Современная континентальная философия во многом формировалась под влиянием французского психоанализа. Особенно часто можно увидеть обращение к термину «Другой». Несмотря на то, что слово может показаться интуитивно понятным, за ним скрывается достаточно длительная интеллектуальная традиция. Свой «другой» был не только у Лакана, но и у Фихте, Хайдеггера, Бахтина, Гуссерля, Мерло-Понти и многих других значимых мыслителей.

Специально для Insolarance Иван Кудряшов проясняет значение концепта «Другого», анализирует историю этого термина и его различные понимания.

Читайте эту и другие статьи на сайте Insolarance:

https://insolarance.com/autre-postmodern/

Влияние отдельных элементов французского психоанализа на последующую философию огромно, в силу чего нелишне более детально прояснять смысл некоторых понятий. Это позволяет видеть истоки некоторых философских концепций и при этом не терять ту разницу, что существует между психоанализом и философией.

Среди таковых едва ли не в первую очередь приходит на ум концепция Другого Жака Лакана. Она изрядно запутывает уже только тем фактом, что нужно уточнять о каком другом идет речь — о Большом Другом (Autre) или о маленьком другом (autre)? Причем, само учение развивалось на протяжении 50 лет, регулярно переосмысляя прежние концепты. Не меньшую сложность представляет и то, что в философии ХХ века предостаточно иных «Других», чье понимание может серьезно расходиться с лакановским. Наконец, важно отметить и тот факт, что часть нюансов лакановского концепта «Другой» в философии постструктурализма и постмодернизма была отброшена или упрощена, что приводит к любопытному парадоксу, в котором Лакан оказывается критиком более молодых поколений (а не наоборот, как обычно).

При этом я вынужден сделать оговорку: мы лишь наметим ту линию, по которой происходит первичное схватывание лакановских концептов. Ни о полном, ни об исчерпывающем обзоре понятия Другой/другой речи не идет — это невозможно сделать в одном тексте, особенно при отсутствии у читателя длительного опыта вхождения в лакановское учение и личного анализа.

Как возник Другой?

Итак, начнем с общих координат: что же представляет собой проблема Другого вообще и когда она возникает?

Проблема эта по своему происхождению, конечно, философская. В философии, как заметили Делёз и Гваттари, регулярно появляется концепт друга — собеседника, который способен понять. Именно через обращение к нему и будут разворачиваться многие философские тексты. Всегда можно обнаружить в них и «чужого», которого конституирует культура эпохи. В античности — это варвар, житель не-ойкумены, а потому агент хаоса, которому чужды красота агона и логоса. В средние века «чужаками» становятся язычник и безбожник, существующие за границей универсализма божьего откровения. Любопытно, что безумец и отшельник, грешник и святой — это всё ещё некоторые крайности нормы для христианского мировоззрения, которые в Новое время приобретут статус инаковости. Как это подробно анализирует Фуко: прокаженный, безумец, преступник и ведущий неразумный образ жизни пополняют список «Других», однако, вместе с тем в ту эпоху зарождается и терпимое отношение к иным.

Несмотря на присутствие фигур друга и чужака, классическая философия регулярно оставляет впечатление сугубо аутистичного мероприятия, ведь описывает она жизнь отдельного сознания без обращения к фигуре других в моем уме. И эта проблема не решается указанием на то, что это просто ракурс (и где-то есть «второе Я»), ведь если бы наши сознания были устроены так, то оказались бы невозможны язык и общество. Большая группа аутистов, по крайнем мере, в привычном виде, общества не создает.

Безусловно, представление о чужом сознании и о том, что оно знает обо мне — время от времени занимало мыслителей разных эпох, но все–таки классическая модель с автономным субъектом явно препятствовала этому. Поэтому в сущности только на рубеже классической и неклассической философии в XIX веке на сцену выходит фигура Другого. И она в силу разных причин оказывается весьма множественной.

