За автомобильными стёклами разгуливался солнечный праздник. Всё живое, счастливо отдыхающее посреди тягот рабочей недели, за руку было выведено на улицу, провожено до набережных и парков, доставлено к просторам площадей. Жизнь повторяла общие черты в недоступный для подсчёта раз, но вся — от кончиков молодой травы до крика мокрого чада из форточки роддома — расцветала наивом и дышала новостью …

Дома, прежде чем скинуть с себя одежду и умыться, я на пластилиновых ногах добрался до компьютера — проверил почту. Ящик за время моего отсутствия в городе раздуло от бесчисленных безответных писем. Постепенно теряя связь с реальностью, я удерживался от падения с вертлявого кресла только потому, что должен был отправить Лазаревой поэтический полубред, пришедший в голову одному молодому человеку от бессонницы при полной луне.

Письмо к R.L.

Первые мысли:

В ожидании весны томился гардероб,

И сердце кляло зиму …

Но снег пропал и кельи дверца

Открылась настежь, в кутерьму.

Ах, вечное весны непостоянство — хуже пьянства!

«Прочь старое — лови губами next.

Твой прежний износился. Брось жеманство.

Ждут новые и самый свежий sex» –

Нашёптывает вешний политес.

О, ты не девушка. Ты — фройляйн Современность:

Следы солярия, тату и позитив.

В глазах l’amour, в улыбочке надменность

На радость мальчикам, на зависть прочих див.

Taxi. Ты в нём. Без прошлого, конечно.

(Гуляй, экс-мачо. Кто там впереди?)

Летишь, летишь по узенькой Аптечной,

Устав ругать шофёра по пути …

Вот и Cafe, где публика отменна.

Твой взгляд по лейблам мигом пробежал:

«My God[3]! Ну что это за пафос откровенный!

Gabbana! Gucci! Tiffany! Аврал!»

Тебя не слышат. Им важнее Эго.

Но всё же быстро оценили твой «прикид».

Здесь царствует Перформанс с мощью mega,

Здесь каждый изнутри давно убит.

Вторые мысли:

Ты видишь столик. Он, как раз, свободен.

Заказываешь свой любимый сок.

Садишься, ждёшь … Перформанс хороводит

И скучно так — хоть прострели висок.

Вот мальчик, девочка, оно — кому понятно?! –

Курит лёгкий Vogue;

Другой хлебает колу отрешённо.

Ты новенького ждёшь, но всюду смог

И, в общем, чувствуешь себя опустошённо.

Внутри тебя пугающая даль

Тусовок с «травкой», стрессов, одиночеств;

Старенья страх и буквенная шваль

Из стильных книг писателей без отчеств.

Проходят юноши — глядят, проходят девушки — глядят …

Зачем?

Чтоб ты сама на них, хоть мельком, да взглянула.

Им тоже плохо вне систем, без Тем, совсем

Их модной серости утроба затянула.

О, господин Перформанс, ты — король

Бездушно-дорогой, блестящий и холодный.

Природе глупой ты подыщешь роль,

В которой заживёт она свободно.

Третьи мысли:

Весна… Весна! Кругом соблазн — примета века.

А ты грустишь. Ну, хватит — улыбнись.

Расклеим завтра же: «Мы ищем Человека!»

Не отлегло? Есть средство — прослезись.

Но ты упрямо на Taxi в вечерней дымке

Спешишь домой, где модный гардероб,

Без слёз, без слов, без телефона Dimki,

Который мачо был, а — если честно — жлоб.

Да, трудно жить вам, бедные мажоры!

Вам не дано дешевле и простей.

Не можете с очей вы скинуть шоры,

Расти душой, мудреть, учить детей …

Перформанс ваш, по счастию, не вечен:

Пройдёт и он, как с белых яблонь дым.

Живым был тот, кто не был безупречен …

Больным я провалялся целую неделю. Меня потеряли, а я и не позаботился кого-либо оповестить. Звонил директор — ругался, грозил снять с проекта. В конце разговора пожелал здоровья и благополучного возвращения в коллектив. Он любил выделять это слово то сочным ударением, то некоторой паузой перед ним. Иногда повторял его, словно от рассеянности, дважды, а то и трижды к ряду. Во всём современный директор всё же был человеком оттуда. Ему со многим пришлось порвать, от много отказаться, но забыть яркие, греющие советские половины ума и сердца, архаизмы он был не в состоянии. Коллектив улыбался. Коллектив всё ему прощал.

