…Литовская поэзия всегда пробивалась к нам из тумана интернациональной дружбы как-то спорадично, стихийно, периодами. Доплывали немногие. «Теперь наших самых талантливых писателей косит водка, а писательниц — рак», — подтверждает предисловие к этому сборнику стихов грустную статистику цеховых утрат. Вот и сам автор «Танца в пустыне» и «Оды к радости» — собрания стихотворений Юрги Иванаускайте (1961–2007) — кажется, долетела к нам юрким юрком сквозь вьюгу косвенных сообщений.

Итак, кто она? Литовская писательница, художница, путешественница, участница движения за освобождение Тибета и лауреат Национальной премии Литвы (2005). Если бы не попутный ветер и не скромный подвижник, издатель и переводчик Георгий Еремин, мы бы и дальше считали, что с поэтами в Литве, словно в предисловии к одной из этих книг, можно лишь «проболтать почти двое суток, распивая красное вино и закусывая его черешками сельдерея».

На самом деле с поэтами, как Юрга Иванаускайте, можно еще дышать. Правда, коротко, экономно, поскольку путешествие она предлагает нешуточное, запаса горючего, взятого на двое суток, может не хватить. И даже не потому, что в словарике после книги присутствует «Шамбала» и «нирвана», а оттого, что до них-то рукой подать, а вот к себе, раздвоенной, достучаться — это как на Химкинское водохранилище сходить. Многие не возвращались.

Вот и содержание этих двух книг — лаконичное и емкое — довольно экзотическая поэзия, полная восточной атрибутики, территориальных привязок, тонкой и точной акупунктуры времени и места, когда непосвященному читателю вроде бы особо и нечего замечать в сквозящей вечности. «Пишу свои песни травинками на камнях», — раскрывает секрет своей тайнописи автор, и стоит вернуться и поднять этот камешек в надежде, что он окажется либо звонкой раковиной, либо куриным богом, либо просто теплой галькой с берегов Вечной Реки.

«Строчки скудные и хрупкие, как растения на скалах», — снова звучит уже узнаваемый голос, и Моховая Борода из доброй сказки заваривает из них чай для негромкой беседы о главном. Например, о том, стоит ли вообще писать, если внутренний разрыв между личным и мирским, даже облаченным в ритуальные одежды духовности, не лечит травяной настой медитации? Говорят, об этом автор спрашивала у далай-ламы, и он ее переубедил в обратном. Потому что танцевать вальс-бостон можно даже в пустыне, и это тоже будет буддизм, как в песне Боно «Танцы в одиночку».

Будучи довольно фактурной и даже предметной (чего стоит одна только ритуальная флейта из бедренной кости человека, одновременно отсылающая к футуристической «флейте позвоночника»), эта поэзия на самом деле выскальзывает из формальных сетей анализа. И автор тоже не задерживается долго на свету, будто боясь, что ее сумеют зафиксировать штрихом кисти на белом холсте, комариным укусом узнавания, именуемым интертекстуальностью, или же уколом совести на лягушачьей коже прочитанного корпуса мировой поэзии.

«Не прощаюсь но/ ухожу навсегда/ ни чернейшая скорбь/ ни белейшая/ милость/ не привяжут меня/ ни к какому месту», — именно об этом «тайные» строки исчезновения из «света» мирской жизни в «тень» будущих перевоплощений. Ведь речь, напомним, о восточной поэтике, и сборник «Танец в пустыне» даже разбит на ритуальные шесть частей — шесть состояний духа, согласно буддийскому учению.

И «авторскому» здесь тоже есть места — среди всех шести стихий: «Живу точно качаюсь/ на язычке колокола/ то шумно/ себя ненавижу/ то тихо/ люблю себя». Из всех этих проколов, прорех и скудной бахромы смысла на камешках веры, терпения и движения вглубь и слагается сложная до душевной простоты поэтика Юрги Иванаускайте. Хотя иногда кажется, что наоборот — распадается, течет, улетает. «Свет вытекает,/ как молоко из бутылки,/ назад его не вернет/ даже Дэвид Копперфилд».

Впрочем, называть все это можно как угодно, и сам автор не зря полагает, что «прозвища щедрее милостыни», главное — не искать фрейдистских мотивов в ее стихах. Особенно в тех, где «божественная» поэтическая форма конфликтует с «телесной» оболочкой. И где, даже «разбрасывая себя по всему Тибету», автор все равно присматривается к классическим сценам у ручья — там юноша с девушкой, кувшин с водой, ручей с негой и прочие «контрастирующие» на фоне духовных практик «телесные» архетипы. «Не поддаюсь, брыкаюсь,/ падаю в бездну,/ где уже лежат все мои тела», — рапортуют нам из буддийского далека. Таким образом, поэзия Юрги Иванаускайте — это конфликт, без которого не бывает «правды жизни». И в котором опять-таки — только раздвоенность на «внутреннее» и «внешнее». А также на «человеческое» и «божественное», порождающее (кроме тоски и тревоги) диалог поэта с одним из своих многочисленных «я».