Прекрасная заумь

… и душа безвидна была и пуста, -

потянулся к лампе, чтобы глагол «зажечь»

промелькнул в уме и осветил тетрадь,

и открыл тетрадь, чтоб возникла речь,

и сказал «Господи», чтобы Он мог начать.

Владимир Гандельсман

Его стихи за четыре десятилетия их написания, собранные в солидном томе избранного «Разум слов» (М.:Время, 2015) есть история самообразования и рефлексии. И очень личная поэзия. При искусстве самовыражения собственного «я» и стилизации прочитанного от Библии до Бродского

Собственно говоря, о себе в слове и в чувстве, когда и то, и другое не литературно, а единственно возможное и , будучи записанным, не теряет авторского усилия и голоса.

Шекспир здесь вспоминается наряду в древники греками, Стерн с Достоевским, Пастернак с Блоком и Хадасевичем, Данте с Грибоедовым,музыка с театром, футбол с шахматами , сны с впечатлениями, а прошлое с настоящим. И немного — будущим.

Неизменной только остается точка отчета — Ленинград — Петербург, герметичный и метафизический в слове и архитектуры, самодостаточный и ачимый в истории отечественной литературы и культуры.

И даже то, что Владимир Гандельсман двадцать лет назад покинул его, никак не сказалось на интонации, цельности и выразительности его поэзии. Она петербургская по духу и букве, в чем-то даже советская по любви к культуре, по пиетету перед историей, литературой, театром и частной жизнью, а также к родному городу.

Соотносимая с ним при сочетании закрытости и ясности, точности метафор, весомости каждого слова, индивидуальности интонации и своеобразной элитарности, поскольку существует как бы сама по себе, вне и не для читательского восприятия. А потому, что иначе и не может иметь место, не быть какой-то другой по определению.

Неологизмы Гандельсмана не удивляют, а возникают в его строфах естественно и оправданно. Это мышление поэзией, проживание самого себя в рифму и в собственной интонации, такая степень сосредоточенности на своем «я», что кажется написанным только для одного читателя — самого поэта.

Что, на самом деле, не соответствует действительности.

Будучи энергичной, разговорной, строка Гандельсмана витиевата, сладкоречива и исполнена подтекстов и отсылок в коллективному бессознательному, общему и узнаваемому в его строках прошлому автора и читателей.

После долгих пауз.

все более долгих,

странным кажется пафос

рифм, после стольких

пауз кажется жизнь в осколках

стихов отраженнной живо,

в этих признаниях и обмолвках,

друг, не ищи поживы.

Здесь жизнеописание отдельного в любом смысле человека, который выбрал жизни вне системы общепринятых советских ценностей, заведомую маргинальность, почти рокерскую и в чем-то легендарную. Здесь не игра со словом, не сочинение его, а запись , лихорадочная, спешная, являясь попыткой сохранить точность явленного и выраженного вдруг и сейчас.

Собственно, любая поэзия по сути своей есть выражение индивидуального опыта. Чаще всего, своего, как обобщения. Тут — только как своего, но такого ясного при некоей игре словами, такого прочувствованного при заведомой отстраненности существования прожитого как завершенного стиха, что чужим сказанное Владимиром Гандельсманом воспринимать нельзя.

Шекспира он переводит Шекспиром, современного литовско-американского поэта Томаса Венцлову — Венцловой, вводит в стихи цитаты из Илиады и «Горя от ума», как освоенное именно от первого лица. И никак иначе.

Вероятно, такая поэзия не для всех и каждого.

В ней важна не образованность, не усредненность и доступность, а авторское начало, свобода быть и оставаться исключительно собой в работе со словом и мыслью.

Несомненно, она бывает трудна для восприятия даже для тех, кому близка по настроению и отзвуку.

Но пишет Владимир Гандельсман не для того, чтобы быть почитаемы, а потому — что для него стихотворство не профессия, а способ позиционирования себя в бытии, тот идеальный путь, который явно открыт многим, манок и притягателен, пока не начнешь по нему движение. И по-настоящему тернист и непрямолинее, когда идешь, чтобы чего-то добиться в жизни. Например, проживая ее поэтом, как Владимир Гандельсман.

…… из тех, кто ждет звонка и до звонка

за миг уходит из дому, из тех

кому не нужно ничего, пока

есть не интересующее всех,

из тех, перебирающих листы

с печатными столбцами, находя

в них водяные знаки красоты,

и — ничего немного погодя,

из тех, себя увидевших в родне,

как в зеркалах возможного, от них

бежавший и привязанный вдвойне

к отвергнутому, из еще живых…

В сказанном — и кредо, и характер, и судьба, а также мужество и призвание. Как право осуществлять себя поэтически, в данном случае, в литературе, несмотря ни на что. И ни на кого, по определению и внутреннему мощному и неизбывному посылу самовыражения и мужеству быть в этом достоверным и подлинным.

Что и есть поэзия, и только она, поскольку другой быть, конечно, может. Но как литературная тусовка, а не жизнь, не самовыражение и отчаянный прорыв к самобытности с его смелостью, наивностью и необоримостью