Не преминула позвонить Лиза Плещеева — симпатичный менеджер с исключительным интересом к моей персоне. Она попыталась рассказать мне обо всём на свете. Начала, как и всегда, с общих слов обо мне и моём здоровье, однако скоро сорвалась на корпоративные сплетни и на бесконечный пересказ последних, увиденных ею в кинотеатре, фильмов:

— … но Хопкинс там хорош, таким я его ещё не видела. Помнишь мы спорили?

— Да, кажется …

— И знаешь — тебе надо тоже обязательно его посмотреть. Я могу купить тебе билет … Или нет … Лучше, когда поправишься, возьми его сам и меня возьми с собой.

— Ага.

— Вот … А я теперь кофе другой марки пью. Говорят, что в прошлом нашли какие-то вредные для печени вещества. И девчонкам нашим отсоветовала пить. Продают фигню всякую.

— Это точно …

— О, прикинь, тут пока тебя не было, проверка из Москвы приезжала. У нас, естественно, полный кибиш. Светка Быстрова …

— Лиза, я спать хочу. Давай позже поговорим.

— А … Ну, да … Хорошо … Я вечером тебе брякну. Давай. Пока.

Звонили из окружения Коцака. Звонил и сам Коцак (дважды) — я не отвечал. Очень хотелось вычеркнуть эти ложные знакомства из моей нынешней жизни. Впрочем, трезвым умом я понимал, что мечтаю о невозможном.

Однажды ночью мне приснился довольно странный сон. Снилось нечто разрозненное, плывущее. Ни один сюжет не разрешался до конца и лишь провоцировал появление новых, ещё более запутанных, историй. Запомнился бесконечной ширины и глубины колодец из камня. Его стены обтягивала стальная сетка и я карабкался по ней наверх, рывками меняя положение рук. После каждого такого рывка сетка предательски укорачивалась, заставляя ноги тщетно ёрзать по холодному монолиту. Я начал понимать, что слабею, причём очень быстро. Невидимая гадина огромными, не знающими меры, глотками высасывала из моих рук спасительную их силу. «Обязательно упаду» — подумал я и уже решил, как в детстве, попытаться открыть, накрепко спаянные сном, глаза. Тогда избавление. Тогда минутное расстройство сердца, немного пота и целительная явь вокруг.

Руки зашлись противной мелкой дрожью. Суставы принялась лизать та горячая, доводящая до обморока, истома, после которой они начинают неметь и жить автономно. В следующий момент руки отпустили сетку и я, крепко зажмурив глаза, смиренно провалился в колодезную неопределённость. А ведь раньше в таких случаях я всегда просыпался. Всегда …

Когда падал — боялся. Но не убийственной встречи с твердью (к этому я был внутренне готов), а бесконечного падения в ничто, в чёрную дыру бессмыслицы … Впрочем, бессмыслица очень скоро проросла новым видением. Я увидел своего босоногого двойника, сидящего под большим развесистым деревом. На нём была одета безупречно белая рубашка навыпуск и просторные льняные брюки. Ступни его босых ног неприятно покалывала жёсткая стерня. Вокруг пустое, недавно сжатое поле растекалось в необозримую ширь, теряя границы в тумане, разбавленном солнечным янтарём. Какой-то вагон стоял в отдалении. Но даже он, непонятно кем сюда водружённый, показался мне вполне обыденным, когда чуть в стороне от него я заметил призрачную женщину с большим испанским веером, сидевшую рядом с мольбертом.

Женщина изящно вздёрнула подол длинного платья и неуловимым, но в то же время очень мягким движением, закинула ногу на ногу, кокетливо вытянув вперёд нос старомодного кожаного башмачка. Двойник подогнул исколотые стернёй ноги под себя и, кажется, собрался окрикнуть незнакомку, но та вдруг резко поднялась с маленького плетёного стульчика, сделала чуть заметный книксен и жестом предложила невидимому существу садиться ближе к мольберту.

Я удивился ещё больше, когда из потёртой набедренной сумочки она извлекла два карандаша (синий и красный) и начала синим бросать на лист контуры чьего-то лица, хозяина (или хозяйки) коего не существовало для моего зрения. Глаза напряжённо вглядывались в текущее янтарно-молочное марево, но видели лишь вросший в землю вагончик, мольберт и вызывающие всплески рыжих прядей, скрывающих обнажённую спину художницы.

На мгновение двойнику показалось, что женщина вовсе не рисует, а стоит и смотрит на него, подёрнутыми лукавой дымкой, серыми глазами.

— Я здесь! — довольно громко кричит двойник.

Его дразнит тишина и безразличие со стороны художницы.

— Я иду к тебе, — произносит он чуть тише, но уже более уверенно.