Первые подходы к теме можно найти у Фихте (проблематика Я и не-Я), Гегеля (другое сознание в «Феноменологии духа» плюс само деление на «в-себе» «для-себя» и «для-другого»), Кьеркегора (анонимный другой, например, публика) и ряда других. А с начала ХХ века именно понятие «Другой» войдет в широкий обиход, но останется очень разнообразным в своих трактовках. У Гуссерля это возможность отличия других сознаний от объектов, а у Сартра к этому добавляется еще и проблема объективации моего сознания со стороны других. Хайдеггеровское Das Mann — это тоже «другие», но усредненные, безличные «люди вообще», существующие только как установка сознания. Присутствие Das Man в поле сознания хорошо заметно в высказываниях в духе «что люди-то подумают» и «не по-людски как-то». Мерло-Понти усложнит проблему Другого в феноменологии, обратившись к теме тела и «плоти». В версии Левинаса Другой превратится в радикальную инаковость, нечто, что не промысливается и не прочитывается вашим сознанием, поэтому такого Autre лучше переводить как Иной или Чужой (вплоть до коннотаций с чужим из фантастики, который как раз и отличается фундаментальной не-склонностью идти на контакт или какой-то диалог).

В диалоговой философии Другой тоже оказался весьма важен: например, у Бахтина и Бубера (в меньшей степени Гадамера): Другой — это «Ты» диалога, то место, где ваши слова обретают понимание. При этом стоит отметить, что у Бахтина в роли «Ты» подразумевается писатель или читатель, часто из другой эпохи или культурного контекста, а у Бубера, хотя в отношение «Я — Ты» может быть поставлено что угодно (у него есть яркий пример, в котором даже кусочек слюды может выступать в роли Ты), все–таки есть явное тяготение мыслить Другого как Бога откровения. Приблизительно в то же время (30-60-е гг. ХХ века) сформируется и концепция Лакана с ее различием (Большого) Другого и (маленького) другого, а чуть позже, явно под влиянием Лакана, Поль Рикёр предложит герменевтическую дихотомию между «ты-другим» и «всяким другим».

Другой у Лакана

Концепция Лакана в ее ранней версии в значительной степени вдохновлялась не только психоанализом, но и гегельянством — как в версии Кожева, так и в весьма нетрадиционной рецепции Батая. Лакан также был хорошо знаком с феноменологической проблематикой (Гуссерля, Сартра, Мерло-Понти), при этом удивительно, что ничего неизвестно о том, пересекался ли он где-то с Левинасом и его работами. Однако в конечном счете он сделал ставку на анализ структур, вместо подхода феноменологов и экзистенциалистов (их непрямую критику регулярно можно найти в его ранних работах). Стоит также отметить и его интерес к сюрреалистам, которые собственно и начали разработку темы Я и Другой в работах Фрейда.

Другой субъект, данный себе и другим через и посредством желания, возникает уже на второй странице лекции Александра Кожева, которая станет предисловием «Введения в чтение Гегеля» (на основе его лекций в Высшей практической школе, прочитанных в 1933-1939 годам и посвященных «Феноменологии духа»). А другое желание, которое может заменить природный объект в качестве цели нашего желания, становится принципом, отделяющим человека от животного. По Гегелю самосознание возникает лишь в борьбе за признание, и потому оно изначально пронизано темой другого, одновременно очеловечивающего мое желание и заставляющее отчуждать его во внешних формах. Этот комментарий заканчивается следующим отрывком (очень важным для понимания Лакана):

«Как бы то ни было, человеческая реальность может возникнуть и существовать только как «признанная» реальность. Только в качестве «признанного» другим, другими, в конечном счете всеми другими, человек действительно будет человеком, как в собственных, так и в чужих глазах. И только ведя речь о «признанной» человеческой реальности, можно называть ее человеческой и тем самым высказывать некую истину в собственном и точном значении термина. Ведь только в таком случае речь (discours) может раскрыть что-то реальное».

