«И враги человеку — домашние его» (Мф. 10: 35-36)

Пушкинистика нашего времени, располагая обширным историческим, литературным, критическим и — самое главное — биографическим материалом, связанным с жизнетворчеством величайшего поэта России, иногда упускает из виду (не придаёт должного значения) психологическим особенностям личности А.С. Пушкина, что приводит порой к неточному (или не полному) истолкованию его произведений. Ситуацию эту можно и должно исправить путём ухода от штампов культурной парадигмы прошлого столетия, а также изменив личное отношение к означенному объекту исследования. Основной задачей данной работы стало рассмотрение психологического подтекста «последней южной поэмы» А.С. Пушкина «Цыганы» в свете событий 1824-го года, повлиявших не только на замысел произведения, но и на всю дальнейшую мирскую и творческую судьбу её автора.

О поэме «Цыганы», завершённой поэтом в 1824-м году во время «михайловской ссылки», среди исследователей и критиков XIX и начала XX столетий сложились довольно разнообразные суждения. Один из первых её читателей П.А. Вяземский видит в Алеко «гражданина общества и добровольного изгнанника его, недовольного питомца образованности <…> прототип поколения нашего»[9], а его желание делить тяготы цыганской жизни объясняет «своевольной прелестью, которую находит он в независимом житье-бытье их сообщества» [Там же]. Ф.М. Достоевский с народнических позиций утверждает, что « в Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь <…> необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем» [Там же]. Апологет культуры Д.С. Мережковский, рефлексируя по поводу «Цыган», высказывает следующее мнение: « Культурный человек воображает, что может вернуться к первобытной простоте, к беззаботной жизни Божьей птички <…>. Он обманывает себя, не видит или не хочет видеть неприступной бездны, отделяющей его от природы» [Там же].

Общим местом всех этих весьма авторитетных суждений является указание на почти философскую глобальность проблемы взаимоотношения человека цивилизации и «человека естественного», лежащую, по их мнению, в основании пушкинских «Цыган». С таким подходом отчасти можно согласиться, однако не следует забывать, что Пушкин в первую очередь был поэтом, для которого личное (интимное) начало произведения куда более важно, чем философские размышления на общую тему. В «Цыганах» это личное начало, безусловно, присутствует. Попробуем определить его природу.

Традиционная, больше похожая на легенду, версия о возникновении замысла поэмы широко известна. Летом 1821-го года в пору «южной ссылки» близ села Долны Пушкин встречает цыганский табор. У старосты табора обнаруживается красавица дочь Земфира, которая сразу же становится объектом любви поэта. Пушкин некоторое время живёт вместе Земфирой и её отцом в таборе. Затем молодая цыганка сбегает. Пушкин тщетно ищет её, а после узнаёт из письма, что Земфира убита любовником из ревности.

Подтвердить или опровергнуть реальность, ставшей притчей во языцех, истории теперь вряд ли возможно. Предположим, что эпизод встречи с табором и молодой цыганкой действительно имел место в молдавской биографии поэта и даже поверим, что именно он повлёк за собой начало работы над поэмой. Пусть будет так. И всё же данное «романтическое» обстоятельство ещё не раскрывает всей семантики поэмы, структура которой многим сложнее и глубже.

И так, в начале августа 1824-го года Пушкин, отстраненный от службы «высочайшим велением», прибывает в родовое поместье Михайловское, где его ожидает семья. С собой он привозит черновик неоконченной поэмы «Цыганы». Чем встречают поэта родные? «Приезд Пушкина домой был действительно печален. Он устал от скитаний и бедности. Однако Дом обернулся ссылкой, и, как бы для того, чтобы подчеркнуть противоестественность такого сочетания, родной отец поэта имел бестактность принять на себя обязанности надзора над ссыльным сыном» — пишет Ю.М. Лотман [6].