И действительно идёт. Она по-прежнему безучастна. Двойник начинает злиться, намеренно убыстряя шаг. Но тут она жаворонком срывается с места и бежит от него за вагон. Он устремляется за ней, обегая ржавый закруглённый угол, и едва успевает полюбоваться грациозной мощью её быстро удаляющегося тела…

А дальше смотрю уже не я. Это Ангел Сна воспользовался моими глазами. Он зрит сверху. Он наблюдает за игрой художницы и моего двойника. Видит двойника, неожиданно споткнувшегося на очередном повороте, и девушку, забежавшую внутрь вагона. Мой двойник рывком открывает дверь и делает шаг…

Наутро мне стало гораздо лучше, температура спала. Некоторое время я думал об этом сновидении, пытаясь прочитать его скрытый намёк. Но вскоре оставил эти попытки и передал полномочия будущему.

В конце мая я выздоровел окончательно. Позвонил директору и Лизе. Директор выдал облегчительное: наконец-то … Лиза салютовала в трубку оглушительным «вау!» и добавила: это просто необходимо отметить. Офис встретил меня стрекотанием ксерокса, телефонными трелями, предельно короткими юбками и загорелыми плечами. Девушки улыбались, подмигивали, цеплялись с дежурным: как дела? Я ловко отшучивался, они смеялись, кокетливо запихивая в рот пьяные конфеты, и толком не прожевав, тянули шоколадные пальчики к трубкам, сорвавшихся с цепи, телефонов. За стеклянной дверью потемнело и в офис молодцевато вбежал директор.

— Здравствуй, Вадим. Ну как? Поднажмёшь? Поднажмёшь. Совесть у тебя есть.

— Ну, если дело только в совести …

— Вот-вот … Зайди ко мне минуточек через двадцать. Подискутируем.

— Непременно.

Когда директор вышел, его любовница Света Быстрова подскочила ко мне и промурлыкала над самым ухом:

— У него уже целую неделю стабильно хорошее настроение. Пользуйся.

Я ответил ей чем-то похожим на улыбку. В одиннадцать прибежала Лиза (была у зубного). Она мазнула по мне своими беличьими глазками, чмокнула в уголок рта, обдав свежестью цитруса, и сказала тоном личного имиджмейкера:

— Тебе нужно срочно постричься и пополнеть. Я запишу тебя к своему парикмахеру. Мальчиков он стрижёт обалденно …

И потекли дни — полусонные, обманчивые. Дни, в которых меня, скрепя сердце, пригласили поучаствовать, покуда не нашлись другие — родственные моей сути дни. Временами, отрываясь от компьютера и телефона, я подходил к большому (ростом во всю стену) пластиковому окну и наблюдал летнюю суету города.

Стояла вполне июльская жара, хотя на календаре было что-то около 10-го июня. Воздух слипся в одну большую полупрозрачную массу углекислоты и пыли. Живое мучилось телом и задыхалось. Презрев свой обычный индивидуализм, горожане густо облепили скамейки небольшого сквера. Жара чудным образом уравняла в правах на тень студента и пенсионера; усадила — коленочко к коленцу — хиппующего грязнулю и, застёгнутого на все пуговицы, лощёного клерка; свела под растительной кровлей старого каштана голоногую куртизанку и папашу троих детей с жёсткими дерново-подзолистого цвета усами a la Максим Горький.

Большинство молодёжи щеголяло в тёмных очках разного фасона. Другое большинство избрало диктат наушников, а третье (оно же подавляющее большинство) совмещало обе модные тенденции. Взгляд, повинуясь настроению мыслей, выхватил из полуденной чехарды «всю из себя герлицу» (фразочка, подслушанная мною в одной кофейне). Цельный с первого взгляда её образ: сумочка, папка под мышкой, сотовый телефон в режиме активной коммуникации, золотистые туфли с острыми шпильками, бутылочка «Sprite» в загорелой длани — запросто мог развалиться, погаснуть. Стоило лишь убрать какие-нибудь два предмета — телефон и папку, например. А если отважиться пойти дальше, т.е. распаковать коробочку до самого подарка, то и вовсе могло получиться нечто глупое, пустое …

— Пить чай, пить чай, чай с тортиком, пить чай, — застрекотала над ухом Лиза, погубив финал очередного интересного наблюдения.

— Отчего же не кофе, Лиза? — спросил я у моей беспокойной блондинки, продолжая шарить взглядом по урбанистическому пейзажу.

— Не могу сегодня пить кофе. Надоело. Да и коньяк кончился … Слышишь, Вадим?

— Угу.

— Значит в кафе?

— Легко! — бодро ответил я, обернувшись и хлопнув в ладоши.