Лакан, посещавший лекции Кожева, услышал в этом не только проблему понимания истоков самосознания, но и драму бессознательного (в котором всегда есть то, что непризнанно, а потому обречено возвращаться в форме зашифрованных симптомов). И язык, который не только призван выражать смысл, но и служит местом знаков признания/непризнания, становится вотчиной других, а точнее (Большого) Другого, несводимого ни к каким персоналиям и персонажам. Однако еще какое-то время Лакан будет использовать термин «другой» в очень двойственном смысле, пока к 3-5 семинарам (1955-58 гг.) постепенно не отделит Абсолютного или Большого Другого (имеющего отношение к самому пространству Символического) от другого с маленькой буквы (являющемуся по сути воображаемым объектом, участвующем в стадии зеркала и бредовой речи).

Одна из ключевых работ Лакана — «Стадия Зеркала, как образующая функция Я, какой она открылась нам в психоаналитическом опыте» вышла в 1949 году (на основе доклада в Цюрихе в 1947), однако доподлинно известно, что стадии зеркала был посвящен и его оборванный доклад на Психоаналитическом конгрессе в Мариенбаде в 1936 году. Так что, вероятно, концепция зеркального двойника в итоге ставшего «другим» (autre) сформировалась в 30-е годы. Помимо статьи Анри Валлона («Как развивается у ребенка понятие о собственном теле», 1931 года) еще одним важным источником вдохновения лакановской «стадии зеркала» стала статья Роже Кайуа «Мимикрия и легендарная психастения» (1938 год). В тексте последнего содержался весьма оригинальный тезис о том, что организмы не приспосабливаются к среде, а захватываются самой средой. Ведь привычное объяснение мимикрии как маскировки и защиты оказалось сомнительным: в 30-е годы масштабный эксперимент показал, что в желудках птиц мимикрирующие насекомые оказываются ничуть не реже прочих. Поэтому Кайуа предполагает в духе фрейдовских влечений к жизни и к смерти у животных наличие не только тяги к самосохранению, но и парадоксального инстинкта ухода — в состояние бесчувственное, бессознательное, полуживое (заставляющее сливаться с реальностью, а не бороться за свои границы).

Ребенок по мысли Лакана как раз и обнаруживает подобную захваченность средой, а именно своим зеркальным образом (в зеркале и/или в телах других людей), который позволяет лучше овладеть телом, но вносит изначальный раскол в психику индивида. Само Я человека оказывается отчуждено, поскольку, говоря: «это Я», ребенок указывает не на себя, а от себя — в сторону зеркального образа. Чуть позже он научится показывать на себя, интроецировав и присвоив этот образ. Именно поэтому истории про двойников так задевают нас: все мы живем с бессознательным «другим», вызывающим амбивалентные чувства любви-ненависти. В связи со структурным психоанализом регулярно вспоминают выражение Рембо: «Я — это другой». Да, в сущности то самое Я (Эго), которое мы привыкли оберегать — это лишь иллюзорная сущность себя как кого-то другого. Однако, как иронично заметил во 2-м семинаре Лакан: «Только не поддавайтесь на эпатаж, не вздумайте бежать на улицу, крича, что я это другой».

Большой Другой

Что еще более важно, так это то, что уже в этом процессе мы обнаруживаем присутствие и другого Другого — Большого. Поскольку человеческие дети отличаются неотенией или «преждевременным рождением», то они оказываются в сильной зависимости от матери — от Другого, задающего простую дилемму «вхождение в язык/культуру или одиночество/смерть». Субъекта, не признающего существование Другого — мы называем аутистом («канеровский аутизм»). Для него все окружающие это объекты, даже не тела, а именно наборы фрагментированных объектов, поэтому и в язык войти ему не удается. Язык заявляет о себе уже на стадии зеркала, так как формирование образа тела почти всегда сопряжено со словами окружающих — словами, прописывающими связи и отношения. Это слова и жесты одобрения (от взрослого), а также характерные фразы «посмотри, это ты», речи в духе «глаза мамины, нос папин» и т.п. Все, кто живет в языке, как будто обращаются не только друг к другу, но и к универсальному адресату (Другому) — и эту манеру или даже веру ребенок вынужден освоить и инкорпорировать, чтобы суметь обратиться к матери-Другому со своими желаниями и потребностями. Причем, поначалу Лакан явно отождествляет его с «культурным порядком» Леви-Стросса или с Символическим, то есть с местом кода.

