Кинизм до сих пор привлекает не только серьезных исследователей, но и широкую публику, жадную до всевозможных баек и ярких аналогий. И, наверное, большинство из этих историй скорее мешают понять его. Кинизм — это вывеска для небольшой группы дерзких и веселых античных философов, зубоскаливших на тему пафосных виршей коллег по цеху. Он зажегся и исчез на рубеже конца V — начала IV в. до н. э., но оставил слово, а точнее презренную кличку — «собака», которую некоторые носили с гордостью. Цинизм живет и здравствует в наши дни, но возможно ли сегодня быть киником?

Специально для Insolarance Иван Кудряшов отвечает на этот вопрос, обращаясь к идеям Петера Слотердайка и анализируя отличие киников от циников.

Читайте эту и другие статьи на сайте Insolarance:

https://insolarance.com/cynism-today/

Упоминания киников регулярно встречаются в интернете, но в основном это многочисленные неточные аналогии и параллели. По ним почти невозможно отличить кинизм от фантазий современного человека, что и заставляет вновь обращаться к этой теме. При этом я только за сравнения древних учений с современностью, если это служит пониманию. Однако для этого сравнение должно быть достаточно точным. Киникам на такую точность в чужих речах изрядно не везло. Гораздо чаще встречаются плоские мемы, которые способны зацепиться разве что за анекдоты об онанизме или проживании в бочке. В последние годы с киниками начали сравнивать всех подряд: от дворовой гопоты до прогрессивных художников и активистов, разыгрывающих что-либо на площадях города. Если и уместна идейная аналогия киников, то прежде всего с идеологией панк-культуры (но как-то о ней сегодня не вспоминают).

И я совершенно не против подобного юмора, он может быть довольно остроумным. Можно представлять себя подобным кинику в 16 квадратных метрах квартиры-студии, взятой в ипотеку — ну чем не бетонный пифос? Можно шутить о том, что отсутствие туалетов в городском центре — тайная программа пропаганды кинического образа жизни среди населения. Вот только не стоит делать отсюда далеко идущих выводов. Уж лучше почитать россказни Диогена Лаэртского — в них хотя бы присутствуют прямые цитаты киников, которые сложно игнорировать.

Прямолинейные аналогии слишком беззубы, чтобы раскусить крепкий орешек кинизма. Ведь настоящие киники были натуристами (идейное течение конца XIX-XX веков, предтеча нудизма), а не эксгибиционистами. Они практиковали перфомансы, но лишь для усиления сатирического эффекта, а вот акционизм и концептуальное искусство (связи с которым им регулярно приписывают) вряд ли бы одобрили. Не были киники и циничными прагматиками или аморалами, несмотря на этимологию. Напротив, они были самыми яркими идеалистами Античности — идеалистами в обыденном смысле слова. И уж, конечно, новомодные попытки примешать их к «стоической мудрости», обучающей современного потребителя невозмутимости, поистине смехотворны и достойны лишь кинического плевка. Киникам была хорошо известна жизнь, полная испытаний, но они не избегали ни тягот, ни эмоций и мыслей, что они вызывают.

Кинизм был и остается уникальным явлением, тесно связанным с культурой древнегреческого полиса. Что впрочем не закрывает возможности быть киником в любое время. Однако это довольно сложно, в том числе и из–за ощутимой путанницы между киниками и циниками.

Исправление имен

Конечно, цинизм — тема намного более актуальная, чем киники. Споры о нем возникают как на бытовом уровне, так и в фундаментальных попытках осмыслить современность. За многие годы эволюции слово «цинизм» обросло множеством значений. Одни видят в цинизме вызывающую невоспитанность. Другие считают, что за ним стоит глубокая, продуманная или хотя бы эстетическая позиция. Третьи обнаруживают в цинизме не столько позицию, сколько эффект ее отсутствия — то, что происходит с человеком, так и не выбравшим для себя каких-то принципов, существующего подобно неплотной субстанции на воде. Есть еще десяток версий о том, что такое цинизм и почему некоторые выбрали его.

