Впервые опубликовано на Репаблике.

*

Социальный ученый — это интеллектуал, который — в отличие, скажем, от публициста или писателя — в своем интеллектуальном поиске ограничен довольно жесткими рамками: во-первых, научным методом, который направляет его работу, во-вторых, конкретной исследовательской программой, диктующей вопросы, на которые он отвечает.

В послевоенных социальных науках преобладала установка на нейтральность, объективность, свободу от ценностей. Совершалась попытка перенести идеал естественных наук в область наук социальных. В основном эта тенденция прослеживалась в Америке, в меньшей степени — в Европе. И сегодня она никуда не делась. Я думаю, социальные науки по-прежнему в целом остаются верны позитивистской установке: мы должны обнаруживать и анализировать факты и мы должны быть свободны от ценностей.

Тем не менее практически сразу после того, как кристаллизовалась эта доминирующая позиция, она вызвала критику. Критика была как «справа», так и «слева». Я хотел бы поговорить о двух интересных авторах, которые с разных позиций критиковали идеал ценностной нейтральности. При этом между ними обнаруживаются параллели — довольно странные, потому что Лео Штраус был философом, который отрицал научный метод и говорил, что ученые занимаются не тем, а Чарльз Райт Миллс был социологом, который не просто не отрицал научный метод, но и практиковал его, стремясь совместить науку и политическую ангажированность.

Критика «справа»: Лео Штраус

Штраус, американский философ немецкого происхождения, говорил, что социальный ученый, который отделяет факты от ценностей, на самом деле конформист, потому что он, конечно же, придерживается некоторых ценностей, но не желает их открыто обсуждать. Например, по словам Штрауса, все политические ученые в Америке верили в демократию: не найдется ни одного американского политолога, который в 1940-е — 1950-е годы отрицал бы ее. Социальные ученые, по-мнению Штрауса, признавали и легитимировали ценности общества, в котором жили, поэтому они были конформистами и, в общем, не очень смелыми людьми.

Философ же, как считал Штраус, в отличие от таким образом понимаемого ученого, наоборот, нонконформист, радикал, очень смелый человек, потому что ни одну ценность и ни одну данность не принимает как данность, все ставит под вопрос, все критикует и обо всем готов думать и говорить. Философия, в отличие от позитивной науки — политологии или социологии, — занимается предельными основаниями политического, она задает вопросы: что такое политическое? Что такое полис? Что такое общество? Ученые, по мнению Штрауса, такие вопросы задавать просто не могут.

Штраус делает любопытный ход: во-первых, с его точки зрения, сами эти вопросы являются болезненными для общества, во-вторых, ответы на них могут быть настолько болезненными и неприятными для основной массы людей, что философа начинают преследовать. Доминирующий мотив в мысли Штрауса: философ все время находится в опасности. Философия — опасное дело, а парадигматический случай — это Сократ, которого убили за его философию. Для Штрауса Сократ — образец философа, человека преследуемого, который задает вопросы, идущие вразрез с ценностями данного общества и этим внушающие беспокойство и тревогу, которые общество не прощает.

Из–за этого, ⁠как считал Штраус, ⁠философы ⁠очень ⁠быстро научились особой практике — письму ⁠между строк. Штраус говорил, что ⁠у всех трактатов по политической ⁠философии, которые мы знаем, есть второй слой. С одной стороны, в них высказываются безопасные, прирученные мысли. С другой стороны, в них намеренно внесена некоторая путаница, содержатся какие-то вопросы, которые не получают ответа, а также несоответствия, несуразности. И как раз в этой путанице на самом деле заключается второй, истинный философский слой, который пытались донести эти авторы. Поскольку они люди преследуемые, они не стали бы озвучивать свою правду публично, на каждом шагу, по крайней мере — непосвященной аудитории, потому что для них это опасно.

Для кого же, в таком случае, писались эти трактаты? Штраус говорит, что они писались не столько для других философов, сколько для талантливой молодежи, избранной интеллектуальной элиты, людей, которые потенциально могли бы стать философами. Эти молодые люди обнаруживают в общедоступных философских текстах второй слой, чувствуют, что философ хотел сказать что-то еще кроме того, что лежит на поверхности, образуют кружки, начинают обсуждать это скрытое содержание, и таким образом сами постепенно становятся философами. Так философия и бытует сквозь века. Философия, по Штраусу, это конспиративный кружок любителей мысли, где обсуждаются идеи, которыми не стоит делиться с непосвященными.

В этом плане ученый-позитивист, обычный американский политолог или социолог, по мнению Штрауса, садится в лужу дважды. Во-первых, он говорит на каждом углу то, что думает. Как писал Штраус, не заботясь скрыть иронию, ученый, занимающийся политическими предметами, пытается «обнародовать результаты своих исследований на публике, без всякой утайки и пристрастий: он будет играть роль просвещенного и патриотичного гражданина, не преследующего корыстных целей». Понятно, что для Штрауса такой ученый — глупец, причем глупец вдвойне, потому что высказывает он в конечном счете банальности, ведь он просто транслирует ценности данного общества, которые боится поставить под вопрос. В любом случае то, что он говорит, ни у кого не вызывает никаких вопросов, поэтому ничего страшного с ученым не происходит.

