«Поговорить бы с Ним… Поговорить без официозных липкостей — как с приятелем-ровесником и как с равным мне по любви ко всему свежему и молодому. Эти глаза с мальчишеской задоринкой, не видя всего, обещали многое:

 — Друг мой, современность заставляет нас думать о технических инновациях.

— Техническое подождёт. Мы ведь и раньше обгоняли прорывом… Куда важнее раздобыть духовный огонь, возвратить мечту, которая одна сможет больше, чем все запасы нефти и газа.

— Да — система образования. Я предпринял меры: новые учебники, классы, возможности интерактива и прочее по пунктам. Неужели мало?

— Мало, друг мой. Ты вновь говоришь о сопутствующем, а главного настойчиво избегаешь.

— Чего именно?

— О том и хочу я с тобой говорить…»

— Кажется, мы приехали, Вадим, — робко прозвучал голос Дианы.

Обязав водителя подождать, я вышел из машины. Двое худых мужиков пилили и строгали какие-то подозрительные доски.

Я поздоровался. Они угрюмо кивнули в ответ. Со стороны дома раздался надсадный женский плач. Затем мужской голос:

 — Всёдагже и устроил он…А?! Засранец-то какой!

 — Отстань…

 — А ты не вой. Анфиска, скажи ей… И так башку ломит.

 — Ой, да что же это… Да чего же он сотворил-то.

 — Здравствуйте, — сказал я, взойдя на знакомое крыльцо.

 — Привет. Знал что ли? — ответил мне, как я догадался, отец Андрея.

 — Близко…

Мать быстро взглянула на меня заплывшими от рыданий глазами и снова упала на плечо безмолвной, как сама смерть, женщины в лиловом платке.

Тихий Зотов лежал на сдвоенных лавках, покрытых условно белой простынёй, с лицом младенца, сильно зажмурившего глаза перед невыносимой яркостью мира. Фиолетовая змейка вокруг шеи досказала остальное. И мне сразу вспомнилось нелепое стальное кольцо на потолке его комнаты.

 — Часу в шестом поди… Мы не слышали как и пришёл. Знал я, что митинг у него вместе с этими полудурошными…Ведь даже не пикнул, засранец. А всёдагже стул уронил — мать-то и проснулась.

— Мне нужно забрать его бумаги.

— Зачем тебе они?

— Это старая его просьба. Почти завещание. Отдадите?

— Вот ведь… А мне что! Бери. Теперь макулатуру не принимают… Валяться будет. Бери. Может тебе и надо. Выпить-то хошь?

 — Спасибо. Меня ждут. А вы молчите. Никого у вас не было. Бумаги Андрей сам унёс и вы даже не знаете когда точно.

— Так и скажем, так и скажем уж…ага. Слышишь, Нюра, скажем ведь?

— Отстань… Скажем…

Я дал им денег и, забрав у всё понявшей и от того побелевшей Дианы сумку, прошёл в дом… «Чисто прибранный стол, лампа без абажура, жёлтое обойное пятно на месте блоковского портрета. Предсмертная записка? Нет, эти пошлости для других. Он никогда бы не унизился до столь беспомощного жанра».

Я спешил, я торопился отвоевать его у забвения…

 — Вадим…

— Диана…

— Может сейчас и не время этих слов, но для меня очень важно сказать тебе… Сказать, что в моей жизни больше нет Станислава. Мы — я и … — оказались людьми с разных планет, из разных галактик — если быть совсем точной. Были, конечно, и глупые слёзы, и досада… Впрочем, какой смысл в пересказе общих для всех банальностей. Прощай, Вадим. Я очень рада, что вновь узнала тебя. Рада, что теперь ты разговариваешь с людьми, а не с зеркалами. Прощай…

— Останься, Диана. Такой день трудно доживать в одиночку. Да и как я без твоей помощи управлюсь с архивом Андрея? Он завещан нам обоим — нам и решать его судьбу.

— Ты справишься …

— Без тебя ни за что на свете — знаю. Останься.

— Как же просто мне сказать тебе «да». Как мне стыдно за эту лёгкость… Да, я согласна, согласна…

Я притянул её к себе и поцеловал. Внутри меня, вокруг нас сделалось так тихо и спокойно, что можно было услышать саму осень, медленно приближающуюся к городу…

Кладбище. Мы с Дианой стоим возле невысокого холмика, одетого живыми цветами, среди которых и наши астры. Через два ряда могил виднеется дорога с чуть прибитой ночным дождём пылью. Мы молчим. Рука Дианы тёплая и влажная: она то сжимает мою, то даёт ей некоторую свободу и легонько дрожит. Ей хочется говорить и я подбадриваю её решимость взглядом.

