Create post
Бродский и остальные

Тихий американец

Simon Libertine
Natasha Melnichenko
Alex Kuzmichenko
+2
Томас Венцлова. Пограничье: Публицистика разных лет. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. — 640 с
Томас Венцлова. Пограничье: Публицистика разных лет. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. — 640 с

Эту своеобразную книгу-исповедь, в которой автор наконец собрал свою правозащитную беллетристику разных лет, разбросанную по всему свету — от бывшего Советского Союза до теперешней Америки — вдвойне интересно читать людям посвященным. Для непосвященных шестисотстраничный Томас Венцлова, друг и соратник Бродского, окажется незаменимой лектурой о прежней «режимной» жизни — со всеми красочными подробностями сосуществования с этим самым режимом. Для того же, кому довелось не носится с погребальными деталями, а молча нести крест врага народа, и чьи ближние не выезжали за правдой за кордон и оттого были уничтожены в родной сторонке, «Пограничье» известного поэта и переводчика окажется не лишней возможностью сверить тоталитарные куранты с зарубежным Гринвичем восторжествовавших свобод.

С другой стороны, после мемуаров пламенных дисидентов и прочих жертв советского режима в книге Венцловы освещается еще один специфический путь из внутренней эмиграции во внешний космос закордонного инобытия. Так, в своей лекции о положении дел в правозащитном мире автор рассказывет о тех кривых дорожках, которые вели его, сына бывшего наркома просвещения, к ипостаси диссидента. Позиция «не могу молчать» заканчивалась либо бытовым алкоголизмом на пресловутых кухнях, либо соглашательством с режимом, либо тихой фрондой, как в случае самого Томаса Венцловы.

Ведь автор книги и в самом деле предстает в собственной истории ничем не примечательной личностью, стандартным гражданином своей, некогда оккупированной страны, а в советское время — цветущей прибалтийской республики. Из известной писательской семьи, но поэтом так и не стал, поскольку «достаточно рано понял, что в Советском Союзе официальные занятия литературой связаны с лицемерием и компромиссами». Преподавал в университете, но добиваться научного звания не стал, потому что «отлично понимал, с какими этическими потерями это связано». Наконец, особого непочтения к власти в те глухие диссидентские времена не выявлял. И тем не менее. «Окружающие считали меня нонконформистом — причем в двояком смысле, — вспоминает Венцлова. — Мне были чужды не только официальные советские ценности, но и то, что обычно считается знаком сопротивления, — например, интерес к новейшей западной музыке, технике, моде. Если говорить о более серьезных вещах, то я никогда не был националистом и ксенофобом, что также вызывало определенные подозрения». Даже Бродского автор не особо любил поначалу. «Володя Муравьев сообщил, что в Питере появился совершенно гениальный поэт, и прочел два стихотворения: «Глаголы», кажется, и «Пилигримы». Должен признаться, мне это, в общем, не понравилось, особенно «Пилигримы» — показались стихотворением слабым и безвкусным.

Таким образом, речь в «Пограничье», посвященной внутренней эмиграции, как раз о том тихом болоте советского разлива, откуда происходили также прочие отказники вроде Льва Лосева, с которыми в книге немало бесед, и которым в жизни нечасто давали слово в общем хоре витийствующих о «кровавом режиме». Собственно, в чем было их геройство? Они ведь не оставались на советском берегу этакими парками, пифиями и гарпиями памяти репрессированных семей вроде Анны Ахматовой или Надежды Мандельштам, которые самим своим существованием помогали скорбно ненавидеть власть всем желающим — от заезжих славистов до родных пиитов-подахматовников.

Эти самые опальные авторы, к славной когорте которых Томас Вецлова, правда, не принадлежал, но был близок, спасались, как известно в тихой гавани перевода, со временем становясь корифеями в адыгейской иди каракалпаской поэзии. Как вспоминает сам Венцлова, он даже стал своеобразным монополистом в этой области, переводя на литовский язык западных авангардистов из числа не только друзей Советского Союза.

Хотя, поступки, конечно, какие-то совершались, куда ж без этого. Например, в начале 1968 года вместе с более чем двумястами диссидентами Венцлова подписал письмо протеста против суда над Александром Гинзбургом и Юрием Галансковым. В органы по этому поводу даже объясниться не вызывали. Хотя после в Венгрию не пустили, и даже отец-коммунист не смог заступиться за сына, у которого там книжка стихов вышла. Особым поступком, впрочем, не стало письмо в ЦК с просьбой об эмиграции, в котором автор подробно изложил все, что думал о коммунизме и культурной политике партии, поскольку закончилось все тем, что за это дали не привычные десять лет лагерей, а предложили перевод шекспировской «Бури». Не стало последней каплей и вступление Венцловы в 70-х в Хельсинскую группу, после чего власти, наконец, любезно разрешили выехать преподавать за рубеж. Словом, можно было облегченно вздохнуть, ведь как вступал, знаете? «Два дня дрожал мелкой дрожью, а потом решил, что если после этого не вступлю, то потом буду презирать себя всю жизнь, сопьюсь и умру под забором». Вот какие нравственные идеалы не продавались в то низкое время!

