…Эфир сегодня заполонили старые и новые сериалы на воровскую, тюремную, блатную тематику, в которых с какой только стороны не подходят в освещении табуированной до недавнего времени темы. И со стороны закона, и с боку законников. А так чтобы по-настоящему, как говаривал герой Булгакова, — этого нет. Чего именно? Красоты языка, как ни странно, ведь тема, согласимся, непростая, даже метафизическая, вот и язык должен быть не только феней, то бишь арго, но и человеческим тоже. И не только язык. «Бутырка, например, очень красивая», — сообщает герой дневниковой прозы «Кошкин дом» Ильи Спрингсона, а еще «в тюрьме чем хорошо, так это тем, что не надо думать, где жить». Для музыканта, слоняющегося по впискам и съемным квартирам, выгоняемым со всех работ, наверное, так и есть. А не киношное «в тюрьме сейчас хорошо, макароны дают». Кашу там, оказывается, дают, и даже гречневую по праздникам.

Здесь вообще почти все «не по понятиям» современной литературы, привыкшей живописать тюремную жизнь по лекалам Шаламова (пример тому — фильм про него, снятый 27-летним режиссером), и даже хрестоматийный тюремный лозунг «Не верь, не бойся, не проси» у Спрингсона звучит иначе: «Всё пройдёт. Всё будет. Всё сгниет». В конце там, правда, еще «радуйся» («что не подох»), но это неважно, поскольку снова в стиле кино («Спасибо, что живой»), а у нас все–таки литература. Хотя, автор настаивает, а его герой (ego, уточним, наконец, alter) сравнивает свою жизнь именно с этим жанром: «Какое-то не моё кино, которое не хочется смотреть, но которое каждый раз, с утра, включают». То есть, «спасибо» будет мало, да никто и не благодарит за такое, а вот упомянутое «радуйся» — это в самый раз, с «богородческими» коннотациями, что пристало тюремному канону, в котором завсегда «справа — церковь, слева — тюрьма». Даже если «радуйся, что не подох и не умер, что живой и скоро всё встанет на какие-нибудь места, скоро выпадет снег и ты отсюда свалишь».

Итак, про «какие-нибудь» места, куда то и дело заносит героя этой прозы. Например, Кошкин Дом, как именуют корпус для психически больных в Бутырской тюрьме. Места не столь отдаленные, стоит, наверное, сказать, дабы не нарушать вышеупомянутую конвенцию, да только случается все здесь и теперь, далеко ходить не надо. Это, скорее, путешествие в литературу, где и Гоголь, и Ерофеев в соответствующих местах — хотя, «Кошкин дом», кроме тюрьмы в первой части — и про дурдом во второй, а не только лишь по темным и ужасным углам нашего с вами бытия. Хотя, дурдом, как уточняет герой, ещё хуже: «Если в тюрьме существуют хоть какие-то иллюзорные права, то в дурдоме и их нет. В дурдоме ты вообще не человек. И пиши ты хоть в Гаагский трибунал свои жалобы — дальше мусорного ведра дело не пойдёт».

Впрочем, в тот 2010-й год светило солнце, была жара, и не то что сидеть в Бутырке, а вообще жить не хотелось, как нашему герою. Тут даже на воле, если помните, в такую жару девушка у Стогова взяла за руку любимого, и то он с нею неделю не разговаривал, а уж когда «статья от двух до шести, но светит мне дурдом», то не до тактильных ощущений, согласитесь.

Впрочем, девушка у героя тоже есть. И самолет, которым она летит в начале повествования. Да такая, что «ждал её полгода, сходил с ума. Пил, как идиот, вытворял гадости и играл концерты во всяких Томсках, занимался фигнёй и жил в Крылатском». Словом, в стогу ночевал. А вот, если, опять-таки, помянем Стогова, то окажется, что недаром делят литературу на возрастные отряды. «В этом году тридцать исполнилось мне, — удивлялись в конце 90-х в романе «Мачо не плачут». — Понятия не имею, как так получилось». «Мне 31 год, вторит герой Спрингсона. — Я никогда не думал, что окажусь наедине с собой настолько серьёзно».

