Create post

Психея на пути к Содому

Simon Libertine
panddr

Давно уже не секрет, что любые формы народной религии, социальной мысли и более или менее высокой литературы так или иначе связаны с откровенной сексуальностью. О чем, собственно, и речь в книге известного слависта и профессора Европейского университета (Флоренция). Чем же автор «оправдывает» декаданс, в суждениях о котором до сегодняшнего дня не перестают захлебываться в ажурной пене своих публичных выступлений петербуржские эстеты вроде Андрея Аствацатурова и Маруси Климовой? Правильно, глубокой традицией этого явления, издавна укоренившейся в современной культуре. Впрочем, не так уж глубоко и не в такой уж современной — понятно, что о превратностях судьбы-злодейки в атмосфере гниющей действительности живописал не только Глеб Самойлов из «Агаты Кристи». «О том, что человек может получать наслаждение в страдании, знали Пушкин, Бодлер, Достоевский, Ницше, — подтверждает Александр Эткинд в своем исследовании порочного века. — Но Захер-Мазох показал это с наглядностью, которая присуща порнографии, сумев остаться по эту сторону высокой литературы».

Именно этот принцип — «уйти, чтобы остаться» — и был основным в поэтике будней для всех последующих декадентов высокого, среднего и вовсе уж экономного стиля и класса под названием «декаданс», который в России утвердился в качестве главного, как сказали бы сегодня, тренда именно в Серебрянном веке.

Что же случилось в то нелегкое для партии большевиков время? Почему лучшие умы империи вдруг ударились в услаждающие душу лишь в миг эйфории косноязычие, бледную немощь, явное богохульство и прочие девиации во сне и наяву? Русско-японская война, скажете? Кровавое воскресенье? Опять-таки, немцы какие-то?

Не вдаваясь в особые подробности, отметим, что автор книги довольно толково излагает суть дела, бегло пересказывая основные сцены восстания на Очакове, в плену, бреду, а также в бархатном подполье того времени, когда психоанализ заменил все, вплоть до национальной идеи. И это было горько, товарищи, о чем в то время откровенно распространялся даже сластена Осип Мандельштам: «С тех пор, как язва психологического эксперимента проникла в литературное сознание, прозаик стал оператором, проза — клинической катастрофой».

В принципе, если уж не к ночи были помянуты немцы, дело более чем ясное. «Ясность этого мира — прямое следствие Просвещения и порожденных им метафор — заканчивается на границах психологического заповедника, — в свою очередь сообщает автор, имея в виду пускай не немцев, но точно то, чем оказались для России восторженные идеи либерте-эгалите-фратерните. — Внутри его, в запущенном пространстве между перверсиями, царит мерцающая полутьма».

Вот почему, наверное, венчающее вершину «психологической» культуры гильотина Революции была уместна, как очищающий жест варвара, скифа и, само собой, азиата, которому с радостью бросились подпевать более цивилизованные менестрели всех интеллигентных мастей и сексуальных ориентаций, уставших от мистико-эротических схваток с демоном новой буржуазности, коих хватало в среде даже особо буйных поэтов современости. Им был нужен «новый человек», оказавшийся ничем иным, как хозяином жизни, которого вызывали активным столоверчением всех основ прежней жизни русские декаденты, а завершил их бесноватое кривлянье завравшийся Троцкий, призывавший выпустить именно новое «улучшенное издание» человека.

Понятно, что книга Александра Эткинда в свое революцинное для отечественной словесности время тоже уже издавалась, и перед нами ее дополненное переиздание. Тут как в случае с любым удачливым писателем — стоит единожды ухватить свою рысь за фост (то есть, конечно же, за хвост), и вдогонку сразу же напечатают (под такой же обложкой) все написанное и благополучно погребенное в закромах. То есть, сборник работ Эткинда о Серебрянном веке, повторим, издавался, став сенсацией 90-х годов, но кто же теперь об этом вспомнит! Тем более, на фоне нынешних блестящих публичных лекций известных российских культурологов и не менее занимательных сборников о школьной классике вроде «Советской Атлантиды».