Сам Пушкин в письме к В.Ф. Вяземской так описывает своё положение: «Вы хотите знать его, это нелепое существование: то, что я предвидел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения, и без того достаточно существенные. Меня попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; утверждают, будто я проповедую атеизм сестре — небесному созданию — и брату — дурашливому юнцу, который восторгался моими стихами, но которому со мной явно скучно»[7]. Жуковскому поэт жалуется, что Сергей Львович называет его «блудным сыном» и «чудовищем».

Положение Пушкина действительно кажется безысходным. В Михайловском невозможно писать, ибо нет того «величавого уединения», которое сопутствует рождению поэзии. Всюду шум, склоки, суета… « Ни мать, ни отец не умели, не хотели считаться с его работой. Они всю жизнь провели в праздности, не понимали, что значит работать, и своего первенца не понимали они. Не любили» — замечает А. Тыркова-Вильямс на страницах исследования «Жизнь Пушкина»[10].

Но поэт, не смотря ни на что, пишет. И пишет он «Цыган». Эту поэму исследователи XX столетия назовут переломной в творческой биографии Пушкина, охарактеризуют её « как громадный художественный и идейный шаг» [1] от романтизма к реализму; отметят «трезвость и гуманность содержания, необыкновенную ясность плана, небывалую простоту и живописность языка, рельефность всех трех действующих лиц и их положений, драматизм главных моментов, полный реализм обстановки и наконец целомудрие при изображении полудикой, свободной любви» [5].

Впрочем, никто так и не поставит перед собой задачи объяснить причину метаморфозы, произошедшей в сознании поэта и зеркально отразившейся в замысле и художественном воплощении «Цыган». Только проникновенный Ю.М. Лотман вплотную подойдёт к проблеме: «Тот переворот, который произошел в творчестве Пушкина в Михайловском и выразился в создании произведений с отчетливо реалистической окраской, подготавливался не только творчеством предшествующего периода, но и сложно преломленным жизненным опытом. Переживания Пушкина-человека оказывали исключительно мощное воздействие на его творчество»[6].

Наше исследование предлагает свежий взгляд на «последнюю южную поэму Пушкина». Проанализированный нами с психологической точки зрения текст «Цыган», обнажил душевные травмы Пушкина-ребёнка, продолжавшие мучить Пушкина-юношу, а также показал трудную борьбу личности поэта за нравственную и творческую свободу — его духовное взросление, положившее начало новому этапу жизни.

Уже в самом начале поэмы Пушкин делает мощный акцент на семейном факторе бытования цыганского табора: «семья кругом/ Готовит ужин»; «заботы мирные семей»; «Мужья и братья, жены, девы,/И стар, и млад вослед идут…». Что стоит за этим неприкрытым любованием? Ответ прост: сильное желание поэта и самому обрести семью, найти успокоение в кругу близких его сердцу людей. Здесь можно вспомнить отрывок из «длинного письма» Пушкина младшему брату Льву о жизни в семье Раевских: « Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался, — счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение, — горы, сады, море: друг мой, любимая моя надежда — увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского. Будешь ли ты со мной? скоро ли соединимся? Теперь я один в пустынной для меня Молдавии»[7]. Тыркова-Вильямс, комментируя это послание, не без горечи замечает: «…потребность в семье, в домашнем тепле так и осталась неудовлетворённой. Живя на юге, он (Пушкин — И.Л.) издали вообразил, что между ним и Лёвушкой может установиться тесная братская дружба, что брат может стать поверенным его дел и мыслей. Быстро рассеялась и эта иллюзия» [10].