Своеобразная эмиграция, признаься, случалась в ту бровастую эпоху была у многих «тихих американцев». Так, у самого Томаса Венцловы все произошло буднично, словно в рассказах Александра Гениса: «У меня было четыре чемодана, два из них с книгами». И как только не бежали в то время на Запад! И в чемоданах, как родственники того же Гениса, и с балетной труппой, и с шахматным кружком и даже с конференцией по ядерной физике. И если уж речь зашла о книгах, то сам Венцлова прекрасно понимал цену патриотической позиции и соответствующей литературы, о которой Андрей Арьев сказал: «Бездарная, но родная». Мол, в условиях прежней цензуры возникало такое нездоровое явление, когда все, что было направлено против цензурирующего режима, заведомо воспринимается со знаком плюс, как нечто, заслуживающее внимания. И хоть прямого отношения к творчеству автора «Пограничья» это, конечно, не имело, но, тем не менее, всегда ставило советские власти в затруднительное положение, поскольку он не был ни перебежчиком, ни эмигрантом, а попросту гражданином СССР, ведущим себя необычно.

Словом, гражданства таки не стало. «Сейчас на Западе проживает чуть более тридцати человек, к которым советские власти применили процедуру лишения гражданства,- сообщал в свое время Венцлова. — В их числе есть и знаменитости: Александр Солженицын, Мстислав Ростропович, Василий Аксенов. Некоторые из нас шутят, что мы принадлежим к элитарному клубу». Этакому, добавим, «продолжению пространства», как отзывался Бродский о смысле эмиграции. На самом же деле, полагают в «Пограничье», эмиграция любого «элитарного» литератора «ставит на место, этот опыт демократичен, он объединяет писателя с массой, с массами гастарбайтеров и мигрантов, со всеми теми, кто теснится на кораблях, штурмует туннель Ла-Манша, вздрагивает при виде пограничника или миграционного чиновника».

В дальнейшем, о чем известно не только из книги Венцловы, нашим диссидентам в Америке жилось не так уж плохо. Поначалу даже с курьезами, из которых, в общем-то, и слагался эмигрантский эпос. «Помню, мы сидели на кухне у Бродского, и в какой-то момент Томас попросил льда к своему безалкогольному напитку, — вспоминал Лев Лосев. — Я ему сказал: «Вон там, в холодильнике». И он тотчас же открыл духовку». То есть, главное было вовремя сорентироваться и «продавать Родину», как шутили эмигранты, в специально отведенных местах, а не претендовать, как Бродский, на всемирный успех. «Попав в Америку, я пересек ее от Вашингтона до Сан-Франциско, выступая со стихами и лекциями в местных литовских общинах, — узнаем мы из «Пограничья» — Заработал несколько тысяч долларов, после чего стал преподавать структурную поэтику в Университете Беркли». Об уровне которой, кстати, сочинял стихи: «Однако что зевать по сторонам. / Передо мною сочинений горка. / «Тургенев любит написать роман / “Отцы с Ребенками». Отлично, Джо, пятерка”. Да и стоит ли пенять на уровень, если приглашали, ну, а голь, как известно, всегда была на выдумки хитра? Узнав, что ученик Проппа, в Америке мгновенно приравнивали советский диплом к магистерской степени, хотя знаменитый профессор читал вводный курс по фольклору всему курсу в триста человек, будучи «таким пришибленным Проппом, который не осмеливался вспоминать ни о морфологии сказки, ни об исторических корнях».

Да и прочие впечатления об Америке остались прежними, по-школярски советскими. «Я даже позволил себе циничную и, вероятно, не очень красивую шутку, — корит себя автор, — что человечество выдумало три по-настоящему страшные вещи: Освенцим, Колыму и метро в Нью-Йорке». Тот же Лосев обязательно добавил бы еще американских студентов, которые на глубокомысленное замечание преподавателя о том, что Пушкин — это как Байрон незамедлительно спрашивают: «А кто такой Байрон?» Хотя дочь самого Венцловы, собираясь писать работу на тему «Ирония в “Тамани» Лермонтова”, просила папу: «Будь добр, объясни мне только три вещи: что такое ирония, кто такой Лермонтов и что такое Тамань? А там уж я напишу».

Как бы то нибыло, но безусловный поэт и мифотворец своей переводческой славы Томас Вецлова всегда по-своему воспринимал «прикордонный» термин. Действительно, почему «пограничье»? «Нередко посещаю и Россию, не говоря уже о других постсоветских и восточноевропейских странах. Такое состояние трудно называть эмиграцией», — удивляется он. Главное, что автор книги в любом случае остается, так сказать, в тренде эпохи — обрушивая стены социальных границ и засыпая постмодернистские рвы «заграничного» времени, он следом за своим учителем Лотманом всю жизнь преодолевает личную дезориентацию на местности, оставаясь, по сути, человеком фронтира. И географические, социальные и прочие препоны соседствуют у него, как и у многих «тихих» отказников родом из СССР, с границей между жизнью и смертью. А также между Родиной и различными способами ее любить.

