В академическом сообществе уже давно говорят об «экономическом империализме», а в последнее время и в неформальной интеллектуальной среде всё чаще можно услышать ссылки на экономистов и размышления о правильном устройстве рынка. Специально для Insolarance Алексей Кардаш поговорил с кандидатом экономических наук Григорием Баженовым. О том, как связаны экономика и этика и может ли одно существовать без другого — в первой части нашей новой дискуссии.

В последние годы заметен возросший интерес к экономике в неформальной интеллектуальной среде. Порой даже создается ощущение, будто бы вопрос об устройстве общества стал тождественным вопросу об устройстве экономики. Как вы думаете, почему так происходит?

Думаю, что здесь наблюдается несколько другой эффект. Безусловно, начиная с публикации работ Г. Беккера, нобелевского лауреата 1992 года, в социальных науках имеет место явление «экономического империализма», которое, если коротко, можно обозначить в качестве процесса экспансии методов экономической науки в смежные области исследований. Сегодня никого не удивишь публикациями в ведущих журналах, имеющих отношение к социологии, политологии, истории или праву, которые напрямую заимствуют инструменты и базовые посылки экономической теории. Но верно и обратное. Всё чаще мы говорим о значимости смежных, междисциплинарных исследований и в экономической науке.

То есть, дело во влиянии глобальных процессов научного мира?

Да, сейчас главный мета-тренд развития науки — размытие предмета конкретных дисциплин, которое предполагает интеграцию методов и теоретических разработок в общий научный теоретико-методологический корпус. Исторически так вышло, что экономическая наука разрабатывала количественный инструментарий. Поэтому стороннему наблюдателю кажется, что происходит процесс «экономического империализма», но в действительности экономисты также начинают использовать методы других дисциплин. Например, полевые эксперименты, пробившие себе дорогу в социальных науках через психологию, сегодня активно используются экономистами.

Возвращаясь к первому вопросу, мне кажется, правильно говорить о появлении некоего общего научного инструментария и языка в среде социальных наук. И, конечно, экономика здесь занимает своё почетное место. Современная наука, если хотите, не мыслит себя без эмпирического материала, но при этом архивный метод, свойственный, например, истории, сегодня не может удовлетворить имеющийся запрос на лучшее понимание социальных явлений у ученых. Поэтому и политические исследования, ключевыми авторами которых являются на сегодняшний день, например, Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон, являются исследованиями, в которых поднимаются междисциплинарные вопросы.

В конечном итоге, вопрос институтов, способствующих развитию общества — это именно междисциплинарный вопрос.

Популяризаторы и энтузиасты экономической науки нередко выражают такое мнение, словно бы при правильной экономике правильное мировоззрение и мораль к обществу приложатся автоматически. Создается ощущение, что и за этические проблемы также отдувается невидимая рука рынка. Что вы думаете о такой точке зрения?

Во-первых, мне не нравится, когда «невидимую руку» Адама Смита трактуют так узко. Думаю, он бы сам был против того, чтобы добавить к этому концепту слово «рынок». Адам Смит, будучи профессором моральной философии, размышлял о богатстве народов и социуме вообще. И в рамках рассуждения об идеях Смита лучше говорить о парадоксе, согласно которому общее благо лучше рождается, если людям дать возможность преследовать собственный интерес. Но в отличие от Бернарда Мандевиля, воспевшего в своей «Басне о пчелах» страсти и пороки, Смит прекрасно понимал, что личного интереса недостаточно.

Именно поэтому в своем втором великом труде «Теория нравственных чувств», исторически предшествовавшем «Богатству народов», он так много места уделял явлению «симпатии» (сегодня бы сказали «эмпатии»). Короче говоря, «невидимая рука рынка» — это крайне урезанный концепт, который при этом упускает из внимания многое, что содержалось в работах Смита. Одно дело размышлять о принципиальной возможности и достаточно высокой эффективности человеческой коммуникации без центрального управления, а другое — говорить: «рынок всегда все расставляет по местам», что и является, на мой взгляд, вульгарным экономизмом сложных социальных явлений.