Таким образом, главная мотивация пушкинского прототипа Алеко определяется, на наш взгляд, не уходом из мира цивилизации в мир природы, но попыткой обрести/создать крепкую семью в лице старика цыгана и его дочери Земфиры. Целомудренная любовь к Земфире (и любовь самой Земфиры) становится для Алеко залогом будущего семейного счастья. Говоря по правде, Пушкина не особенно интересуют фигуры старика и его дочери (поэт не даёт сколь-нибудь живого их портрета, что подметил ещё И.В. Киреевский), куда важнее ему смоделировать саму ситуацию семейной идиллии «на троих». «Он хочет быть, как мы, цыганом» — говорит Земфира. То есть речь не идёт о страстной любви Алеко к Земфире. Их отношения нежны, дружественны, но не более того. Цыганка становится подругой героя; старика Алеко называет отцом. Как похожа эта художественная ситуация на реальную. Ведь и опальный (изгнанный!) поэт Пушкин, прибыв в Михайловское, искренне желает гармоничных отношений со своими родителями.

Октябрьское «жалобное» письмо к Жуковскому содержит показательную фразу: «Приехав сюда, был я всеми встречен, как нельзя лучше…» [7]. Вот и старик цыган участлив к судьбе, преследуемого законом, Алеко: «Я готов/ С тобой делить и хлеб, и кров./ Будь наш, привыкни к нашей доле…». А последующая реплика Земфиры только укрепляет самые радужные мечты изгнанника: « Он будет мой:/ Кто ж от меня его отгонит…». Пушкин, который «сам обманываться рад», на короткое мгновение поверил в возможность примирения с родными, «но скоро всё переменилось…» [Там же].

Песнь, где Пушкин сравнивает житие поэта с вольной жизнью божьей птички, является, по сути, кульминацией поэмы. Здесь и светлые воспоминания о беззаботных днях «южной ссылки», и спонтанные поэтические откровения, и мрачное прозрение о ненадёжности земного счастья. Черноокая Земфира рядом, но Алеко слишком знает себя и пророчествует дальнейшую свою судьбу в иносказательном, песенном ключе. Столь внезапный перелом, столь быстрое разочарование в новой жизни вполне соответствует михайловским настроениям поэта, что легко выводимо из его скорбных писем друзьям. «Песнь о птичке» есть, возможно, первая попытка поэта рекомендовать себя посланником божьим, не привязанным ни к быту, ни к дому, ни к семейным отношениям. В этом смысле «Цыганы», как нельзя ярче, высвечивают психологический конфликт, давно терзающий душу Александра Сергеевича. С одной стороны, желание устроенной семейной жизни, с другой — природная потребность быть независимым, не связанным обстоятельствами и обещаниями. Конфликт этот будет владеть душой поэта вплоть до женитьбы на Н.Н. Гончаровой. Вспомним, что и само решение вступить в брак, звучит у Пушкина как приговор: «Участь моя решена. Я женюсь…» [3].

Следующему за песней полилогу мы также даём оригинальную психологическую трактовку. Мать Надежда Осиповна Ганнибал голосом Земфиры пытается воззвать к тщеславию сына Александра (Алеко): «Скажи, мой друг: ты не жалеешь/ О том, что бросил навсегда?». Алеко в недоумении. Для него светская городская жизнь дворянина, мыслящего себя гением, ассоциируется с неволей и унижением, с «безумным гонением толпы» и «блистательным позором». Даже умудрённый жизненным опытом старик не в состоянии понять Алеко, как не в состоянии понять Пушкина его собственный отец Сергей Львович. От непонимания и рождается следующая реплика цыгана: «Но не всегда мила свобода/ Тому, кто к неге приучён».

Гению Пушкину, который называл глупцами всех тех, кто ищет в жизни торных путей, мнения родителей представляются бредом филистеров, не имеющих представления об истинном предназначении их сына. Ту же реакцию вызывает у Алеко предание старого цыгана о мытарствах, сосланного Августом, Овидия. Являясь данью романтической традиции, что отмечают многие исследователи и критики, этот сюжетный ход позволяет Пушкину провести границу между собой и римским поэтом. В отличие от беспомощного Овидия, жизнь которого зависит от подаяний цыган (в случае Пушкина — от родной семьи), Алеко вполне может постоять за себя и свою жизнь. Одним словом, Пушкин не хочет славы Овидия и размышляет о ней с надменной иронией:

Скажи мне: что такое слава?

