…Так уж сложилось со времен проклятого постмодернизма, в котором все мы давно и надёжно застряли, что сегодняшняя история — это сплошная симуляция. Вроде имен вместо книжек, модных вещей — вместо привычного легпрома, и популярных телевизионных персонажей — вместо героев нашего времени. Налицо имеем то, что повсеместная жизнь на диване желает воспринимать за беспристрастную хронику, а получив, называет безутешной реальностью. И даже, если
Украина в огне
Взять хотя бы известный в недалеком прошлом проект «Фатальные стратегии» украинского модельера Ольги Громовой, исполненный в Киеве по мотивам одноименной книжки французского философа Жана Бодрийара. Метафора утраты системы координат в современном обществе и превращения ценностей в символы была реализована на ура. Коллекцию одежды можно было увидеть лишь «раз в жизни», после чего все наряды были прилюдно сожжены в огромном камине и колбочки с пеплом розданы гостям финального банкета. Да, еще украинский перевод «Фатальных стратегий» Бодрийара, с удовольствием перевернувшегося в гробу, раздавали бесплатно, а цитаты из нее экспонировались на сцене бегущей строкой. Впрочем, саму книжку, вдохновившую авторов шоу, почему-то не сожгли.
В принципе, идея смерти под фанфары в проекте Ольги Громовой под наблюдением агенства «Клиника Дорошенко-Грищенко» была проиллюстрирована вполне достойно. Налицо оказался этакий симулякр сродни «Войны в заливе» Бодрийара, вот только исполненный с излишней серьезностью. И пускай для сценического искусства подобный архаизм, отыгранный в стратегиях 90-х, вполне допустим, но для ее вербального собрата — это очевидная смерть. И даже не клиническая, поскольку не на миру, и потому в «литературном» контексте здесь просматриваются совсем иные смыслы.
Вот, скажем, остался ли доволен подобным костюмированным действием переводчик «Фатальных стратегий» Жана Бодрийара — сельский философ-радикал Леонид Кононович, в свое время подаривший землякам «Божественную левизну» этого же автора (а еще «Пространство литературы» Мориса Бланшо)? Ведь как переводчик и настоящий буйный радикал он занимается тем же, что и Бодрийар — изнутри разъедает Систему. Для него Украина — как и Франция для автора «Фатальных стратегий», — это симулякр и гиперреальность, чьи образы использованы в упомянутой «Матрице» братьев Вачовски. Только вот на вопрос о выборе между красной и синей таблеткой, Кононович выбирает капсулу — «украинскую культуру», как инородное тело в чужеродном механизме глобализации, этакую лингвистическую бомбу собственных переводов современных зарубежных философов на язык неофициальной орфографии времен украинизации и Расстрелянного Возрождения 1920-30 гг.
И что же в сухом остатке? Стучится ли пепел не сожженного, но извращенного Бодрийара в сердца украинской публики? Наверное, вряд ли. О данном мыслителе принято говорить, как об основоположнике философии постмодернизма. Но какова была «философия» Бодрийара, и каков был его «постмодернизм»? Специфика этого «Уолта Диснея современной метафизики» и «меланхолического Ницше» в том, что философия в его трактовке абсолютно неактуальна, культура напоминает историческую помойку, а постмодернизм и вовсе не то, чем мы привыкли кормиться из рук Лиотара, Делеза и Деррида. Если сии мэтры, по мнению Пелевина, подобны международной банде цыган-конокрадов, с гиканьем угоняющих в темноту последние остатки здравого смысла, то Жан Бодрийар, наоборот, возвращает нам простоту отношений. Ну, словно в истории с его украинским переводчиком.
Хлопнул водки с бодуна — затрещали дискурса!
