Что город дает человеку и чего требует взамен? Ответить на эти вопросы невозможно без попыток увидеть нечто большее, чем просто место обитания. Реальность городов — это не только упрямые и жёсткие факты, но и описание опыта жизни в нём, который предстает ирреальным и зыбким миром. Insolarance публикует последнюю редакцию эссе Ивана Кудряшова, в котором город рассматривается, как продукт человеческих мечтаний и устойчивая форма бреда.

Уже к концу ХХ века больше половины жителей планеты были горожанами, а каждый пятый землянин проживал в крупной агломерации. Наша жизнь тесно связана с городом. Всё, что мы понимаем как современную культуру, по факту — попытки образованных горожан осмыслить те особенности, которые налагает городская среда на наше поведение. Особенно ярко это проявилось в парадигме постмодерна (в его классическом виде): постмодернисты пытались смягчить и оправдать негативные стороны, присущие урбанистической жизни, и тем самым оказались в пост-современности. Постмодерн не идет ни за каким проектом не потому что «не хочет», а потому что «не может» — он только реагирует на условия. Горожане устали от проектов и перестроек, их больше не волнует единый стиль или цель существования города — им нужен комфорт и спасение от транспортно-бытовых передряг.

Города, возникавшие по воле и воображению автора — Северная Пальмира, бульвары барона Османа, «пилотный план» Бразилиа — безусловно были созвучны модернистскому проекту. И вдохновляли мыслителей и художников модерна. Сегодня мегаполисы всё больше напоминают неуправляемые муравейники, в которых верх мечтаний для многих –не скатиться в хаос и ненависть (и решение в форме неумело насаждаемой толерантности откровенно слабовато). Постмодернизм — ирония тех, кто наблюдает за происходящим без какой-либо надежды на улучшение.

Город как явление пытаются осмыслить многие — экономисты, экологи, культурологи, историки, психологи, социологи. Однако у этих наук лишь одна ясная предпосылка для своих исканий: город — это очень крупный населённый пункт, в котором высокая плотность проживания людей. Но что он такое для психической реальности индивида? Как город вписывается в мироощущение современного человека? Иными словами, что такое город метафизически?

В этом смысле урбанистика (от которой многие ждут каких-то откровений и чудес) пока слишком сильно ориентируется на наивные предпосылки вроде того, что город — это «большой завод» или «реализация сложного плана». На деле же специалист по городам (если таковые появятся) — это уникальный гибрид, который должен сочетать в себе архитектора больших данных, оригинально мыслящего экономиста и философа, способного проблематизировать очевидности.

Те, кто думают, что город — это лишь очень большой населенный пункт, который в силу своих размеров качественно иным образом воздействует на своих жителей, упускают самую суть. Ведь чтобы мыслить «достаточно ли большой, чтобы быть городом», чтобы выделить и осмыслить «качественно иное воздействие города», мы уже должны определиться как субъект города или не-города, что задает определенные привычки (или кто-то сказал бы «ценности»), формы мировосприятия и фундаментальные смыслы.

Иными словами, то, как мы мыслим город, уже находится в зависимости от того, являемся ли мы жителем мегаполиса, степной равнины, горной деревушки или морского побережья. Город как почти архетипическая фигура всегда уже существует: и столичный житель, и провинциал, и селянин соотносят свою жизнь с Городом, с чем-то городским (культурой, жизнью, нравами, ценами и т.п.). Но статус этого существования не ограничивается материальным пониманием, это отнюдь не набор вещей и фактов и вовсе не четко локализированное географически место.

Проблемы горожан

Любая серьёзная попытка говорить о реальности города не может состояться без простого допущения о том, что город как раз и производит тех, кто его переживает в опыте и описывает. Город конструирует идентичности и типажи, которые в значительной степени определяют и форму адаптации, и модель реагирования на окружение. Это позволяет совсем иначе взглянуть на те психологические особенности, которые обычно выделяют у жителей городов.

Обычно у горожан отмечают эмоциональную отстранённость, сенсорную перегруженность и эффекты отчуждения. Как их можно проинтерпретировать?