Могильный гул, хвалебный глас,

Из рода в роды гул бегущий

Или под сенью дымной кущи

Цыгана дикого рассказ?

Впрочем, попытки примирения с семьёй в родовом пространстве михайловского не покидают поэта. Он терпит, он старается простить семье прошлое к нему отношение: « Всё тот же он, семья всё та же; / Он, прежних лет не помня даже,/ К бытью цыганскому привык…»

Далее, как нам кажется, Пушкин вводит в поэму свои ещё детские воспоминания. Полная злобы к Алеко песнь Земфиры над люлькой их ребёнка является, по сути, реальным отчуждением Надежды Ганнибал от своего старшего сына. В пушкинской биографии А.И. Кирпичников указывает на весьма сложные отношения между поэтом и его матерью. Был случай, когда «с сыном Александром она (Надежда Ганнибал — И. Л.) не разговаривала чуть не целый год». Новый любовник Земфиры при таком прочтении, вовсе и не любовник даже, а младший брат Александра Лев — любимый Лёвушка — которому достаётся всё материнское внимание. Согласитесь, что в этом свете реплика Алеко «отец, она меня не любит» получает совершенно иной окрас. Её говорит не рассерженный муж, но обиженный и встревоженный материнской холодностью мальчик. Совершая литературное убийство Земфиры и молодого цыгана («близкие две тени»), Пушкин даёт выход собственной агрессии, одновременно спасаясь от более тяжкого мирского греха. Но вовсе без греха как видно не обошлось. Вот цитата из того же письма Жуковскому: « Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю всё, что имел на сердце целых три месяца…Отец мой, пользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить. Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? Рудников сибирских и лишения чести?» [7].

Пётр Вяземский заметил, что поэма «составлена из отдельных явлений, то описательных, то повествовательных, то драматичных, не хранящих математической последовательности»[9]. Действительно, в поэме нет плавности и той особой пушкинской гармонии, которая присуща многим другим его произведениям. Это и не удивительно, если учитывать тот факт, что в «Цыганах» поэт мучительно решает свою будущность. «Цыганы» трудно даются ему. И дело не только в том, что замысел поэмы стараниями Лёвушки (Лайона) раньше срока стал известен Петербургу. Причина более трагична и глубока. Пушкин ищет один единственный выход из создавшихся условий. Он гадает (ведь сам назвал себя когда-то «угадчиком»), он предполагает разные варианты развития этой семейной (и собственной экзистенциальной) драмы и приходит в результате к единственно приемлемому для себя выводу: примирение с родителями невозможно и сам он «не создан для блаженства» в кругу семьи.

Решение принято. И сразу же после написания «Цыган» (по крайней мере, так утверждает сам поэт в письме к П. Вяземскому от 10 октября 1824 года) происходит крупная ссора Пушкина с отцом, следствием которой явилось пушкинское письмо к псковскому губернатору Б.А. Адераксу: «Милостивый государь Борис Антонович, Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства» [7].

Письмо, по-видимому, отправлено не было. Совсем скоро — в начале ноября — следует отъезд семьи Пушкиных из Михайловского. Возможно, одинокая кибитка в последней строфе поэмы стала метафорой опустевшего михайловского дома, а раненый журавль, отставший от своих счастливых братьев, метафорическим образом самого поэта в его новом и таком привычном одиночестве.

Если идти дальше и начать сравнивать характеры Земфиры и Старика с характерами реальных родителей Пушкина, то и здесь можно отыскать немало «странных сближений». Земфира в переводе с арабского языка означает непокорная, строптивая. А вот какой портрет Надежды Ганнибал, пользуясь свидетельством П.В. Анненкова даёт профессор А.И. Кирпичников в статье «Пушкин» («Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона»: «дочь свою она (М.А. Ганнибал — И. Л.) избаловала порядком; «что сообщило нраву молодой красивой креолки, как ее потом называли в свете, тот оттенок вспыльчивости, упорства и капризного властолюбия, который замечали в ней позднее и принимали за твердость характера» (Анненков). Мужа своего Надежда Осиповна настолько забрала в руки, что он до старости курил секретно от ее. С детьми и прислугой бывала непомерно сурова и обладала способностью «дуться» на тех, кто возбудил ее неудовольствие, целыми месяцами и более <…>. Хозяйством она занималась почти так же мало, как и муж, и подобно ему страстно любила свет и развлечения» [5].