И все же, прежде чем попытаться развести понятия «кинизм» и «цинизм», стоит понять, зачем это вообще нужно? Да мало ли слов, которые перепутаны и употребляются в неверном значении? О «великом исправлении имен», о котором грезил еще Конфуций, в эпоху интернета можно говорить лишь с грустной усмешкой. И все же в ХХ веке нашелся мыслитель, обосновавший важность философски точных дистинкций о кинизме и цинизме, ведь их связывает сложная эволюция одной идеи.

Им был философ Петер Слотердайк, который в «Критике цинического разума» отметил, что именно в силу мутабельности современного цинизма мы ничего не сможем о нем понять, если не найдем те ключевые (или даже болевые) точки, в которых он оторвался от своего начального истока — античного кинизма. Более того, Слотердайк предлагает противопоставить кинизм и цинизм в надежде на то, что это даст место для нового кинического импульса в нашей ветшающей цивилизации. Неокинизм — это возможность для критических умов, которую легко проглядеть за тем современным диффузным цинизмом, который уже не отличить от его кинической противоположности.

Итак, чем же был кинизм? Чем стал цинизм? Можем ли мы вернуться к тому, что утрачено и превращено в унылый ярлык?

Как известно, слово «кинизм» появилось на греческой почве и с самого начала содержало в себе элемент осуждения. «Кинос» — с древнегреческого «собака», а это слово еще со времен Гомера обозначало «бесстыдника» или «наглеца» (причем исторически сперва только «бесстыдную женщину»). Греческие и римские авторы хорошо понимали эту пасхалочку, однако почти не использовали слово «киник» в отрыве от мыслителей этого направления (Антисфен, Диоген Синопский и др.).

Европейцы напротив гораздо чаще использовали слова «киник» и на латинизированный манер «циник» в качестве прозрачного намека на бескультурье, наглость или язвительность визави. Поэтому уже долгое время они являются синонимами. Из французского «циник» перекочует в английский и немецкий, а оттуда и в русский. В итоге, даже понимая под «киником» отсылку к греческим философам, большинство образованных авторов вплоть до XIX-XX века используют это слово с негативным оттенком, как пейоратив, то есть слово, выражающее отрицательную оценку, неодобрение, порицание, иронию или презрение.

Авторы, принадлежавшие к декадентам, предпринимали попытки эстетизации и даже превознесения цинизма — им вообще нравилось эпатировать общественность (слово «декадент» — тоже изначально пейоратив). Для этого приходилось задействовать арсенал романтических средств, превращавших каждый жест циника в пощечину общественному вкусу, плевок в здравый смысл и массовое поклонение полезностям. Отсюда, задолго до Фрейда (с его защитами, сублимациями и гиперкомпенсациями), повелось воспринимать циничную позу симпатичного вам человека как изящный душевный доспех, защищающий излишне ранимую душу. Что, конечно, не более чем миф, пестуемый литературой.

Для большинства и поныне цинизм — это скорее внешняя характеристика человека, пренебрежительно относящегося ко общепринятым общественному строю, религии, правилам морали, традициям или открыто издевающегося над ними. Эстетическая надстройка, увы, представляется скорее фасадом, чем сутью: людям обычно все равно как одет тот, кто издевается над их идеалами. При этом как-то забылось, что античный киник если и щеголял, то только наготой или дырой в хитоне.

Киники и циники в глазах почтенной публики стоят друг друга. И то, что выходки первых были погрубее, чем преимущественно слова вторых, никого особо не заинтересовало. Поэтому до Слотердайка их различие интересует только лингвистов и историков философии, которые ради справедливости и понимания должны развести «источник» и его «позднейшее восприятие». Это в сущности несложно, если сравнивать античного «киника» с современным «циником».