— Вадим, зачем он сделал это, почему не боролся дальше?

— Время баррикад прошло, Дианочка. И Зот, конечно же, всё понял. Но он был солдатом. Настолько солдатом, что не мог умереть тихой смертью обывателя.

— Не мог иначе… И в какое же время, после всего случившегося, мы по-твоему живём?

— В своё. Только от нас теперь зависит какая из него выйдет История.

— Да… Странно… История. Это слово всегда будило во мне невыносимую скуку и грусть, а теперь… Делать Историю, наверно, очень интересно.

— Что нам мешает?!

Послышался монотонный гул автомобильного двигателя и вскоре из–за пышного барбарисового куста выехал «Opel» Коцака… Вот он уже стоит рядом с нами: вихрастый, в изящном чёрном плаще, благоухающий ароматом сигариллы и парфюма.

— Приветствую и прошу не озадачивать себя вопросом: как Станислав Коцак узнал, что мы здесь? Это Жанна — мой старый новый ангел-хранитель. Жанна вторая и …

— Станислав! — мягко, но решительно оборвала речь Коцака высокая, плавная в движениях брюнетка.

— Прости, Жанет… Я сегодня определённый весельчак и остряк, и… как же дальше?…

— Знаешь ведь… Ну, признайся, кокетка, — парировала Жанна и по-хулигански чмокнула пухлыми губками.

— Согласен. А теперь положи эти мимозы к прочим цветам…Мы уезжаем сегодня, — обратился к нам Коцак, — Знайте же, вы были лучшими моими собеседниками, способными удивляться и удивлять. Идём, Жанет… Нас ждёт прощание с городом.

Они направились к машине, но едва минув черту последних могил Коцак обернулся:

— Вот кажется и начался этот невообразимый век! Прощайте…

Когда от Коцака и его спутницы осталось лишь призрачное облачко сгоревшего бензина, я посмотрел на смущённую Диану и тихонько сказал:

— Может пройдёмся пешком? Здесь всего два километра до полиса.

— Magari [7].

И мы идём. Идём без оглядки: больше молчим, но про себя всё что-то спрашиваем друг у друга. Ни ветхость изб, ни лай цепных надсмотрщиков, ни тени их подозрительных хозяев, ни дорожная грязь, расхлябанная ручьями да колеями, более не видны нам.

Вершины жиденького ольшаника по обеим сторонам дороги румянятся в лучах невысокого утреннего солнца и как будто подсвечивают наш путь, провожают нас до самой церкви, недвижно плывущей вне этого времени и пространства. С запада, через земляной перешеек меж прудами, идут женщины в сопровождении детей и свиты редких мужчин. Они несут куличи и выкрашенные яйца. Иные идут с зажженными свечами, тихо напевая «Христос Воскресе из мертвых …»

Нас обгоняют красивые автомобили и замирают в нескольких метрах от храмовой стены. Из них выходят нарядные люди: мужчины очень торжественны и серьёзны, женщины — хлопотливо милы.

Позади движется путаная стайка говорливых старух. На многих лицах недовольство соседствует с любопытством, а усталое безразличие с долгом. Батюшка, похожий на развесистый куст бузины, по своей воле встречает паломников у входа: кланяется, крестит, дарит улыбкой …

— Как же долго мы шли сюда, — подрагивающим голосом произносит друг.

— Вместе и, в то же время, отдельно. Теряя, и вновь находя друг друга, — отвечаю я ему.

Я ждал от него чего-нибудь привычно язвящего, но он медлил с ответом. И эта тишина — вернее слов — открыла мне весь его путь сюда. То, что готовился я услышать, стало для него постыдной слабостью, давно пережитой душой, вырванной из уст. Он продолжал наслаждаться тишиной и я понял, что между нами больше не может быть слов, ибо все они растратились в пути.

Здесь мы остановились. Осенив меня печальным рассеянным взглядом, он вместе с батюшкой проследовал внутрь храма. Дверь медленно затворилась. Я же ещё долго стоял на оттаявшем пригорке, наблюдая в широком зерцале пруда медленное восхождение нового солнца.