…Исторически авангард всегда воспринимался у нас как-то однобоко. То говорили, что он был «остановлен на полном скаку» в далеких 1930-х, то сметен прагматикой пролетарской культуры, а то и вовсе растворился в мелкобуржуазной стихии советского обывателя. «Мнимый авангард — кому он служит?» — воскликнул в эпохальных 1960-х друг советского народа Джеймс Олдридж в журнале «Коммунист», и вопрос был исчерпан.

Но каждому очередному исследователю авангарда когда-нибудь становится «за державу обидно», и он в очередной раз заново проверяет нестройную алгебру идеологических постулатов.

Примечательно, что сами представители ранних авангардных направлений никогда не называли себя авангардистами, поскольку понятие «авангард» обрело устойчивый терминологический статус с явным опозданием — лишь к началу 1920-х годов. К этому времени новаторское бунтарство, охватившее целое поколение европейских и русских художников, родившихся в 1870-1880-е годы, уже реализовалось во множестве стилистически разнородных направлений, индивидуальных и групповых творческих концепций не только в искусстве, но и в литературе, архитектуре, музыке.

Подобная многоликость, возможно, образовывала некий культурно-исторический дискурс, но при этом полностью исключала возможность точного определения стилистических критериев какой бы то ни было «авангардности». Впрочем, заимствованное из военной терминологии понятие «авангард» — «передовой отряд» — вполне отвечало наступательной поэтике новаторства с момента его появления вплоть до 60-х годов, которым посвящены «Разговоры в зеркале».

Итак, второй авангард — уже не первый, это ясно. И книга бесед с его представителями, выходившими в свое время в русскоязычном израильском журнале «Зеркало», тоже явление не первой свежести. Первый авангард — системное подражание порой даже народному искусству, как у Марии Синяковой, а второй — уже западное, стихийное явление, породившее дип-арт. То есть, стихийным он был по своему разночинному составу, в то время как этимология его была вполне оправдана, закономерна и зависела от коммуналных обстоятельств, а не привезенной в Москву выставки Фернана Леже. «Советское рабское общество порождало из себя анархистов, революционеров, нестандартных людей, которые возникали автономно из всех социальных слоев», — свидетельствует художник и поэт Михаил Гробман. — В частности, так возник Второй русский авангард, который является соединением всех этих как бы случайно зажегшихся огоньков».

В получившейся книге о русском авангарде под названием «Разговоры в зеркале» детально описаны истоки этого специфического явления и раскритикованы почти все его участники, создатели и прочие истуканы этой эрзац-эпохи советского искусства. Знаменитый коллекционер Николай Харджиев, литературовед Эмма Герштейн, поэты, писатели и художники Станислав Красовицкий, Всеволод Некрасов, Михаил Гробман, Илья Кабаков, Саша Соколова и Павел Пепперштейн — все они рассуждают о времени и судьбе. Причем время, как правило, одно — 1960-е годы, в которых застыл этот самый второй авангард, и которыми подпитывается нынешнее «актуальное» искусство. Что же касается судеб, то трагичнее истории Николая Харджиева, обворованного хвалеными западными славистами, может быть только судьба почти всех участников «Разговоров в зеркале», однажды узнавших, что Запад они совершенно не интересуют.

Примечательно, что все интервью, причем абсолютно «необрезанные», в принципе, доступны на сайте журнала «Зеркало», Но будучи собраны в одной книге, они оказались более кошмарны для либеральной публики. Как ранее были еще более кошерны для радикальной. Подтверждением этому стало нынешнее возмущение гуманитарной тусовки давними разговорами с Харджиевым и Герштейн, в которых даются весьма нелестные отзывы о классиках советской литературы и искусства. Родченко у Харджиева («дрянь и ничтожество полное»), сам Харджиев у Герштейн («квартирный склочник») — это ли не профанация устоявшихся мнений о русском авангарде? Не говоря уж о прочем бестиарии подпольного толка, когда Бродский у Станислава Красовицкого «начал раздуваться из лягушки в слона, и ничего из этого не получилось».

То есть, с одной стороны, как следует из предисловия к «Разговорам в зеркале», «читатель бесед невольно перенимает ощущение, что революционные 1960-е годы и сегодняшний день обладают общим кровообращением». С другой стороны, становится ясно, что «инновативный импульс» — это как раз вневременная сила сплетни, раздора, сладкой зависти и творческого неудовлетворения, граничащего с мазохизмом.

Ведь в эмигрантской среде поэтов и художников 60-х годов, как правило, со временем ничего не меняется. Вагрич Бахчанян, по мнению Лимонова, остался на уровне юмористического отдела «Литературной газеты», Валентин Воробьев, как считает Анатолий Брусиловский, это выскочка и бездарь, а Оскар Рабин на знаменитой бульдозерной выставке вообще ни разу за ковш не держался, о чем забывает рассказать в сегодняшних своих интервью. И если упомянутый Михаил Гробман в одной из бесед говорит об искусстве 1960-х годов как о «крупной змее, которая и раньше внушала страх и уважение, а теперь один только виток ее грандиозных колец способен повергнуть слабонервных в обморочное состояние», то со временем змеиные яйца русского авангарда вылупились не в вечность и не в музейное никуда, как боялись его герои, а в прекрасное сегодня постмодерного разлива.

В предисловии к этой необычной книге детально объясняется и тип монтажа круглых столов, происходивших в «Зеркале», и принцип отбора авторов, и заслуга самой Врубель-Голубкиной, которая органично вписывается в жанровую канву бесед со знаменитостями первого сорта и второго авангарда. И даже ее личный авторский стиль раскрывается, и выглядит она при этом полноценным автором и одновременно героем «Разговоров в зеркале». Не отмечено другое.

Во всех беседах чувствуется, конечно, пресловутая «ностальгия по настоящему» — у художиков и писателей — но еще более полны они обычными человеческими страстями: завистью и обидами, наговорами и оговорками, спетнями и разоблачениями. Какой авангард, о чем вы шепчете? Это старый, старый мир, как у Булгарина в «Голубом сале» Сорокина. «Своя личная история всегда важнее, чем всякая история искусства», — отмечает художник Виталий Комар. И поэтому честь и хвала автору книги, которая в беседах со своими подопечными сумела создать из их мерцающих смыслов, обид и жалоб целый дискурс исторического житья-бытья за пределами Родины, творческих союзов и не сложившейся, в общем-то, судьбы, но «сделанной», как говаривала Ахматова о Бродском, биографии.