Пассивный, беззаботный и как будто отрешенный нрав старого цыгана, которого исследователи совершенно безосновательно нарекли мудрым, превосходно походит к психологическому портрету отца поэта Сергею Львовичу Пушкину. Здесь вновь обратимся к статье А.И. Кирпичникова: « Никому не мог он внушить страха, но за то никому не внушал и уважения. Приятели любили его, а собственным детям, когда они подросли, он часто казался жалким и сам настойчиво требовал от них, чтобы они опекали его, как маленького ребенка»[5].

«Пушкины были обречены на странствование — у них и дома в городе не было, как и желания его обрести» — делает интересное замечание Харис Исхаков в книге «Пушкин и религия»[4]. Да и сам быт семейства Пушкиных, хот и условно, можно назвать цыганским: « Когда Пушкины переехали в Петербург, дом их «всегда был наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня с баснословной неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана». Приблизительно такова же была их жизнь и в Москве, но там это не в такой степени бросалось в глаза»[5]. Одним словом: «Всё скудно, дико, всё не стройно;/ Но как всё живо-непокойно».

Прав был наблюдательный В.И. Киреевский, когда говорил о поэме «Цыганы», что в ней «цель поэта все ещё остаётся неразгаданною»[9]. Мы же добавим от себя ещё одну мысль. Настоящий большой поэт всегда пишет о своей жизни. Его теория (т.е. произведения) есть уже и его практика — это опыт прожитого, а иногда и потенциального будущего, данного поэту в предчувствии. Пушкин, пережив столь тяжёлое психическое испытание, как будто родился заново; он сильно повзрослел душой и теперь был готов написать и « Подражания Корану», и «Пророка» и ряд других, столь же глубоких по смыслу, произведений. В Михайловском он осознал себя не просто большим поэтом, но поэтом Призванным, готовым к любым испытаниям во имя высшей правды.

Библиография

1. Бонди С.М. Поэмы Пушкина. Русская виртуальная библиотека. Режим доступа http://www.rvb.ru/pushkin/03articles/03_1poems.htm, свободный.

2. Бонди С.М., Оксман Ю.Г., Томашевский Б.В., Тынянов Ю.Н. Путеводитель по Пушкину.- М.: Эксмо, 2009. — С. 535.

3. Вересаев В.В. Пушкин в жизни. Электронная библиотека Максима Мошкова. Режим доступа http://www.magister.msk.ru/…/pushkin/bio/puvj.htm, свободный.

4. Исхаков Х. Пушкин и религия. — М.: Алгоритм, 2005. — С. 202.

5. Кирпичников А.И. Пушкин. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Режим доступа http://www.biografii.ru/biogr_dop/pushkin_a_s/pushkin_a_s_2_1.php, свободный.

6. Лотман М.Ю. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя// Человек и текст. Электронное периодическое издание. Режим доступа http://www.opentextnn.ru/man/?id=1377, свободный.

7. Пушкин А.С. Письма. Полное собр. соч.: В 10 т. — Л.: Наука, 1979. Т. 10. Режим доступа http://pushkin.niv.ru/pushkin/pisma.htm, свободный.

8. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 3 т. — М.: Художественная литература, 1986. Т.2. -С. 62 — 79.

9. Русская критика о Пушкине. -М.: Наука,2005. -С. 14—144.

10. Тыркова-Вильямс А. Жизнь Пушкина: В 2 т. — М.: Молодая гвардия, 2007. Т. 2. — С. 11 — 14.