Киник живет в Древней Греции и в своей критике отталкивается от общества полиса, современный же циник — ничего не критикует, но так или иначе реагирует на нынешние реалии (общество, мораль и т. д.). Сегодня цинизм бесконечно далек от всякого критического жеста, от всякой яркой позы, от протеста или вызова, а тем более от какой-либо последовательной мысли или идеологии. Цинизм теперь — это невнятное, лабильное и ускользающее от ответственности облако мнений, присущее конформистам и социальным приспособленцам.

Три различия

Однако давайте приглядимся к этой историко-социальной разнице. Как несложно заметить, вся история с эстетизацией цинизма в эпоху модерна — это довольно прозрачная игра на повышение статуса. И эта потребность создать и присвоить себе определенную элитарность очень точно совпадает с периодами демократизации обществ (с присущей ей мешаниной — нуворишами, выскочками, разорением старой аристократии, плебеями, потребляющими то, что прежде было доступно лишь патрициям). Античный кинизм боролся против этих претензий на элитарность и «круги посвященных».

Следовательно, первое различие таково: кинизм мыслит себя на стороне плебса и социальных масс, цинизм — желает быть идеологией «верхов». Антисфен, Диоген Синопский, Кратет и Гиппархия на дух не переносили идею богатства и всегда держали под подозрением всякую власть. Кинизм оппонирует власть имущим, цинизм напротив обычно лоялен власти — как минимум до тех пор, пока та не мешает ему потреблять и симулировать элитарность. В каком-то смысле сегодня циник и есть наиболее частый тип человека в массовом обществе: в заявлениях он может быть хоть Че Геварой на баррикаде, но в поступках — это кантовский гражданин, пребывающий в относительном послушании.

Античный полис был очень тонко нарезанным на слои и группы обществом, несмотря на некоторые элементы демократии. Но даже на этом цветастом фоне киник был особым случаем. Индивидуализм киника начинался с того, что у него буквально не было своего места в обществе (настолько особенный), а уже отсюда вытекали и философские выводы — например, о номинализме (все вещи единичны, общего нет) или об идеале самодостаточности и свободной воли. При этом индивидуализм киника не противопоставлен обществу: критикуя человеческие частности, он служит общественным идеалам. Собственно суть его «исключения» — дистанция, чтобы занять лучшую позицию для критики.

Второе различие непосредственно касается целей и ценностей киников/циников. Киник живет аскезой, приучая себя к малому. Именно поэтому он уважает труд, особенно ручной. Циник находится строго в противофазе: свобода для него — это побольше удовольствий, поменьше труда и ответственности. Диоген нисколько не кривил душой, говоря, что если бы он мог утолить голод одним лишь поглаживанием живота (как онанизм утоляет сексуальные позывы), то он был бы равен богам.

Современный циник, думается, в большинстве случаев ужаснулся бы такой самодостаточности — его цинизм прежде всего нацелен на оправдание зависимости (без общества нельзя; деньги нужны всем; против государства не попрешь; мне хорошо, а укусы совести проще переносить, когда сыт и обеспечен и т. д. и т. п.). Гораздо проще представить себе циника, мечтающего о вэлфере или синекуре, чем о миллионах, заработанных с закатанными рукавами.

Третье различие состоит в том, что настоящего киника по большому счету не интересует ничего, кроме этики. Его цель — жить согласно добродетели, что и есть счастье, а путь к добродетели — разумное самоограничение. В этом плане киническая критика морали возможна только в одном формате: это критика неразумных послаблений, которые люди контрабандой протаскивают в область норм и правил общежития. Иными словами, киник — цепной пёс на службе у добродетели, за которой явно стоит не только личное, но и общественное благо.

Поэтому аналогии киников с аскетами-отшельниками в Индии или анархо-хиппи просто смешны. Киник может уйти из общества только в качестве продолжения своей дидактики. Не обучающий (своим примером) и не требующий большего от общества киник абсолютно невозможен. Вот почему современные циники не могут его понять, ведь их позиция строится на мутном разделении личной декларативной «этики» и презираемой общественной морали. Циник просто не понимает в чем смысл служить обществу, да еще и всей своей жизнью, превращаемой в реплику, в назидательный пример другим.