Важно понимать, что реальные отец, мать, другие родственники предстают для ребенка в качестве источников разного опыта, поэтому в отдельных отношениях могут быть и другим, и Другим, и даже объектом, а (или Вещью). Однако рождение субъекта неизбежно связано с фигурой структурирующего события/отношения Другого. И все три регистра (Реальное, Воображаемое и Символическое) появляются одновременно, пусть и сперва роль Другого несколько скрыта, а на первый план выходят отношения воображаемого образа (Я) и тела. Но, заметим, что в подлинном смысле субъект возникает только при сепарации с Другим, в результате чего появляется объект, а — только в этом случае устанавливается порядок языка, в котором одно означающее представляет субъекта другому означающему. Или, как довольно емко скажет Жижек: «Субъект — есть ответ Реального на вопрос Другого» (проблема Субъектности и ее появления Жижеком рассматривается через феномен интерпассивности).

Другой в сущности и есть фигура, воплощающая символический порядок. Поэтому если поначалу Другой мыслился Лаканом как место кода (место, где мои сообщения получают свой смысл), то постепенно он стал ассоциироваться и с множеством Имен-Отца (означающие, которые объясняют и увязывают что-то в психике). При этом важно помнить, что символический порядок Лакана — не тождественен языку лингвиста, ведь с точки зрения психоанализа образ и наслаждение неотделимы от языка, а сами означающие не имеют никаких устойчивых позитивных денотатов (их определяют лишь внутренние различия и цепочки других означающих). Поэтому Другой Лакана — не просто абстрактный адресат любого языка (такой необходимый собеседник — нечто в духе герменевтики или философии диалога), а одна из конфигураций бессознательного. Или как он скажет в другом месте: «бессознательное — дискурс Другого», ведь бессознательное есть эффект всех влияний речи на субъект. Это хорошо видно именно на материале психоанализа: симптомы всегда оказываются зашифрованными (и обращенными Другому) сообщениями, а фантазм, запускающий наше желание — в сущности воображаемая сцена, соединяющая субъект с наслаждением и Другим.

Важно не забывать, что Другой — не абсолютная реалия, а скорее двойственное внутренне-противоречивое установление. С одной стороны, Другой — это своего рода структура интерсубъективности: в конечном счете, язык и его слова — это всегда слова других, которые вы не изобретали. С другой стороны, Другой — это субъектная артикуляция феномена «свое иное», некая неизбежная персонификация «Ты» диалога и «Он» всякой инстанции или закона. Ребенок усваивает эту позицию уже только потому, что его мать (или тот, кто ее заменяет) — существо говорящее. Когда мать реагирует на крик младенца, то тем самым превращает реакцию тела в зов — а где есть зов, там есть и Другой (и матери обычно интерпретируют крик — решая и даже проговаривая голоден ли ребенок, нуждается в смене пеленок или просто соскучился). В этом суть речи — она есть обращение, и стало быть требует ответа. Как скажет Рената Салецл: «Другой — символическая структура, в которую субъект оказывается постоянно вовлеченным. И сама по себе она не принадлежит психическому уровню: это радикальным образом внешний непсихологический универсум символических кодов, регулирующих наш психический опыт. Ошибочно пытаться как интернализовать Большого Другого и редуцировать его до психологического факта, так и экстернализовать Большого Другого и редуцировать его до институций социально реальности».

Центральное место в формировании этого порядка играет Эдипова ситуация, которую Лакан трактует в чисто языковом ключе. По его мнению, обучаясь в этот период сосуществовать/подчиняться социальным нормам и запретам, удовлетворять свои желания в соответствии с правилами культуры, ребенок впервые сталкивается с противоречием в языке: Отец (и стоящий за ним Закон) запрещает Мать. А точнее «Имя Отца» выступает точкой, откуда приходят требования, что упорядочивают действительность и учат ребенка жить в обществе и соблюдать его правила. Собственно, эта точка может быть воплощена и в самой матери (более того, если в психике матери Имени Отца нет, то есть высокий риск психоза у ребенка). При этом многие неоформленные, бессознательные желания тоже получают обработку речью, поэтому наши желания не такие уж и наши, а как минимум «согласованные» с Другим. Но об эмблематическом заявлении Лакана «желание — это желание Другого» нужно говорить отдельно (или почитать тут).

