…Упрямая оппозиция, бытующая в названии этой статьи, на самом деле не имеет никакого отношения к истинной расстановке героических сил и прочих персонажных декораций. И знаменитый фотограф Брассай, увлекающийся не только живописью, но и литературой, в своих «Разговорах с Пикассо», которые он издал к 80-летию художника, был и остается не менее значим для мировой культуры, нежели герой его книги. «А рисовать? Вы по-прежнему не рисуете?» — при каждой встрече упрекал своего скромного визави великий Пабло.

Кстати, встреч у них было немало, первая датирована 1932-м годом, последняя — 1960-м, и описывает их Брассай достаточно подробно. Тем зримее является перед нами фигура именитого художника, без кулуарных прикрас запечатленная скупой кистью благодарного биографа.

Впрочем, сам Пикассо — в процессе создания великого «Минотавра» — как известно, собственноручно изложил историю всех своих метаморфоз, когда-либо происходивших с ним на долгом творческом пути. Так, грозный, упитанный и полный сил бык в серии его рисунков превращается в схематичного, худосочного, карикатурного мутанта — картонного монстра с микроскопической головкой муравья.

Конечно же, автор книги далек от столь крамольных аллюзий, но описывая события каждой встречи почти всегда уточняет, что «старался воспроизводить наши разговоры как можно точнее, однако без контекста они выглядят как рыба, вынутая из воды: им нечем дышать». И поэтому — контекст, вот что важно в этих записях, рассказывающих об известных, казалось бы, людях и фактах.

Вот начало истории, парижская мастерская Пикассо на улице Боеси, где художник начинал, а после — на улице Сан-Огюстен и, наконец, на Лазурном берегу, куда Брассай приезжал к уже легендарному деятелю искусств, автору «Голубя мира” и прочей интернациональной атрибутики. Периодически появляются и исчезают, словно персонажи драмы всемирного искусства, имена героев этой славной эпопеи — Андре Бретон, Поль Элюар, Жан-Поль Сартр, Альбер Камю, Жан Кокто, Анри Матисс, Фернан Леже, Сальвадор Дали. Дружеские попойки, скандалы и ссоры, рассвет и закат авангардного искусства первой трети ХХ века. Исторический контекст дальнейших событий не так ярок, поэтому подан конспективно: «англо-саксонские войска высадились в Северной Африке; 4 мая была одержана победа в Тунисе; в прошлом месяце союзники отбили Сицилию; они высадились в Калабрии и в Салерно; с Муссолини покончено; Италия капитулировала; 4 февраля завершилась битва под Сталинградом; армия фон Паулюса окружена и уничтожена; немецкие войска откатились к Днепру; британские ВВС бомбят заводы, порты, железнодорожные узлы… Высадка союзников на Атлантическом побережье, судя по всему, уже не за горами».

К описываемому времени сюрреализм, естественно, уже кончился. Никто более не вспоминал о «сеансах автоматического письма, гипнотического сна, расшифровывания сновидений», из которых, как надеялся метр авангардного искусства Андре Бретон, вырастет будущее искусство. Зато все вдруг вспомнили, что любимый художник Пикассо — Эль Греко, и что он так и не присоединился к сюрреалистам, хоть и издавал с ними журнал «Минотавр». Даже Фрейд, помнится, отказался подтвердить какую бы то ни было связь между психоанализом и сюрреализмом, несмотря на все усилия Бретона, который даже лично посетил ученого в Вене.

В начале своей карьеры, будучи убежденным кубистом, Пикассо утверждал, что если разрезать его полотна на части и заново сложить их как плоскости, то получатся скульптуры. И что картина должна отображать предмет с такой степенью пластичности, чтобы инженер мог построить его в трех измерениях.

Кажется, автор книги, изощренный в своем искусстве фотограф Брассай, достиг подобного калейдоскопичного эффекта в описании разговоров с Пикассо. Вот, например, их втреча, когда художнику исполнилось пятьдесят, и он был уже весьма широко известен, обладая всеми зримыми атрибутами этого статуса: «Испано-сюиза» с шофером в ливрее, целый гардероб костюмов от лучших портных, породистые собаки, соединенные воедино две богато обставленные квартиры, небольшой замок в Нормандии — он тогда только что приобрел свой Буажелу, — сейф и хорошенькая любовница. К обладателю замка Пикассо захаживали в гости граф Этьен де Бомон, Миссиа Сер, Эрик Сати, Манюэль де Фалла, Артур Рубинштейн, Жан Кокто — все тогдашние знаменитости, «весь Париж». Сам он тоже не пропускал ни одной театральной или балетной премьеры, ходил по приемам и вечеринкам, всегда в сопровождении жены — красивой и элегантной».