Как и в случае переводимого им Бодрийара, тексты самого Леонида Кононовича — известного маргинала, не обремененного регалиями, заработавшего литературную славу боевиками, а хлеб насущный — чуть ли не наемником в Родезии и Анголе — апеллируют не к слуху, а к технике касания, медленного перелистывания фактов, страниц и событий. А как иначе въехать в этот сложноподчиненный нарратив современного философа, переведенного языком столетнего национального атитпропа, и исполненного исконно национальных форм и спряжений? Говорят, Бодрийар изменил режим чтения, накалил градус интеллектуальной диагностики, заселил ментальную пустыню современности веселой симуляцией, способной порождать реальность. И поэтому, перечитывая его книжки, — то ли о мире вещей, окружающих человека, то ли о войне в Персидском заливе (которую автор воспринимал как грандиозное телешоу), понимаешь, что прелесть философии не в результате, а в процессе мышления. То же самое можно сказать относительно «отца украинского боевика» Леонида Кононовича. Его герои вырезали языки у предателей лишь в фантазиях автора-радикала, а в реальности из всех романтических «бригад» национальной сутолоки начала 90-х возникли лишь скучные «фракции» парламентской действительности. С другой стороны, когда художественная практика постмодернизма, отгремев в США, пролилась на Францию скупым дождем бессмысленного эстетства, лишь благодаря модному Жану Бодрийару с его концепцией симулякра, оказавшейся блестящей рекламной упаковкой фирменных идей, постмодерн обрел второе дыхание.
У нашего Кононовича та же история. По отношению к фигуре этого человека-легенды в области мировоззренческих ценностей можно строить систему координат, сверяясь с масштабами его маргинальной жизни, не хуже, чем относительно Бодрийара. Он ездит на семинары переводчиков во Францию, но чаще всего — в районный центр, где можно хлопнуть грамм триста казёнки, загрызнув леденцом и погрустив у окна закусочной в ожидании обратного автобуса. Дома не пьет, а вот в городе, говорит, «завжди хочеться потянути стаканюру, щоб не бачити “піздоватізму життя цього”, як писав Подерв’янський». А еще к нему никогда не дозвониться, поскольку либо новую бензопилу во дворе с соседом испытывает, либо в лесу с собакой бродит, чтоб, провалившись под лед, выбраться и, согревшись, опять-таки, погрустить, закусив карамелькою пейзажа.
Кто убил Бэмби?
А что же в этом «районом» контексте — Бодрийар? Вот, скажем, читал он лекции в парижском университете, и что? Кононович тоже с молодежью мучится. «Редагую вбиті тексти перекладачів-початківців і так набридає, що здуріти можна», — пишет в отчаянье автору этих строк. И потом, у самого Бодрийара — что за философия, и каково было его преподавание? Помнится, Яновский как-то спросил у Шестова: «Почему вы читаете лекции по писаному?» Тот ответил: «Нет сил смотреть на лица!» То же самое у французского философа, чьи лекции, с которыми он неоднократно приезжал в Россию, были не артистическим перформансом, как у Деррида или Мамардашвили, а скучным сеансом авторского чтения. Просто его философская позиция заключалась несколько в ином. Предлагая собственную интерпретацию структуры повседневной жизни, Бодрийар подразделял вещи на функциональные (потребительские блага), нефункциональные (антиквариат, художественные коллекции) и метафункциональные (игрушки, гаджеты, роботы). Как видим, смерть в этой системе ценностей явно неактуальна. Даже если мебель ломать и сжигать одежду на подиуме.
И напоследок об авторе коллекции, киевском художнике-модельере Ольге Громовой. Опять-таки, в контекстуальном боа из перьев постмодернизма. Словом, не лучше ли было подверстать под вышеупомянутое дефиле «Фатальные стратегии» всего лишь Ролана Барта, писавшем о моде гораздо чаще и эффективнее, чем Жан Бодрийар? Ведь моды в Украине — чуть, коллекции в основном покупают жены глав государства, и по сниженным ценам — звезды эстрады, а вот у Барта все гораздо демократичнее. К тому же, в своей книге «Система моды» наш куртуазный маньерист писал не о смерти, а о Женщине. Именно так — с большой «семиотической» буквы. И пускай его Модная Женщина представляла собой всего лишь удобный манекен для литературоведческих, а не галантерейных упражнений, но именно поэтому она решительно отличалась от моделей массовой культуры: ей неведомо горе (и смерть). Даже если на сопернице точно такой же платье, как у нее самой. «Мода представляет собой коллективное подражание регулярно появляющимся новинкам, — возмущался Барт, — даже если в качестве алиби она ссылается на индивидуальное самовыражение: именно Мода и убила дендизм».
Недавно же, говорят, убили всего лишь Бодрийара.