Начнем с первого тезиса: чем больше город, тем выше эмоциональная отстранённость по сравнению с жителями небольших сообществ. Общение горожан имеет тенденцию сводиться к узким рамкам ролевого общения. Это в свою очередь запускает эволюцию норм поведения в сторону обезличенности контактов и невмешательства в чужую жизнь. Обычное объяснение: у жителя мегаполиса слишком много контактов, чтобы по-настоящему вовлекаться в них эмоционально, поэтому улыбки и вежливость становятся не выражением настоящих чувств, а экраном, предупреждающим конфликты. Невмешательство в жизнь других может рассматриваться и как уважение права на социальное уединение и права на проявление индивидуальности другого.

Проблема такого взгляда проста: в качестве эталонной модели человека выступает никем доселе невиданный добрый дикарь, который всё свое время резвится на травке и эмоционально общается с сородичами. Конечно, миф об Аркадии неустраним из культуры, и всё же руссоизм — не самая подходящая теоретическая основа для понимания городов (учитывая, что Руссо обвинил цивилизацию во всех мыслимых грехах). На мой взгляд, ролевое общение — это изобретение, которое позволяет людям создать нечто вроде защитной прослойки между внутренним миром и требованиями извне. И пока у жителей полиса или локальной общины все мечты, желания, страхи и фантазии о мире «общего пользования», то такой интерфейс не нужен. А вот когда они начинают отличаться, то обезличенность другого возникает сама собой.

Второе наблюдение свидетельствует, что большие объёмы сенсорных стимулов и вербально-текстовой информации приводят к специфическому забыванию или игнорированию. Значительная часть информации в сознании горожан вытесняется на периферию: многие «не помнят» лица соседей, коллег, обслуживающего персонала, а в силу дефицита времени часто вырабатывается бессознательный игнор проблем других людей (в т.ч. и близких).

Отмечают также ряд особых феноменов: «грусть новых городов», «звуковое опьянение», «транспортная усталость», «феномен очереди», «одиночество в толпе» и искажение чувства пространства. В больших городах опыт человека насыщен конкурентной борьбой и взаимодействием с массами (пробки, очереди и т.д.) — всё это приводит к резкой реакции на стресс-факторы. Так, например, горожане испытывают острую необходимость иметь привычный и уютный быт, поэтому хорошо известен феномен «грусти новых городов», суть которого в том, что процент депрессий гораздо выше в домах-новостройках. Другой пример — «звуковое опьянение», при котором человек испытывает чувство тревоги при отсутствии городского шума.

Все эти явления сложно отрицать, однако и здесь меня не устраивает подход. Возможно, именно так на стресс-факторы должно реагировать животное, но человек является им только отчасти. Человек не только реагирует на безличные объекты среды, но и интерпретирует их. Причём именно в городе многие элементы среды могут быть интерпретированы как интенциональные. Они могут прочитываться как требования ко мне, и это существенно усложняет проблему: нечто из среды действует на меня напрямую (на психофизиологию) или благодаря тому, что я так думаю? По этой же причине прочтение тех или иных элементов никогда не будет однозначным, поэтому для кого-то «серые новостройки» — это депрессия и одиночество, а для кого-то долгожданные и ненаглядные «родные [края]».

Третий момент отражает особенности современного города, в котором обычно совмещены типовая обезличенная архитектура и избыток ярких рекламных сообщений. Оба явления дают эффект отчуждения личности, что вызывает ответную реакцию — стремление утвердить свою индивидуальность. Ценность индивидуального самовыражения на фоне отчуждающих городских условий порождает новые явления в культуре — например, стрит-арт, сетевое творчество, постмодернистские акции (хепенинги, перфомансы). По своей форме такие акции рассчитаны на скандал, т.к. только сильное впечатление способно пробить броню эмоциональной отчужденности горожан. Подобная схема не тянет на объяснение, она лишь иллюстрирует происходящие изменения.

По большому счету, все люди сталкиваются с отчуждением, и прежде всего в языке. Определённые социальные группы имеют больше средств к самовыражению, но с развитием общества грани стираются. И сама идея выражения индивидуальности через протест отнюдь не так широко распространена, как кажется. Взять хотя бы пример уличного спрей-арта: я думаю, что его выбирают не столько из–за внешних ограничений, сколько из личных предпочтений — привычки шататься по городу, нарушать правила и даже просто любви к работе с аэрозольной краской. В конечном счете, если отчуждение одинаково объясняет как пассивную стратегию потребления горожан, так и активные попытки самореализоваться, то может быть оно просто не причём?