Описывая при этом светскуя жизнь, которая била ключом, внимательный автор не забывает отметить, что Пикассо всегда любил цирк, и первый продавец его картин был клоуном в Медрано. «Непонятно только, как могла художнику, жившему на Монмартре и Монпарнасе, прийти мысль поселиться на улице Боеси?» — удивляется Брассай, и это чувство не отпускает его до конца книги. Он сопротивляется ему, не хочет верить, видит во всем лишь досадное недоразумению, по которому богемный художник оказался в золотой клетке, и даже фото того периода передают это двоякое ощущение. Грустный художник сидит в кафе, и все в его позе, взгляде и даже мастерски выложенных на столе круассанах, заменящих пальцы, напоминает диковинную рептилию, каким-то образом попавшую в кадр.

И поэтому в дальнейшем фотограф в своих разговорах налегает на работу, кроя из нее быт и другие отношения с действительностью. Здесь правда интересно, здесь нет лоска и прочей мишуры. Фигурки из бумаги, проволоки и жести, из глины, дерева и бронзы. А бывало, задумчивый Пабло брал со столика в бистро обыкновенную салфетку, прожигал в ней сигаретой дырочки и выходил потешный щенок с чернильным взглядом. Как вообще проходили фотосессии? Зажег в амбаре фары своей «испано-сюизы», вынес груду игрушек — и вперед. Именно таким стремится видеть своего клиента, кумира и приятеля являющийся раз в двадцать лет фотограф, сам не без артистической хватки. «В то время я еще использовал пластины… Они были тяжелые, ими заряжались кассеты. Иногда приходилось перезаряжать, то есть все делать на месте, шаря руками в черном мешке из плотной ткани с двумя рукавами: за этой работой я был похож на вампира».

И конечно же, портреты художника — словесные, и не только. «Пикассо одет в серый костюм: мятый пиджак расстегнут, карманы отвисли, лацканы в пятнах. Под ним — синий пуловер на пуговицах и черный свитер. Воротник белой рубашки перекосился, свернувшись, как лепесток». А в другой раз, уже позднее, «вошел Пикассо — в шортах и полосатой майке без рукавов. В этом наряде он был похож на ярмарочного борца, готового сойтись в схватке с соперником: дружески обняв, он вонзил в меня свой черный взгляд». Брассай замечает и фотографирует все, что видит в мастерской метра, сознавая, что все это уже принадлежит времени, а его задача — это самое время по мере сил запечатлеть. Вот он сделал фото камина с вазами, которые художник выкрасил заново — первый проблеск его интереса к керамике. Вот снял высокие башни из пустых коробок из–под сигарет: хозяин постоянно добавлял туда новые, потому что у него не доходили руки их выбросить. Все это летело в котел творчества. «Иногда он использовал пути, лежащие вне живописи, употребляя в дело любые подручные инструменты — к примеру, кончик яйца, смоченный в чернилах», — сообщает автор книги.

Или вот еще был случай. «Пикассо нашел мою маленькую пластинку и был заинтригован: он пощупал ее, понюхал, погладил, и она ему понравилась, — вспоминает Брассай. — Когда через день-два я снова пришел к нему, он показал забытую мной пластинку, держа ее аккуратно двумя пальцами, чтобы я мог видеть на просвет. — Взгляните, что я c ней сделал, — сказал он. С помощью гравировальной иглы и своих бесконечно терпеливых пальцев он сделал из нее «творение Пикассо» размером 6 на 9 см. Я ее помню очень хорошо. Она представляла собой женский профиль, похожий на то, что он в ту пору лепил и рисовал под влиянием своей музы Марии-Терезы Вальтер.

И разговоры — сумбурные, взрывные, артистичные. «Вы заметили, что уличные кошки всегда беременны? — восклицал художник. — Это естественно, ведь они думают только о любви». «Как вам нравится это создание? — продолжал он, не дожидаясь ответа. — В один прекрасный день на блошином рынке я набрел на манекен, отлично исполненный, с высокой грудью и округлым задом, но без рук и головы… Я приделал ему руки и голову. Левая рука — с острова Пасхи, ее мне подарил Пьер Лоеб, правую руку и голову я вылепил сам» .

И вот уже 60-е. Разговоры не только с Пикассо, но и с Генри Миллером, а сам художник теперь обитает на вилле, на Лазурном берегу. В гараже — солидный «линкольн», на стене — знаменитые «Авиньонские девицы». «Что они здесь делают? — удивляется постаревший биограф. — Разве их место не в Музее современного искусства в Нью-Йорке?» И сам Пикассо здесь другой. Обтягивающий шерстяной свитер, лицо коричневое от мистраля и жаркого солнца, «В восемьдесят лет его мышцы все так же гибки и эластичны, а реакция стремительна, как и раньше», — умиляется фотограф, но на самом деле стремительность эта уже совсем иного характера. Изменился контекст, исчезли тени и полутона, мир стал ясен и хрупок, словно высохший скелетик муравья в капле янтарной смолы. Но бык в финале разговоров с художником еще ревет и пускает пар в газетные сопла репортеров, и каждый раз, когда Пикассо теряет кого-то из друзей, весь мир начинает ждать, «что он скажет». Когда умер Брак, его буквально осаждали, а после смерти Жана Кокто он был вынужден бежать из дома. Вот для чего была нужна последняя стремительность падающего девятым валом домкрата, который до недавнего времени поддерживал грандиозный миф о художнике.