Да и сам автор не прочь поддержать хилую интригу с искуссными по своей заманчивости названиями глав вроде «Лед, меха, форель: от Мазоха к Кузмину». Потому что напиши он какую-нибудь «Фонетическую проскрибцию рефлексивной экспликации», так никто ведь книгу в руки не возьмет. Вот почему всегда существовало железное правило для ученых всех мастей, желающих перевести сухие буквы с мертвыми концептами в живую плоскоть трехмерной книжки научно-популярного, как у Эткинда, жанра. То есть, придумывание заманчивых названий, которые не всегда отражают содержание самих глав. У Эткинда, правда, отражают. Причем массово, и порой даже до кучи смешно, как говорят картежники: «Лед, меха, форель: от Мазоха к Кузмину, или Контекстуализация желания». То есть, здесь слегка зашифрованы главные культурные коды того самого Серебряного века: сборник Михаила Кузмина «Форель разбивает лед», «Венера в мехах» Леопольда фон Мазоха и позднейшие «машины желания» сюрреалистов вкупе с многообещающим словом «контекст», в котором, словно йог на дне морском у одесских классиков притаился, естественно, «секс» и бороздящее умы советских современников автора судно Тура Хейердала (еще одна эротическая коннотация) под названием «Кон-Тики».

Но довольно о грустном. В «Содоме и Психее» много радости, здесь даже не совсем «политкорректная» Гоморра в классическом варианте мифологической константы опущена, и вставлена не менее интригующая Психея. Словом, полевые (и морские) девиации в данном случае прилагаются. Впрочем, куда же без них в Серебрянном веке! И автор трудолюбиво подбирает для благодарного, но не шибко просвещенного читателя соответствующие факты, фигуры и прочие контаминации данного эфирно-кокаинового периода в нашей с вами интеллектуальной истории. Например, Григорий Распутин. Или того пуще — Михаил Кузмин, который наряду с личным «гомоэротическим» отвращением к большевикам, свою собственную, то бишь «общественную» Незнакомку-революцию в кожанке и с хлыстом, подобно Блоку, все–таки прославлял: «Такие женщины живут в романах <…> / За них свершают кражи, преступленья <…> / И отравляются на чердаках».

Кстати, о названии книги Александра Эткинда, которая мудро расшифровывается как «Очерки интеллектуальной истории Серебрянного века». Ну, а с налета, у прилавка, все это читается, как «Очень интеллектуальная история…» Ну, а какая же еще она была у данного периода, за которым последовало всяческое раскулачивание любых завуалированных смыслов? Угловатая фоника в паре с изменненой в лице строфикой, словно графиня из телеграммы Остапа Бендера, бежала топиться к пруду Истории — вследствии дружбы пролетарского наследия с академическими пайками для того, кто подался служить делу Революции в филологические и прочие карательные органы власти.

Об этом у Эткинда тоже немало. «Жить у кремля и писать не для печати», «Революция как кастрация», «Тайный код для заблудившегося пола» — вот какие изыски придуманы автором для описания простой, по сути, государственной машины желаний, в которую затягивало и благородного Алекскандра Блока, и даже изысканного Рюрика Ивнева, служившего в секретарях у наркома Луначарского. Дышать духами и туманами уже не получалось, поскольку миазмы подступающего железного века напрочь отбили обоняние у бывших пьеро с мальвинами вкупе. Помните? «Я знаю, ваш дар неподделен, — сокрушался Пастернак о судьбе Маяковского, — Но что вас могло занести / Под своды таких богаделен / На искреннем вашем пути».

Хотя, в эти самые богадельни и бывает дорога попутчиков всех революций, как отмечает автор книги.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Simon Libertine
panddr

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About