Экономисты, к слову, сегодня прекрасно это понимают, поэтому и задумались над важностью институциональной среды и более общих, я бы сказал вполне «смитианских», вопросов. Вот эту длинную цепочку подобных идей в экономической науке американский экономист Питер Бёттке назвал «Mainline Economics». По его мысли, это своего рода общая теория для социальных дисциплин, совокупность позитивных утверждений о социальном порядке, начиная с Адама Смита.

Во-вторых, адепты рационального эгоизма, как мне кажется, остались в прошлом. Сегодня, как выразился известный британский социолог экономической науки Дэвид Коландер, мейнстрим экономической теории «отходит от строгой приверженности святой троице — рациональности, эгоизму и равновесию» и переходит к «более эклектичной позиции целенаправленного поведения, просвещенного эгоизма и устойчивости».

Современная экономическая наука — это сложное пространство идей, где происходит поиск ключевых связей, но эти связи совсем не похожи на известные нам закономерности в духе «закона спроса». Здесь, если угодно, постепенно появляются другие переменные, которые, будучи вроде бы внешними для экономики, могут значить для неё больше, чем, например, количество товара для его же цены.

Находятся ли мораль и этика в зависимом положении от экономики?

Можно вспомнить о работах Дейдры Макклоски — совсем не мейнстримного, но очень известного экономиста, которая утверждает, что коммерческое общество способствует развитию этики и морали, но при этом этика и мораль могут выступать не только следствием, но и причиной развития коммерческого общества. Это то самое, что она называет буржуазными добродетелями, не ограничивающимися так называемым благоразумием и расчетливостью. Макклоски говорит о связанности этики и экономического развития: «современное капиталистическое <…> общество должно быть либерально в фундаментальном смысле этого слова. Это должно быть общество свободных людей, иначе оно не будет работать. И люди должны развивать в себе все семь добродетелей [мужество, справедливость, умеренность, благоразумие, вера, надежда и любовь]».

По мнению Макклоски, все эти семь добродетелей можно развивать в балансе только в рамках либерального общества, которое, конечно, рыночно. Важно учитывать, что само по себе экономическое развитие, которое она называет «великим обогащением», являлось одновременно и причиной, и следствием буржуазных добродетелей. Макклоски как бы уходит от строгой причинности этики от экономики, она отмечает скорее функциональность этой связи.

В общем, крайне интересный и необычный подход, который при этом, конечно, весьма и весьма спорный. Потому как в высокой степени отдает той самой гуманитарщиной, избегаемой современными экономистами. Иными словами, нам крайне тяжело это чем-то серьезным обосновать, кроме как философскими размышлениями. Но экономисты от этого стремятся уходить. Они не игнорируют подобные исследования, но это как раз то, что скорее дополняет, а не определяет.

Есть, кстати, и работа «Непреднамеренные последствия» британского экономиста индийского происхождения Дипака Лала, в которой напрямую утверждается, что культура и этика индивидуализма, сформировавшиеся случайным образом под влиянием двух папских революций, определила европейское развитие. В целом это направление можно обозначить в качестве направления в общем то растущего от Джоэля Мокира, утверждающего, что именно вера в полезность прогресса, специфические черты европейской культуры и европейских институтов дали импульс промышленному развитию. Но есть и иные подходы, ориентированные на более осязаемые вещи в духе цены труда относительно цены капитала. Так что этот вопрос открыт.

Вы говорили, что экономика невозможна без этики. Почему вы так считаете?

Проблема в том, что, как и в случае прочих социальных наук, экономист и экономика не являются внешними друг относительно друга явлениями. Это известное и уже набившее оскомину в области философии социальных дисциплин совпадение субъекта и объекта. Когда экономист размышляет об экономике, он неизбежно впадает в необходимость делать нормативные утверждения, то есть рассуждать о должном. Даже если ему очень хочется сделать вид, что его удел — это позитивная наука, как это было в случае Милтона Фридмана, он все равно выносит базовые нормативные суждения.

То есть, если экономист мыслит в координатах, казалось бы, внешней для этики эффективности, он объективирует значимость этой самой эффективности для общества. А почему, в конечном итоге, например, Парето-эффективность важнее, чем, условно, процессуальная или дистрибутивная справедливость? Это открытый вопрос.