Философ, конечно, так бы не поступил, он не стал бы прямо говорить все, о чем думает, иначе его постигнет судьба Сократа. Что важно: с точки зрения Штрауса, философский кружок не имеет и не может иметь никакой политической окрашенности: он не левый и не правый, в нем нет никаких политических позиций. Сама постановка вопроса Штрауса бы возмутила: он бы сказал, что в этом кружке философ и окружающая его молодежь не обсуждают политику и тем более не занимаются политикой, они обсуждают основания политики, абстрактные вопросы, которые лежат в основе сиюминутных политических событий. Поэтому актуальная политическая повестка здесь ни при чем.

Но из последующего развития штраусианства мы знаем, что реально существовавший кружок любителей Штрауса в США воспитал целый ряд неоконсерваторов, которые потом заняли важные посты в государственной власти и были ответственны за вторжение в Ирак и прочие империалистические авантюры. Этот штраусианский кружок имел довольно четкую политическую окрашенность — консервативную. Я думаю, это объясняется очень просто: идея о том, что избранное меньшинство способно понять философию, а неизбранное большинство — нет, и, более того, философская истина вызывает такое отторжение в обществе, что оно обязательно расправится с неосторожным философом (а значит, истину надо сознательно и целенаправленно скрывать!), — эта нарциссическая элитарность в конечном счете соответствует консервативному мировоззрению, поэтому установки Штрауса оказываются в глубоком смысле консервативными и привлекают консерваторов. Не так удивительно, что одним из последователей Штрауса оказался Пол Вулфовиц, архитектор иракской войны и «благородной лжи» об оружии массового поражения в Ираке.

Критика «слева»: Чарльз Райт Миллс

Миллс, известный американский социолог, начинает с того же тезиса, что и Штраус: социальный ученый — конформист, но не в философском и мировоззренческом смысле, как у Штрауса, а в политическом смысле. Неангажированный ученый, по Миллсу, выносит за скобки свою политическую позицию, но в действительности лишь поддерживает этим статус-кво. Основной тезис Миллса заключается в том, что политическая позиция должна быть отрефлексирована и должна задавать вектор исследования. Политическая позиция определяет, с одной стороны, исследовательскую проблематику, а с другой стороны, то, как используются научные результаты: ученый должен заботиться о том, что происходит с продуктом его труда, и участвовать в общественной дискуссии.

Миллс стал образцом публичного интеллектуала в США. Публичный интеллектуал — это интеллектуал, который имеет некоторое специализированное знание и в то же время обращается к обществу в целом или к специализированной публике, например, к конкретному социальному движению.

Позиция Миллса полностью противоположна позиции Штрауса. Штраус говорил, что философ должен скрывать свои истинные идеи, должен писать между строк и обращаться лишь к избранной публике. Миллс, наоборот, утверждал (и доказывал своим примером), что обязанность ангажированного интеллектуала — доносить свои идеи до максимального числа людей, писать прозрачно и без жаргона, адаптировать свои тексты для широкого круга читателей.

Кроме того, в отличие от Миллса, Штраус был равнодушен к научному методу. Он говорил, что ученые исследуют с помощью статистики и интервью какие-то конкретные вопросы, но истина в другом. На вопрос, что такое политика, нельзя ответить, проведя интервью или посчитав статистику, потому что этот вопрос глубже, чем любая статистика и любые методы. Миллс же, наоборот, хорошо относился к научному методу, говорил, что социальная наука — это великое достижение нашего времени, и вопрос в том, как ее использовать. Научный метод — продуктивная вещь, которая нуждается в правильном целеполагании.

Известный современный социолог Майкл Буравой является, наверное, самым влиятельным последователем Чальза Райта Миллса. Он конкретизировал многие его идеи и в своей речи при вступлении в должность председателя Американской социологической ассоциации предложил 11 тезисов, намекающих на марксовы «Тезисы о Фейербахе». Один из них заключается в том, что в социологии существует разделение труда. Существует профессиональная социология — наука, которая не думает о своей политической релевантности, об общественной значимости, а думает лишь о конкретных исследовательских программах со своими вопросами и поиском ответов на них, а также о развитии методологической базы. Буравой считает, что профессиональная социология является ядром социальной науки. Он не поддерживает радикальную точку зрения, согласно которой вся социология должна быть публичной. Социология во всех ее видах, по Буравому, должна питаться развитием профессиональной социологии, новыми методами, новыми вопросами.

Кроме того, есть прикладная социология, которая служит заказчику. Она отличается от публичной социологии тем, что вопрос задает не социолог, а заказчик, а социолог отвечает на этот вопрос.

Есть критическая социология, которая атакует профессиональную, пытается прояснить ее понятия и показывает скрытые установки и biases: например, что профессиональная социология слепа к гендерному измерению социальной жизни и все концепты профессиональной социологии нужно переформулировать с учетом гендерного измерения.