Кинику же известно особое удовольствие от служения, причем столь строгого, что даже на минуту нельзя снять с себя этот долг и «униформу» (которой стали бедность, борода и двойной плащ на голое тело, посох и сума). Он критикует с радостью, не скрывая живых эмоций, что явно отличает киника от стоического полутрупа, лишь на словах ищущего «согласия с природой».

Точки над «i»

Если обобщить, то кинизм — это прежде всего очень простая система практических идеалов. Иди и делай, ты свободен, но ты в ответе за последствия. И уже как следствие: простота, презрение к социальным условностям и физиологическое отвращение к навязыванию чего-либо другим, особенно со ссылкой на общее благо.

Цинизм же, особенно в последней своей версии, — это в лучшем случае запутанная система теоретических отговорок, нацеленная на то, чтобы разорвать связь между практикой и ответственностью за последствия. А гораздо чаще — просто хаотичный набор теоретических фрагментов, народных мудростей, мемов и цитат великих, призванных хоть как-то примирить несчастного субъекта с тем бардаком, что царит в обществе и его жизни.

Как заметит Слотердайк, современная циническая формула счастья — это «быть глупым и иметь работу». Глупость в данном случае касается неспособности понимать связь своих повседневных действий с теми пагубными тенденциями, что захватывают общество. Идиот (от греческого «идиос» — одиночка) живет в обществе, но так, словно он вне идеологии и ответственности за происходящее. Собственно, циник по Слотердайку — это несчастное сознание, способное лишь имитировать «идиота», но не быть им. Именно поэтому философ тесно увязывает современный диффузный цинизм с провалом проекта Просвещения.

«Цинизм — это просвещенное ложное сознание», — говорит он. Одна из трактовок этого такова: критика Просвещения, направленная в адрес иллюзий, суеверий, обмана и идеологии, оставила свой след — она научила человека рефлексии и критическим уловкам. Однако Просвещение не смогло вменить людям свои ценности, оно потерпело крах в создании желания бороться за истину и прогресс. И потому рефлексия в итоге была направлена против Просвещения.

Современный циник — это тот, кто вынужденно умеет иронизировать не столько над положением вещей, сколько над попытками его оценить и оспорить. «Я знаю, что это дурно, но такова жизнь» — вот кредо циника, который в отличие от киника никогда всерьез не задумывается над тем, что же такое «жизнь». Собственно поэтому Слотердайк и обозначил такой цинизм как диффузный, то есть неравномерно-расплывчатый: в нем больше нет силы и уверенности, одни лишь метания в попытках приспособиться.

Возможно поэтому только философский развод между кинизмом и цинизмом на сегодня способен прояснить, что значит «выбирать жизнь». В «Критике цинического разума» Слотердайк дает диагноз Просвещению, и, на мой взгляд, уже поэтому она достойна стать настольной книгой каждого интеллектуала. По крайней мере такого, кто еще не целиком поражен эпидемией академического разочарования.

Кинизм, считает автор, — это уникальная маргинальная традиция, которая является не столько философией, сколько формой полемики посредством жестов, тела и жизненного выбора. Насмешка, пожимание плечами, демонстрация зада и многое другое — вот арсенал киника в любое время. Его сатирический ум знает цену словам и еще больше цену умникам, научившимся говорить, не отвечая за слова. Не отвечающим своим реальным телесным бытием и привыкшим апеллировать к каким-то заоблачным сущностям, по которым тоскует бритва Оккама или плевок Диогена. Киник не противостоит уму или знанию, но он — великий отрицатель «ложной жизни».