Но, понятное дело, что экономисты могут эту позицию попросту и не рефлексировать. Зачем? Для них значимость эффективности очевидна. Кроме того, даже если мы договорились, что предельные рассуждения — не наше дело, мы, «философы мира сего», как озаглавил свою книгу историк экономической мысли Роберт Хайлбронер, всё равно вынуждены делать выбор между статической и динамической эффективностью, которые в свою очередь часто вступают в противоречие друг с другом. И этот выбор (например, перераспределение в пользу бедных сегодня в ущерб будущим капиталовложениям), как мне кажется, делается экономистами, исходя из этических позиций.

Как указывал Дэни Родрик в своем бестселлере о философии и методологии экономической науки «Экономика решает» — любые теории, о которых говорят экономисты, никогда не бывают основаны на голом эмпирическом анализе. Но при этом, я не вижу ничего страшного в том, чтобы изначально формулировать нормативные требования к экономической науке. В духе, например, попперианских требований. Просто необходимо изначально об этом говорить, а не прикрываться ширмой «сухой» и «объективной» науки.

Давайте для ясности подробней поговорим про то, что такое статическая и динамическая эффективность и почему выбор между ними — это этический выбор.

Статическая эффективность заключается в оптимальности в моменте. Например, оптимальное распределение ресурсов, их полная занятость, или оптимальные объемы производства какого-то товара (здесь уже применимы свои критерии), соответствие экономики в целом равновесным параметрам, отсутствие отклонений в моменте.

Динамическая эффективность заключается с одной стороны в способности рынка в долгосрочной перспективе перестраивать собственную структуру таким образом, чтобы вновь оказаться в равновесном состоянии, порождать долгосрочный оптимум. С другой стороны, в способности производить инновации, осуществлять качественный рывок.

Проблема вся в том, что порой в целях достижения статической эффективности приходится жертвовать динамическими возможностями экономических систем.

Например, если Центральный банк обяжет коммерческие банки страховать все размещенные населением депозиты на счетах, это спасет некоторые из этих банков от так называемого «набега вкладчиков". И в целом, конечно, если плохой банк лопнул, по цепочке вряд ли станут лопаться и другие банки, которые при этом были достаточно эффективны. Обратная ситуация была реальностью для экономики США до середины 1930-х годов. Кстати, замечательный фильм, аналог «Иронии судьбы» у американцев, «Эта прекрасная жизнь» с Джеймсом Стюартом в главной роли посвящена как раз-таки проблеме «набега вкладчиков». Однако подобная практика страхования депозитов приводит к тому, что вкладчики перестают внимательно следить за деятельностью банков — их [банков] селекция, связанная с динамической эффективностью, т.е. умением подстраиваться под изменения, создавать инновации, таким образом, нарушается. Да, есть очевидные плюсы — надежные банки застрахованы от набега, но есть и минусы — существует вероятность, что плохие банки не будут выведены с рынка.

Другой иллюстрацией может быть так называемый парадокс сбережений. Дело в том, что в коротком периоде резкое увеличение сбережений может привести к рецессии, а, следовательно, чтобы эту рецессию перекрыть придется подключать иные средства стимулирования экономики. Но в среднесрочной и долгосрочной перспективах эти же сбережения станут основой для инвестиций, которые могут привести к значимым инновациям.

Какие вообще есть основные этические взгляды в экономике? Обязана ли экономика учитывать этику?

Здесь очень сложно дать определенный ответ. Все дело в том, что для современной экономической теории уже не применимо понятие «школа». Есть разные исследовательские направления, которые либо принадлежат тому, что мы называем мейнстримом экономической науки, либо же относятся к так называемой экономической гетеродоксии (в противовес ортодоксии). Но, как показывает лично моя исследовательская практика, большая часть представителей подобных исследовательских программ просто особо не понимают, что такое современная экономическая наука.

Не уверен, что в данном случае уместно говорить о множестве этических взглядов просто потому, что многие «конкуренты» вряд ли могут рассматриваться в качестве компонента экономической науки, они, как правило, совершают исход в смежные сферы либо интегрируются в мейнстрим. В первом случае, мы уже ведем речь скорее о внешних по отношению к экономической теории дисциплинах (несмотря на глобальный тренд на интеграцию методов и инструментов в единый теоретико-методологический комплекс социальных наук, по-прежнему есть место разного рода маргинальным течениям и подходам, кроме того методы, например, той же политологией могут быть заимствованы, но исследовательские цели и задачи вряд ли), а во втором — ответ в целом я уже дал выше: статическая или же динамическая эффективность. Начиная с 70-х годов 20 века сложилось разделение на «пресноводных» экономистов (экономисты, работающие в университетах, расположенных в городах неподалеку от Великих озер США) и «солоноводных» экономистов (экономисты, работающие в университетах, расположенных на тихоокеанском и атлантическом побережье США).

