы Троцкий к власти, или Тухачевский бы занял престол — вам бы небо с овчинку показалось! Уж они бы вас за горло не так взяли! Они бы покровавее Сталина с Лениным дела обделывали…»[4].

С другой стороны, вариацией сталинизма как национальной идеи становится стабилинизм из памфлета Максима Кононенко «День отличника».

Автор соотносит идеологический диктат сталинской поры с гедонистическим авторитаризмом путинского правления:

«каждый вечер, а то и прямо с утра, люди прятались в телеэфире от суровых реалий жизни и духоты несвободы. И что это был за телеэфир! Пошлый и разнузданный вертеп, составленный из лицемерных, бравурных псевдоновостей, восхвалений поработивших страну оккупантов и временщиков, щедро приправленных так называемым «юмором» ниже пояса, грубым и отвратительным, как федеральный чиновник в губернаторской бане»[3]. В этой же связи нам кажется уместным вспомнить, что в качестве эпиграфа к роману-антиутопии Сергея Минаева «Духless», обличающему потребительское общество современной России, взята широко известная сталинская фраза: « Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее!»[Там же ].

Таким образом, подводя итог данной статье, подчеркнём, что личность Сталина (по крайней мере, в её историческом, политическом и, в какой-то степени психологическом аспекте) является не только актуальным объектом современной художественной литературы (в данном исследовании мы осветили лишь малую часть таковой), но и своеобразным историко-культурным и политическим ориентиром для ряда писателей, работающих в жанре романа-антиутопии. На наш взгляд столь пристальный интерес к личности Сталина и тому историческому контексту, где реализовывался её незаурядный потенциал, объясняется, во-первых, идейным кризисом русской литературы, связанным с рубежным характером современной нам культурной ситуации; во-вторых, особенностями мировоззрения самих писателей-антиутопистов (личностное формирование большинства из них приходится именно на советский период), в-третьих, острой необходимостью по-новому осмыслить роль Сталина в истории нашей страны, развенчать прежние мифы о нём и создать на их месте новые, вполне отвечающие текущему историческому моменту и, в-четвёртых, ощущением политической и социальной нестабильности, заставляющей общество искать духовную опору в опыте прошлого.

1. Чанцев А. Фабрика антиутопий: Дистопический дискурс в российской литературе середины 2000-х. // НЛО. 2007, №86, http://magazines.russ.ru/nlo/2007/86/cha16.html

2. Доренко С. 2008. — М.: Ad Marginem, 2005. Электронная библиотека Альдебаран // Электронный ресурс, http://lib.aldebaran.ru/author/dorenko_sergei/dorenko_sergei_2008/

3. Минаев С. Духless: Повесть о ненастоящем человеке. — М.: АСТ, 2006. Электронная библиотека Альдебаран // Электронный ресурс, http://lib.ru/NEWPROZA/MINAEW_S/taxless.txt

4. Кантор М. Учебник рисования. — М.:ОГИ, 2006. Куча книг. ru // Электронный ресурс, http://kuchaknig.ru/show_book.php?book=190958&page=92

5. Проханов А. Политолог. М.: Ультра Культура, 2005, http://www.apn.ru/userdata/files/prohanov/politolog.html

6. Кондаков И.В. Творчество Сталина: Поэтика тоталитарной культуры [Текст] / И.В. Кондаков // Традиционное и нетрадиционное в культуре России. — М.: Наука, 2008. — С. 186 — 223. — Библиогр. : с. 223.

7. Гюнтер Х. Архетипы советской культуры [Электронный ресурс] / Х. Гюнтер // Соцреалистический канон. — Режим доступа: http://www.fedy-diary.ru/?page_id=4533.

8. Волос А. Маскавская Мекка [Текст] / А. Волос. — М. : Zебра Е. Эксмо, 2003. — С. 48 — 405

9. Пыхалов И. Великая Оболганная война. — М.: Яуза, Эксмо, 2005. Библиотека Максима Мошкова // Электронный ресурс, http://militera.lib.ru/research/pyhalov_i/10.html

10. Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина [Электронный ресурс] /Б. Бажанов. — СПб.: Всемирное слово, 1992.- Режим доступа: http://lib.meta.ua/book/10444/.

11. Сорокин В. День опричника. — М.: Захаров, 2006. Электронная библиотека Альдебаран // Электронный ресурс, http://lib.aldebaran.ru/author/sorokin_vladimir/sorokin_vladimir_den_oprichnika/

12. Сарнов Б. Сталин и писатели. Книга вторая [Текст] / Б. Сарнов. — М.: Эксмо, 2008 — C. 237

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
panddr

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About