В ноябре 1933 года Осип Мандельштам пишет антисталинскую эпиграмму «Мы живём, под собою не чуя страны», которую читает всего около 15-ти знакомым.

Борис Пастернак позже назовет этот поступок самоубийством.

Один из слушателей поэмы оказался рядовым патриотом, выслушал Мандельштама и разумеется сообщил куда следует.

И начались аресты, ссылки и гибель в одном из пересыльных лагерей. Тело Мандельштама до весны вместе с другими усопшими лежало непогребённым. Затем весь «зимний штабель» был захоронен в братской могиле.

Могила поэта до сих пор неизвестна.

С тех пор Мандельштам для нашей страны — не просто поэт. Он стал символом позорного и небрежного отношения нашей страны к человеку, культуре и истории. Символом, стихи которого нас из–под палки заставляют учить в школе, не утруждая себя рассказами о «нелицеприятных» и таких значительных событиях.

Обычно, когда заходит разговор о Мандельштаме, тут же возникает имя Ахматовой. Он всегда словно приложение к ее персоне. И безусловно ее влияние на его творческую (и не только) жизнь он сам очень высоко ценил. Но тем не менее он — однозначно весомая творческая единица ничуть не меньшей (а иногда и большей) силы. И эту справедливость в своем спектакле “Мандельштам. Век-волкодав» восстановил Антон Адасинский, полностью сконцентрировавшись строго на фигуре Мандельштама, его судьбе и внутреннем мере.

Адасинский в долгом представлении не нуждается. Он помимо прочих своих достижений в первую очередь тот, кто создал абсолютно великий и самобытный театр DEREVO. Создал в то время, когда на такой вид театра не было не то что запроса — вообще особенно мало кого любой театр интересовал. С тех пор DEREVO породило не менее великих режиссеров, открыло талант множества артистов и притянуло массу фанатов. У меня есть один знакомый, который после переезда в другую страну, продолжает приезжать в Петербург специально на спектакли этого театра — как он сам говорит: «всему остальному я там нашел замену».

Я не буду лукавить и признаюсь, что DEREVO конкретно в маленького меня не очень попадает. Если точнее, то мне не всегда заходит именно эстетическая сторона. Но! Сила и красота метафор, уровень работы с выражаемым и выражающим завораживают и заставляют время от времени возвращаться. Адасинского принято называть мастером пластического театра. Это наверняка правильно: его пластика не просто живая, она на полном серьезе травмоопасная — поломаться исполнителю тут ничего не стоит, но именно в этом одна из особенностей такого театра: он должен держать в напряжении как зрителя, так и артиста. Но для меня Адасинский все же мастер другого театра — театра метафорического.

В «Мандельштам. Век волкодава» в Гоголь-Центре теперь заговорили. И как же это прекрасно, когда говорить начинает тот, кто преимущественно молчит — в этом столько натяжения пружины, взвешенности. Хотя Адасинский по прежнему предпочитает слову — тело, и говорит в спектакле в основном душа Мандельштама в исполнении Чулпан Хаматовой. Сам Мандельштам (Филипп Авдеев) тут — живой труп, восставший из могилы, который вспоминает референтные точки своей судьбы и соотносит их с нынешним миром (в роли которого — зрители в зале).

Я уже не раз говорил, что личностей настолько большого масштаба и такой биографии ни в театре, ни в кино сыграть нельзя (по крайней мере пока не прошло какое-то время для полной потери исторической памяти и любых свидетельств). И если с помощью «Ахматовой» и «ВМаяковского» мне открылся идеальный для этого формат «спиритического сеанса», вызова духа самого человека, то Адасинский пошел другим, но не менее уместным путем.

Мандельштама на сцене нет. Есть только — «поэт, Глаз Божий, червяк». И уже мы, зрители делаем всю работу, соотнося название спектакля с образом Филиппа Авдеева (иногда, кстати Антон Александрович лично выходит в этой роли). Собственно как и Чулпан тут не просто жена, она — «душа гулящая, мать, тень, веревка». Я все это привожу тут строго из программки, чтобы вы смогли оценить уровень работы с метафорой. И для того, чтобы подчеркнуть одно ключевое преимущество: Адасинский не работает с персонажем, образом, прототипом, характером, он работает со зрителем. С его представлениями о персонаже. А представления эти, как я сказал в начале, порой в лучшем случае ограничиваются «вырванным с мясом звонком» (и то благодаря Алле Борисовне).

Поэтому мне этот спектакль, пусть далеко не полностью зашел (это мои проблемы), показался предельно ценным, значимым и необходимым.

Смерть Мандельштама — один из апокалипсисов нашей страны. И это очень важно, что приходя в театр, нам на уровне метафор дают самим понять, что никакого конца света не будет, мы уже живем в постапокалипсисе.

А пока Чулпан продолжает садиться на край сцены в космической красоты финале спектакля и читает письмо так, как она его читает, мы каждый раз приближаемся к тому, чтобы «век-волкодав» не перерос в «тысячелетие».

И отдельное поклон Кириллу Серебренникову, благодаря проекту «Звезда» которого теперь каждый может увидеть ослепляющую, черную, глянцевую звезду Ахматовой, и буквально спустя неделю — пробитую, всю в заплатках и трещинах, уничтоженную, лишенную блеска, но не утратившую масштаба, звезду Мандельштама.