Город как фантазия

На мой взгляд, описывая горожан, мы слишком легко начинаем объяснять их в качестве объектов, претерпевающих изменения. В то время как единственное, что служит незаменимым цементом, создающим и поддерживающим города — это вера людей в города. Город — это субъекты, связанные именем города и памятью о нем.

В самом деле, вам никогда не казалась странной фраза, постоянно повторяющаяся в историографических текстах — «город такой-то был перенесен»? Что заставляет людей восстанавливать на другом месте город, который был уничтожен, затоплен или перестал быть удобным (в климатическом, экономическом, гигиеническом или другом отношении)? Именно поэтому я бы предположил, что лишь способность людей бредить и достраивать в своих фантазиях реальность до некой схемы или образа является единственным неизменным условием Города.

Любой город — это вымысел.

Город подобен корпусу разнородных текстов, что-то вроде тематической подборки. Но не будучи целиком текстом (ведь в жизни города несделанное и неявленное значит не меньше, чем сказанное и написанное), город оказывается плодом фантазий и бреда. В этом нет оценки или эпатажа, скорее оммаж Делезу, который однажды отметил, что литература генетически связана с бредом. Город, если сравнить его с текстом — это лоскутное полотно, сотканное из предрассудков, амбиций, надежд и нечаянно оброненных слов. Город — произведение, написанное по следам жизненных историй, названий, цитат и вздохов.

Вспомните пример Рима. Этот город, хоть и продолжает стоять на тех же холмах, уже давно прописался в метафизическом навсегда, как река Сарасвати из Вед, как Карфаген и Троя, как гора Олимп. Константинополь и Москва претендовали на его символическое значение, и сколько еще будет таких, которые заявят себя нулевым километром для всех мировых дорог. Даже руины Рима вдохновили столько поколений творцов, что безусловно не будь вандалов и вестготов — их стоило бы придумать.

Всякий конкретный город — прежде всего атмосфера, что связана отнюдь не с непосредственным восприятием, а со специфической реконструкцией опыта. Здесь также центральное место занимает фантазия, которая и придает форму — цельность и осмысленность. Фактически, придать форму своему опыту, полученному от города — это и значит создать ту самую «атмосферность», которая затем не столько фиксирует разрозненные события, запечатленные в памяти, сколько обрамляет их. В итоге этот образ стимулирует акцентуированное восприятие, что приводит либо к его укреплению, либо к резкому разрушению в виду явного несоответствия (что, например, происходит с туристами в Париже, вплоть до так называемого «Парижского синдрома»).

Город для индивида — это не план и не схема, это определённые места («мои места»), отмеченные моим желанием и интересом, а также порой и необходимостью (например, больница или паспортный стол). Жилой массив с инфраструктурой возникает только усилием ума, а существование протекает среди конкретных мест: дом друга, мое кафе, парк, в котором я подрался, детский сад племянника и т.д. Всё остальное — серый фон, чистая потенция. Пространство города — это топология внутреннего мира человека, спроецированная на определенные реалии: дома, улицы, кусты, вывески… топология, которую нельзя ни выразить, ни прекратить попытки это сделать.

Пространство города — это ещё и пространство, перегруженное человеческими желаниями и фантазиями, которые давно существуют по своим правилам, практически не сообразуясь с реалиями. Да и разве не они задают эти реалии? Так возникают культовые тусовки, места поклонения или точки свиданий. С появлением соцсетей эти тонкие сплетения людских желаний стали особенно очевидны — их можно визуализировать и даже измерить. А также предсказать поведение человека по связи с ними.

И чтобы была заметна особенность городской жизни, давайте сделаем банальное наблюдение: в городе мы всё время вынуждены слышать других людей (на улице, в транспорте, через стены в квартире) — их скандалы, признания, требования, желания, восклицания, смех, слезы. В отличие от сельской жизни, где речь о других строго оформлена в виде сплетни (и четко локализована: завалинка, место пригона коров, колодец), в городе мы просто вынуждены все это воспринимать сплошным фоном, даже если сознательно уже и не фиксируем. Другое существенное отличие: деревенская сплетня судачит о Соседе, т.е. «близком» в каком-то смысле. Город же сталкивает нас преимущественно с «чужими», навязывает нам чье-то соседство со всей шумихой, бытовухой и даже физиологией. Горожане вокруг — это люди вообще, поток чего-то человеческого (слишком человеческого), в котором просто нет возможности установить какой-либо вид прочной связи, вроде проекции, рационализации или даже переноса. Всё, что мы успеваем — вытеснять.