Лиза ответила мне своей беличьей (не могу объяснить почему) улыбкой. Сегодня она походила на саму прелесть. И лёгкие туфельки с ремешками, и женственная правильность ног, едва прикрытых у основания крохотным козырьком мини-юбки, и полоска живота, чуть тронутая ореховой краской загара … « Идти за нею куда угодно. Целовать, делать подарки, охранять … Жить в её великолепии, не замечая смены дня ночью, не просыпаясь. Как всё это представимо, как точно придумано для неё судьбой … с другим — сильным, властным, знающим жизнь фактически и, без иллюзий, любимым ею».

Лиза ухватилась за мой указательный палец и повлекла вниз — на третий этаж торгового центра «Paris». Я следовал за ней с притворной ленцой и улыбался, наблюдая особо крутые маневры её бёдер, знающих о своей молодости и красоте.

— Ужас как хочу в Италию, Вадим. Конечно, Египет, Тай … Но Италия … Там не так. Там культура и всё такое … Там Феллини родился. Прикинь? А ты любишь?

— Что?

— Феллини.

— Периодами.

— Ну вот опять ты так отвечаешь — кратко и непонятно. Ты специально, да?

— Да, ибо хочу ещё и ещё раз слышать твой обворожительно обиженный лепет.

— Маленький врун, — с деланной досадой вывели её аккуратные губки.

— А ты … модница.

— Я?! … Ну, да …

И тут мы вместе беспричинно засмеялись. И просмеялись до самого кафе, собрав несколько проходящих взглядов разной выразительности и оценки. Кафе оказалось практически пустым. Мы быстренько заняли столик и подозвали официанта.

— Чёрный турецкий с двумя капельками коньяка, пожалуйста, — продиктовала Лиза с нотками опытной небрежности.?

— Ты вернул мне здоровое отношение к вещам … Кстати, как продвигается твой проект?

— Бывало и лучше.

— Тебя что-то напрягает?

— Нет, просто … А, так, ерундистика.

— Может расскажешь, может посоветую чего, — начала Лиза, но осеклась, увидев усталое равнодушие моих глаз, и только добавила, — не забывай меня, ладно?

— Об чём вы говорите, Лизавета Анатольна!

— Опять дурачишься.

— Стараюсь быть оригинальным.

Кофе пили без реплик. Лиза каждые пятнадцать секунд ныряла в сотовый. Выражение её лица невольно передавало мне смысл приходивших сообщений. Она во всём была такой: слегка наивной, местами шумной, постоянно увлекающейся и, вместе с тем, довольно отзывчивой натурой. Многие мужчины увидели бы в ней свой идеал. Иные, более въедливые искатели, начав классифицировать сильные и слабые стороны этой девушки неминуемо разочаровались бы. Но не от посредственности Лизы, а скорее от незнания главного о ней. Тайна Лизы состояла в том, что постигать её — Лизу — нужно было сердечным чутьём, вбирать полностью и без оговорок; любить за игристую особость каждого её движения, сделанного не для конкретного избранника, но как будто подаренного сразу всему миру.

— Ой, блин, чуть не забыла! Вадим, через два дня я праздную день рождения. Готовь подарок и готовься сам.

— Будет что-то грандиозное?

— Нууу… для начала срыв в работе всего офиса во второй половине дня. А потом … Знай, что ты в моём плане.

— Что мне предстоит?

— Мы пойдём с тобой в сказочно дорогой ресторан, а после ритуальной части будем гулять по городу и нагло распивать шампань на набережной под самым носом у полисменов. Прикольно будет, правда?

— Потрясающе. Лиза, но почему со мной, почему не с Сергеем?

— Он будет работать. Как всегда будет пахать до потери всяких мужских сил. Поздравит эсэмэской, поздно явится, буркнет чего-нибудь соответствующее моменту … Да, так и будет, — Лиза сделала короткую паузу, смешно надув беличьи щёки, — ещё подарит вещичку или духи, которые обязательно окажутся не в моём вкусе. Сделав всё это, он сразу забудет о моём существовании. Прикинь? Достанет из холодильника пиво, зашуршит ужином из «Макдональдса» … И так, блин, уже два с половиной года. Скукотища, Вадим. Просто хавайся…

— Понятно … Точнее, я представляю как всё это может быть.

— И вот поэтому ты не откажешься от участия ни в одном моём капризе.

— Не факт.

— Значит ты совсем меня … эээ … не уважаешь?!

— Я хотел сказать …

— Скажешь в офисе, на ушко.

Последние слова она говорила, споро подымаясь из–за хрупкого кофейного столика. Я рефлекторно плеснул остатки гущи на корешок языка, в последний раз пережив мягкую горечь напитка.