А циник — это тот, кто хорошо усвоил жест отрицания, но поставил его на службу частным интересам (по сути, все той же «ложной жизни»). Циник — мастер половинчатой рефлексии: он разбирает по винтикам (или имитирует это) любые ценностные претензии, и никогда не делает из этого практических выводов. Именно поэтому еще одна точная формула Слотердайка звучит так: «цинизм — это зная лучшее, делать худшее». Здесь уместно также подчеркнуть, что цинизм плохо сочетается с иронией и игрой, хотя его предписывают постмодернистам. Ведь ирония — это выражение смысла, доступное только тем, кто признает свою уязвленность, циник же избегает подобных ситуаций. В этом есть определенная ирония, что мыслителю постмодерна доступна рефлексивная насмешка, а вот среднему современнику — лишь диффузный цинизм.

Нищета современного повседневного прагматизма связана с этим — никто не говорит о настоящих проблемах, все озабочены конвенциональным успехом в кем-то огороженном тупичке. И величайшим скандалом, который еще устраивают кинические умы, состоит в напоминании о том, что данный тупичок размещен где-то на нижней палубе очередного «Титаника». Цинизм подкупает тем, что упрощает жизнь и дает немного форы в выживании, однако он бежит от любых проблем — будь то ваш внутриличностный конфликт или ядерный кризис. Увы, иногда оказывается, что бежать больше некуда, даже в своей голове.

Кинизм сегодня

Выводы Слотердайка кажутся пессимистичными, но все же это не так. Возможность кинизма вытекает уже из того, что мы живые и телесные существа. В умении опереться на свою природу философ видит путь к тому, что он называет «удавшаяся жизнь». А она обычно возникает не там, где придерживаются крайностей (либо служение идеалам, либо цинизм), а там, где смеются над собой, но не забывают и совершенствоваться.

Поэтому киник с его служением идеалам простоты и добродетели в обществе может существовать и в наши дни. Правда в таком случае он рискует раздражать буквально всех, подобно оводу, с которым сравнивал себя Сократ. Представьте себе волонтера, который активно помогает другим, но при этом зубоскалит над жертвами и еще больше троллит щедрых меценатов. Да, именно таков был бы киник, ведь он не стал бы играть в виктимизацию (высмеивая, он бы подчеркнул, что каждый может быть сильнее). И тем более не удержался от того, чтобы укусить неспокойную совесть богатенького благотворителя. Сегодня его бы гнали ото всюду как пса, но именно в этом и есть его благородство — стоять на страже истины, не делая никаких скидок ни своему страху, ни чужим почестям или условностям. Недаром собака стала символом верности и бесстрашия при выполнении долга.

Киник бы изрядно поиздевался и над доверчивостью людей в интернете, и над популярностью большинства медиа-персон. Он бы критиковал государства, корпорации, церкви и секты, ленивых обывателей и обеспокоенную климатом общественность, пинки и плевки летели бы в адрес ученых, экспертов и прочих говорящих голов. А вот идеал небольшой дружной общины, в которой стремятся к справедливости и умеренности (и деятельно, сообща решают свои проблемы), кинику было бы трудно найти в наши дни.

Хотя киникам было знакомо и снисхождение или даже защита других от травли. Так Диоген однажды встал на защиту одного рослого кифареда, правда, с довольно странным аргументом — мол, сей человек хорош уже тем, что занимается музыкой, а мог бы с его данными пойти в разбойники. А порой киник мог ошеломить и чувством собственного достоинства, которое никогда не терял, несмотря ни на какие «перфомансы». Антисфен с гордостью называл себя «аплокион», то есть истинный пес, а в ответ на то, что Платон высказывался о нем плохо, он сказал: «Это удел царей: делать хорошее и слышать дурное».

Так что если мы еще способны оценить достоинство воинствующего критика, который не лишен идеала, это значит, что бодрый и злой заряд кинизма не исчерпан. И кое-чему нас все–таки научили истории о киниках Древней Греции. Конечно, быть киником не легко, да и вероятно не всегда нужно. Однако на фоне диффузного цинизма и девальвации культурных смыслов, даже небольшая доля кинизма может стать лечебной.

Автор текста: Иван Кудряшов.

В оформлении использованы работы Danil Rusanov.