Города существуют издревле, и многие из них не просто скопление людей, но особая часть мира. Древний город, обнесённый валом и стеной, со своей культурой и даже государственностью, был живым воплощением определённых идей и мечтаний. Город — это фантазм Мира, некоей ясной целостности, определенности и ее окружения («здесь-там»). Неспроста одним из четырех центральных сюжетов мировой литературы по Борхесу является «Падение Города как Конец Мира». Можно предположить, что возникновение литературы из уже сформировавшейся письменности напрямую связано с моментом цивилизационного перехода к росту и развитию городов. Появление города как нового более насыщенного фантазиями пространства и спровоцировало возникновение литературы. И кто знает, что первично в бытии города: скопление людей или скопление их историй? Разумеется, сюжет о гибели города можно рассматривать как зачаточный элемент осознания литературой своих истоков. Ведь не будь города — не было бы и литературы, а значит, и всего мира, данного в ней. Поэтому мир может существовать только в особом регионе мира — в городе, где пытаются описать и подсчитать и то, что внутри, и то, что снаружи.

Поэтому город — это ещё и мечта о порядке в хаосе, но мечта осуществимая лишь в воображении. Город существует в порядке вымысла изначально и реальностью стать не может, как не может таковой стать идеал или абстракция. Однако именно это и придает ему не только устойчивость, но и действительность. Ведь вопрос о реальности — это вопрос о том, что по-настоящему определяет действия в мире. А по этому случаю Василий Розанов еще 100 лет назад заметил, что «Жизнь — раба мечты. В истории истинно реальны только мечты».

Город — также мечта о комфорте. Если деревенский житель может мыслить различные функции отдельно, в разных местах (больница в соседнем селе, рынок — в другом районе или в городе), то для горожанина это ужасное немыслимое противоречие. Всё необходимое должно быть в рамках одного города, и интерес к другому городу может возникнуть лишь через осмысление другой атмосферы, иного качества жизни (более шикарные клубы, лучшие больницы, экзотика).

Современный человек как выдумка города

Можем ли мы представить себе будущее развитие человечества без фигуры Города? Пока даже не пытаемся. Когда горожанин мечтает о парке, пригороде или девственной природе, он продолжает выстраивать модель города, просто в модусе того, чего ему не хватает для комфорта или смысла.

Нужно понимать, что город — не чистой воды идеальное; без материальных представителей не бывает ни бреда, ни фантазии, ни самой куцей правдоподобной истории. И каждый новый город — сперва это не атмосфера, не жители, не история, а случайная деталь, врезавшаяся в восприятие.

Эта деталь и есть собственно представитель фантазма в реальном — некий фетиш. Та материальная песчинка, вокруг которой наслоится кристалл или жемчужина. Отсюда можно вывести радикальное следствие: не воспринятых, не задетых моим желанием городов для меня не существует. Города существуют не потому что в них кто-то живет, но потому что в них верят. И пока есть люди, которые, положим, мечтают умереть в Париже, он будет вечен — даже если вся Европа рухнет в тартарары. Что доказывают и недавние события: Нотр-Дам — это не уникальные камни и балки XIII и XIX веков, это то, что живет в умах и фантазиях миллионов, поэтому он будет восстановлен. Причем неважно, как и даже из чего. Знаменитые горгульи тоже появились не сразу, а только при реконструкции в XIX веке. Что мешает сегодня там появиться элементам из углепластика или аллегориям на современность?