Если сторонники так называемой «солоноводной» экономической теории скорее говорят в пользу статической (впрочем, в рамках некоторых аспектов верно и иное), то представители «пресноводоной» — в пользу динамической эффективности.

И во многом этот выбор — ценностный. Именно здесь экономист решает: можем ли мы применить принуждение или прибегнуть к государственным интервенциям для того, чтобы решить проблему текущей разбалансировки, в некотором роде пренебрегая динамической эффективностью, поскольку любая политика искажает или отклоняет рынки от долгосрочных параметров равновесия, или же должны смириться с текущими потерями, но при этом осознавать положительную сторону всех имеющихся процессов в долгом периоде? Квинтэссенцией первого подхода выступает знаменитая фраза Кейнса «В долгосрочном периоде мы все мертвы», квинтэссенцией второго — идеи Хайека о значимости негативной свободы (и в экономическом контексте) для прогресса.

Интересен и обратный вопрос, а стоит ли этике учитывать экономику? Классики моральной философии, собственно, в большинстве своём и не учитывали. Если фантазировать, как бы изменились воззрения, допустим, Канта, если бы он был знаком с экономической теорией?

Я, думаю, что на Канта это бы особо не повлияло. Причина простая — работы Смита тогда уже были известны, его «Богатство народов» вышло в 1776 году. Дело в том, что Смит совершил своего рода революцию: будучи моральным философом, он стал рассуждать о нашем бренном и повседневном мире, задумавшись о социальном порядке, который складывается в процессе взаимодействия обычных людей, несмотря на кажущийся хаос преследования индивидуального интереса. Вообще, сама по себе идея, согласно которой личный интерес, если хотите «корысть», перестал рассматриваться в качестве однозначного зла, революционна по своей сути. И моральное неприятие этой идеи происходит до сих пор. Уже упоминаемая мной ранее Дейдра Макклоски в своих работах часто описывает типичного современного интеллектуала, которому претит буржуазная добродетель, сводимая к благоразумию и расчетливости, а само предпринимательство воспринимается чем-то низменным, не стоящим внимания. «Дельцы» — вот и все, что скажет о бизнесмене интеллектуал. Я далек от возвышения предпринимателей в качестве рэндианских атлантов, но при этом не страдаю подобной брезгливостью. Думаю, что это свойственно именно экономистам.

Собственно, моральные философы уже сегодня задумываются о важности учета экономических аспектов человеческого бытия. Мы знаем, например, книгу «Анархия, государство и утопия» Роберта Нозика, где всё это вполне содержится. Мы знаем «Теорию справедливости» Джона Ролза. Если экономику учитывает настоящий специалист по этике, вырастают полноценные новые великие этические теории. Однако, если этикой начинает заниматься экономист, часто, но необязательно, выходит плохо.

Тут два контрарных примера — «Конституция свободы» Фридриха А. фон Хайека, которая, пусть и неявно, основана на этике добродетели (в качестве первоосновы выбирается негативная свобода, т.е. свобода от принуждения, а задачей выступает её максимизация), и «Этика свободы» Мюррея Ротбарда, ставшая библией для анархо-капиталистов. Первая, безусловно, великая книга, несмотря на определенные шероховатости и некоторую терминологическую отсталость, а вторая — этический трактат, полный несуразных и плохо отрефлексированных идей, вдохновленных при этом экономикой. Первая полна сомнений и попыток преодолеть множественные проблемы и парадоксы социального, вторая дает ответы на практически все вопросы, но эти ответы, как мне кажется, результат низкого уровня рефлексии собственной позиций и выдачи желаемого за действительное.

Продолжение следует.

Интервьюер: Алексей Кардаш.

Поддержите Insolarance на Patreon, а также читайте в Telegram и Facebook.