Стоит отметить, что любовью в этой книге заполнены почти все ее разделы. Любовью и мягким юмором в стиле, конечно же, Довлатова. Например, рассказ о биологе, который принес в издательство книгу «Колониальные полипы», а поскольку колониальная система к тому времени уже развалилась и возникли страны совсем другого лагеря, то ему было предложено назвать свой труд «Разивавающиеся полипы». Или о бытовой магии: «Если достаточно долго повторять, что Мао или Брежнев — великие писатели, они в конце концов могут получить Нобелевскую премию». Ну, и конечно же, эссе о литовцах и евреях с поляками и русскими, о выборе между демократией и национализмом, о встречах с Лотманом и о Вильнюсе как форме духовной жизни — это уже в переписке с Чеславом Милошем, в которой не только о том, как «советские власти позакрывали большую часть костелов, устроили там склады бумаги и водки», но и о том, что «для нас сорок пятый год — категория вполне амбивалентная, а для многих литовцев — это событие отрицательное».

Интересны также беседы Венцловы с группой эмигрантов («должен ли инженер в подневольной Литве строить мосты, дороги и так далее»), отчет о посещении КГБ уже в наше время, когда дают ознакомиться с личным делом («Андрей Сахаров был прозван “Аскетом», Андрей Тарковский «Комедиантом», Лев Копелев «Подонком», а мой друг Александрас Штромас — «Питоном»). Тут же, кстати, всплывает вечная тема западного ширпотреба, когда в донесениях агента упоминается, как «Марюс Б. написал Томасу Венцлове письмо антисоветского содержания и за это получил от него в подарок джинсы» — ведь эта же мечта поэта была когда-то приобретена за деньги, переданные самим Набоковым, для опального Бродского приятеля автора книги. Кстати, на Западе проклятые националисты стучали эмигрантскому начальству о том же самом: «Томас Венцлова — “сын отвратительного большевистского писателя», унаследовавший после кончины отца «много денег и других благ», «никогда не обращал внимания на девушек-литовок», и так далее”. И ведь отчего так душевно, по-семейному, знаете? На самом деле, это как у Рубинштейна, когда «еврей, он сосну любит” из разговора в автобусе о подмосковных дачах. Оказывается, «все осведомители были одиноки в детстве (их отцы погибли на фронте, или были убиты нацистами, или провели долгие годы в советском плену) и поэтому «государство занимает место отца и требует безусловной верности».

Немало в «Пограничье» также о главном, то есть, о самиздате. Мандельштам, «Доктор Живаго», московский журнал «Фаллос» (всего лишь «филантропическая ассоциация людоедов-любителей»). Или пассаж о главном московском подпольным книготорговце того времени: «Ему можно было сказать: “Мне нужен ‘Столп и утверждение истины» Флоренского». Он говорит: «200 рублей», — и на следующий день его приносит. «Мне нужен “Доктор Живаго» — «150 рублей». На следующий день «Доктор Живаго» у вас на столе». Очередной самиздат автор, прочитал за ночь, причем не потому, что утром отдавать, а оттого, что не мог оторваться. А если даже отдавать, то был еще такой случай. Одному страждущему крамолы когда-то тоже надавали всевозможнейшого самиздата в бесплатное пользование, и его у бедолаги то ли знакомые зачитали, то ли сам пивом на кухне залил. Короче, когда время пришло возвращать, он метнулся по знакомым жукам-букинистам и буквально за день набрал весь джентльменский набор — от «Архипелага Гулаг» до «Четьи-Миней» и журнала «Посев» в придачу. Да и какой тогда был самиздат? «Гораздо мягче “Континента» и, я бы сказал, даже мягче «Синтаксиса». Или заметно превосходит «Континент», а к польской «Культуре» он по степени интеллигентности подбирается”. Ну, или вообще «по формату и по виду он скорее похож на «Огонек”, — узнаем мы из «Пограничья’. А что же сами авторы самиздата? «В Литву приехал Александр Гинзбург и ночью повел меня и одного моего приятеля погулять, — сообщает Венцлова. — Он сообщил, что издает журнал «Синтаксис”, где печатает неподцензурную поэзию. При этом он заявил: «Я — ленинец!»

А еще здесь о газете «Правда-матка», издаваемой Бродским сотоварищи, и самиздатском журнале «20 швейков» периода военных сборов. А также о цензуре, эзоповом языке и прочих метафорах советского повседневного быта, когда между строк в газете вычитывали, бывало, целую историю зарубежной литературы, а в акростихе, сложенном из заглавных букв газетной передовицы — неприличные мысли о власти. Даже публикуя откровенный поклеп, утверждает Венцлова, можно было служить делу свободы: «Недавно в “Литературной газете” поносили Бродского: я почти уверен, что автор ругательной статьи гордится своим вкладом в дело свободы — как-никак, он впервые упомянул имя Бродского в общедоступной советской печати. Все это, согласимся — достояние истории, не меньшее, нежели «Раковый корпус» Солженицына того же времени. То есть, ранних 60-х, плавно переходящих в застойные 70-е и дрейфующих в вечное эмигрантское пограничье автора этой необычной книги.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Simon Libertine
Natasha Melnichenko
Alex Kuzmichenko
+2

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About