Стоит, наверное, заметить, что разница между поколениями детей и отцов все–таки есть. Дети — хоть в девяностых, хоть в двухтысячных — удивляются, что им уже тридцать, и, в общем-то, все. Отцы же напоминают, как в случае героя Спрингсона, что в тридцать у них тоже было «все», но совсем другое: квартира, машина, семья. Рыбалка, наконец. А у детей «ни хрена нет, кроме гитары»: пустота, ветер в голове. Точнее, воздух. «Я понял, что самое главное в мире — это воздух», — констатирует герой в «Кошкином доме». Воздух свободы? Тот самый, который отцы в шутку ловили, срывая в застойные времена обертку с дефицитной импортной кассеты? Ну, или на рыбалке, опять-таки…

Итак, тюремный, по сути, дневник. «Откровение от меня-дурака, — уточняет герой. — (Я с вальтов съезжаю, какой там на хрен стиль?)». И тем не менее. Иногда это напоминает «Записки сумасшедшего» Гоголя (ведь герой косит под психа), когда «Чайник у нас протёк, Миха рычит», или когда «Боже, за что это всё со мной? Я догадываюсь за что, но зачем так-то? Можно было чуточку попроще? Чуточку не так холодно, Господи…» Иногда — философствования «подпольного» Достоевского: «Там, за всем, что мы видим, есть что-то невидимое нам. Чувство смерти и серые дни. Дождь и время. Сколько мне?» Связи нет, таджики в камере (а еще Пушкин и Ленин), на суде можно дотянутся до руки любимой, ведь «она меня любит, я это знаю, и ещё она похожа на кошку». А еще «508-я отжигает, пишут нам маляву, читаю: «Ночки доброй, братцы. Нет ли у вас свежих газет?». Охренели совсем. Я написал, что есть только вчерашний «Times».

И в каждом случае, как в песне, есть только миг, когда текст начинает затягивать, и весь этот лаконизм, скупая и горькая риторика, пунктир событий и черновик чувств кажутся прозой, единственно возможной в мире, где правит Матрица. И где, кроме «мига между прошлым и будущим», есть «только окно с видом на тюремный двор и угловой дом по Новослободской улице».

И снова кино. Почти как в «Том самом Мюнхгаузене» (ведь герой все–таки романтик), где тюрьма — «Чудесное место… Здесь рядом со мной Овидий, Сервантес — мы будем перестукиваться». И даже если сделаем скидку на время, и сидельцы уже другие, все равно аналогия. «А сколько в тюрьме действительно стоящих и правильных людей? — подтверждает наш герой. — Единицы. Но эти единицы — личности. Личности, которые навсегда впиваются и в память и которых не встретишь на улице. Тюрьма как золотой прииск. Среди тонн говна — один грамм золота». Словом, традиция. Литературная, как институт, в который с этой самой Новослободской ездил. «Вообще, Литинститут произвёл на меня самое грустнейшее впечатление после владимирского завода «Автоприбор», — оживляется наш герой. — Лит — это клоака мира, туда вообще нельзя заходить, чтобы не превратиться в дерьмо. Количество мразей в этом заведении зашкаливает за все разумные пределы». Думаете, в тюрьме лучше?

«Со мной в хате трое убийц, — узнаем дальнейшие подробности. — Справа, сразу через тумбочку, дрых¬нет Димка Мальборо, художник с Арбата. Грохнул двух скинхедов… За Димкой спит Миха. Миха в Афганистане убивал душманов, а здесь разных людей. Напротив Михи храпит Костя. Костя повар, и убил он чувака молотком для отбивания мяса». Но, похоже, именно здесь и «всюду жизнь», и бессильна Матрица, и есть кому руку подать. «Ночью поймал себя на мысли, что с этими тремя мне проще и интереснее, чем с полубогемным сбродом, что окружал меня на свободе. А кто вообще окружал меня на воле? Завистливые подонки и говнюки, тупые дуры и безвозвратные терпилы… Или всё это бред? Может, весь народ был нормальным, а это я оказался такой сумас¬шедшей идиотиной? Или просто я стал привыкать к тюрьме?»

Как видим, чрезвычайно больно бьет палка прозрения, и литература рождается такая, знаете, честная. Короче, не для премий. И скрытые цитаты повсюду — от Леонида Андреева до Егора Летова. Неосознанные, наверное, подсознательные. Хотя, как знать. Кое-что автор точно знает. «Сколько раз я видел мир, выходя из чужих подъездов. Привет, Венедикт. Я знаю, о чём ты писал в первых главах своей поэмы», — передает иногда приветы классикам, ведь он самого Ерофеева в детстве видел. Вспоминается, что «в России надо жить долго», и желательно «спать и видеть сны», и прочая апологетика, которая и отличает любой дневник со стихийными аналогиями от позднейших (отредактированных) мемуаров. Кстати, у Спрингсона «спать нужно хорошо и долго, так как моя психика во время сна не умничает и выдаёт цветные сны».

Но в конце все равно просыпаешься, понимая, что такое кино — это пресловутые сны о чем-то большем. «И не бухло виной чему-либо, как думал мой папа, — подтверждает герой, — бухло там не играло серьёзной роли, так, третий план. А что-то большее, чем бухло, что-то вообще страшное не давало жить, что-то не моё терзало меня — и я с этим жил. И меня это за…» Словом, привело, как видим, в литературу. Хотя бы на час, данный для чтения. То есть, трудный период длиною в жизнь.