Если задуматься, всё наше существование в качестве горожан сопряжено больше с воображаемым опытом, а не реальным присутствием. Мы не замечаем пресловутых техники и социума, но мы всегда захвачены каким-то воображаемым отношением. К примеру, городской транспорт — для всякого жителя это не опыт перемещения в техническом средстве из пункта А в пункт В. Напротив, это всегда отношения любви, вины, желания признания, отвращения, одиночества — с кондуктором, водителем, незнакомцем, толпой, самим собой. В городе всякий житель с шизофреническим изяществом сочетает в себе в различных пропорциях одиночество (вплоть до социального аутизма или даже солипсизма) и сопричастность (вплоть до ура-патриотических деклараций о единении с родным городом).

Отнюдь не новость, и что Город — это одиночество. Ибо желание — всегда одиночество (лишь ты и твоя нехватка, одиночество вдвоем), а фантазия — сугубо индивидуальный сценарий. Но хроническое для города одиночество вполне выносимо пока существует другой фантазм (или скорее социальный миф, инициирующий чей-то бред) — образ шумной, бурной и насыщенной городской жизни. Вера в свою сопричастность жизни города находит воплощение, как в маниакальном деловом активизме, так и в разгульной ночной жизни. И она необходима, т.к. позволяет выносить собственное существование, ощущать его естественным и должным. Но когда возникают паузы — эти жуткие паузы в жизни — каждый горожанин готов тут же впасть в депрессию, уехать в дали дальние, напиться или кинуться в очередное бездумное увеселение.

Причем по логике желания каждый горожанин алчет то, чего ему не хватает: нищий грезит домом, а платящий ипотеку — свободой и шалашом на море; бедный и занятой завидует ночной жизни и роскоши, а состоятельный стремится к здоровью и покою — хотя бы в форме спортзала, прогулки по парку или вечера у камина. Большинство из нас живут свои жизни в лучшем случае наполовину.

Ввиду этого Город представляется как место «между-мирия»: ни жить, ни умереть. Парадоксально, но средоточие огромного числа людей — это место как будто бы не предназначенное для смерти. А некоторые города и для жизни. Горожане как никто вытесняют оба этих факта. Не только кладбища выносятся на окраину и за нее, но также и мечты о лучшей (настоящей) жизни нередко имеют форму домика в одноэтажном пригороде, на природе, где-то подальше от Города (а также какая-нибудь экзотика — бананово-лимонные Сингапуры и вилла в Ницце).

Поэтому Город — выдумка, но отнюдь не безобидная. По большому счету, люди — это пища для городов. Город — это одна большая черная дыра, продуцирующая и поглощающая желания, испивающая жизнь людей. В этой системе людям порой не хватает как собственных усилий, так и чего-то материального, основательного. В первом случае существование оказывается распылено между сотней рекламных мелочей, что по попросту не оставляет энергии для осмысленности и собранности. Оказываясь во власти предписанных желаний, человек способен лишь время от времени восстанавливать свою связь с миром за счет бредовых конструкций. Во втором случае избыток искусственности рано или поздно приводит к попыткам компенсировать свою оторванность от непосредственности жизни. Кто-то формирует привязанности к многочисленным вещам и фетишам, а кто-то выдумывает способы выбить из себя или других какой-то минимум реального (как, например, селфхарм, позволяющий ощутить себя живыми).

Как бы то ни было, я все–таки далёк от драматизации. Задаваться вопросом о том, почему так вышло, что мы как субъекты по большей части сформированы городом, то же самое, что вопрошать на тему «почему именно углерод лёг в основу органической жизни?». Это лишь условия, сделавшие возможным то, что мы способны быть теми, кто мы есть. Своим бытием субъект никому не обязан. И в этой свободе каждый может фантазировать как о том, что всё, что ни есть в его жизни ему благоприятствует, так и о том, что он изгнан из рая. В этой перспективе человеческое существование хрупко, поэтому приходится видеть в городе то антропоморфного компаньона, то чудовищного Большого Другого, то безучастного свидетеля. Однако мне не понять ради какого пасторального идеала можно было бы отказаться от этой хрупкости. Возможно, я просто слишком урбанистический человек, потерявший связь с природой (хотя тяга к природе горожан — это и есть то, что выдает в них отсутствие такой связи).

И все же, в конечном итоге, разве современная модель человека — этого автономного индивида с желаниями, которые собственно задают меру его индивидуальности — не выдумка Города?

В оформлении использованы работы Paolo Barretta.

Также читайте Insolarance в Telegram, Facebook и Дзен.