Наконец, публичная социология — это такая социология, которая совмещает научный метод и обращение или к широкой публике («традиционная» публичная социология), или к конкретному движению, партии, группе людей, взаимодействуя с определенными общественными силами («органическая» публичная социология). (Здесь Буравой намекает на различение «традиционных» и «органических» интеллектуалов у Грамши.) Социолог может быть социологом или для общества в целом, или для крестьян, для заключенных, для женщин и так далее.

«Сильный» и «слабый» тезис

В последней части статьи я бы хотел предложить некоторое развитие идей Буравого. Он говорил о поддисциплинах в социологии, а я бы хотел рассмотреть стратегии отдельного ученого. Как ученый может участвовать в политике? Должен ли он участвовать в политике?

На мой взгляд, здесь возможны три варианта, которые всплывают в том числе в российских дискуссиях.

Первый вариант: чистая наука. Наука задает вопросы, наука объясняет, как приходить к ответам на эти вопросы, политика ни при чем. Ученый может вообще не думать о политике, он думает только о внутренней логике научного процесса. Он думает только о том, как лучше ответить на те вопросы, которые формулируются в рамках данной исследовательской программы. Причем если исследовательская программа сталкивается с большим количеством вопросов, на которые вы не можете ответить, тогда нужно придумать новую исследовательскую программу, но в целом все это научный процесс, который не имеет ничего общего с политикой, и поэтому любая попытка их смешать — это предательство науки, ее контаминация, отравление политикой.

Второй вариант: политическая ангажированность / «сильный тезис». Это полная противоположность чистой науки. Здесь подразумевается, что наука и есть политика. Науку нужно делать политически, никакой разницы между наукой и политикой нет. Крайняя версия «сильного тезиса» — это ждановщина: партийность в литературе, искусстве, науке. Всё определяется политическим содержанием, наука не имеет собственной внутренней логики, наука — это просто одно из отражений политики. Более умеренный вариант, о котором говорил Буравой: публичный интеллектуал начинает обращаться к публике, но постепенно научная проблематика растворяется в публичной дискуссии. Такой автор забывает о научных вопросах, непрерывно высказывается на злобу дня и реагирует на любую актуальную дискуссию, тем самым теряя связь с наукой как с особым процессом и превращаясь просто в колумниста.

Третий вариант: политическая ангажированность / «слабый тезис». Политика должна присутствовать в науке. С одной стороны, политика присутствует в том, какие ученый задает вопросы, — в его научных интересах. Для того чтобы сознательно сформулировать вопрос, нужно сформулировать свою политическую позицию и, исходя из этого, думать о том, что и как исследовать в ее рамках. С другой стороны, результаты труда ученого также входят в его сферу ответственности. Он должен не просто написать статью в рецензируемый журнал, которую прочитает десять человек (это еще хорошо — может получиться, что прочитает только редактор и два рецензента!). Ученый должен обращаться к широкой аудитории, писать популярные тексты.

Мои симпатии на стороне «слабого тезиса». Но здесь сразу же встают две проблемы практического толка. Первая — это время. Наука — довольно трудное занятие, отнимающее все время, особенно если хочется в ней достичь каких-то успехов. Наука требует максимального напряжения сил. Как быть в этой ситуации ангажированному исследователю, учитывая уровень глобальной конкуренции в области научных карьер?

В США многие лидеры профессии на это довольно цинично отвечают, что пока у вас нет tenure, пока вы не полный профессор, вам лучше не заниматься этой ерундой: пишите научные статьи, а потом, когда получите место, с которого вас нельзя уволить, у вас появится время, а кроме того, вы будете уважаемым человеком; вот тогда и будете писать колонки для The New York Times. До этого лучше даже не браться за такие вещи. Буравой спорит с таким подходом: зачем мучить людей, которые приходят в науку, движимые политическим импульсом, приходят в социологию из социальных движений, а им говорят: ты семь лет будешь писать диссертацию, и ни на что другое у тебя не будет времени. К концу аспирантуры такие люди полностью разочаровываются и в политике, и в науке, у них начинается депрессия. Исследования показывают, что среди аспирантов в западных странах ментальные проблемы очень распространены.

Есть и другая проблема: политическая повестка может не совпадать с научной. У науки своя логика; у исследовательских программ, совокупностью которых и является наука, свои вопросы, которые вполне могут не совпадать с актуальной публичной повесткой. Как их совместить — большой вопрос. Ангажированный ученый взваливает на себя двойную ношу: ему приходится быть активистом и в политике, и в науке, которую он стремится переориентировать на те вопросы, какие считает значимыми. Конечно, есть такие гиганты, которым это во многом удалось, которые имеют общественное влияние и при этом сумели направить развитие целых дисциплин, как, например, Дэвид Харви, один из родоначальников критической географии, — во многом благодаря его упорной работе вся социальная география в США по сути является критической.

И все же, несмотря на эти трудности, приходится признать: знание о неизбежных политических эффектах социальных наук делает «наивную» позицию «чистой науки» крайне проблематичной. Ангажированная наука становится единственным выбором.