Стоит также отметить, что с начала 60-х Лакан серьезно переосмыслит символического Другого, вернувшись к идее о нехватке или неполноте в Другом (эти идеи высказаны еще в ранних семинарах, например, означающее нехватки в Другом появится в 5 семинаре вместе с графом желания). Другой станет не только «сокровищницей означающих», но и пространством с фундаментальным изъятием (порядок, организованный вокруг дыры, скажет Лакан в семинаре 22). Ведь у языка нет ответов на все вопросы, по крайней мере о сексуальности и смерти для индивидуального бытия субъекта. Нехватка в Другом связана еще и с тем, что язык отсылает только к другим высказываниям — и метаязык невозможен (как невозможен и Другой Другого). Слова лжи и истины одинаковы, и сам язык ничего неспособен предоставить, чтобы в его рамках выделить какое-то суждение как гарантированное или подлинное. Поэтому Другой в сущности такая же фикция (пусть и более фундаментальная) как и Эго, но необходимая для существования в обществе и языке. Все мы верим в Другого — это то, что поддерживает фантазматическую целостность личности, однако, продвигаясь в своем анализе, мы открываем, что никаких глубин и подлинных Я не существует, есть лишь «первичная ложь» о том, что Другой существует, знает что-то обо мне и наслаждается. И те, кто в ходе анализа столкнулся с означающим нехватки в Другом, знают, что это приводит к замешательству и даже депрессии. Но только поначалу, чтобы затем дать чуть больше свободы от власти «своего» Другого.

Резюме

Попробуем резюмировать вышесказанное. Чтобы не путать Большого Другого (А) и маленького другого (а), стоит помнить следующее.

По своей природе другой — это образ, и поэтому он всегда связан с Воображаемыми отношениями. Сперва зеркальный образ тела, затем модель партнера в воображаемой диаде, а в итоге любой другой человек, с кем возможна горизонтальная идентификация по какой-то общей черте («он — такой же как я»). Поэтому другой явно фигурирует в бреде, т.е. в воображаемых связях в речи. Классический бред — это бред преследования, в котором есть явный другой-соперник. И сюжеты с доппельгангерами потому беспокоят нас, что в них злой двойник — не просто внешне похож, но и хочет того же что и я (т.е. выступает конкурентом, причем часто обладающим каким-то дополнительным бонусом). Кроме того, другой пересекается с темой отношений с телом и личного идеала (идеальное-Я, которое не стоит путать с Идеал-Я, имеющем прямое отношение к Другому).

Что касается Другого, то это ни в коем случае не образ, это некоторая символическая структура или место, связанные с означающими. Другой возникает всегда как что-то третье. Словно неизвестный зритель, к которому на самом деле обращены ваши слова, когда вы произносите тирады своему партнеру «на сцене». Или как авторитет самого Закона, ощущаемый позади реального служителя закона, которого возможно вы знаете как слабого или испорченного человека, не заслуживающего никакого авторитета. Ну и наконец, как фигура отца в Эдипе, которая не только запрещает мать (отец, говорящий «Нет»), но и регулирует отношения с ней, создавая возможность для автономии и становления (отец, говорящий «Да»).

Поэтому генетически Другой — это сперва мать (она обладает властью над ребенком), которая одновременно и место кода (место, куда обращены требования — то есть любые высказывания, которые ожидают ответа). Впоследствии Другой — это уже не сама мать, а тот порядок социальных связей, который вписан в бессознательное матери. И наконец, после прохождения Эдипа, Другой — это Имена Отца и абстрактный символический порядок, в котором слова глубоко прочерчивают саму психическую реальность и представления о мироздании (возможное и невозможное, желаемое, чаемое в фантазме). В силу этого данное понятие весьма актуально в рассмотрении дискурсов (в них всегда есть позиция Другого), в анализе тем власти, вины, симптомов.

Отсюда несложно провести и последнее разграничение: между философией и психоанализом.

В философии Другой — это попытка разговора о непрозрачности для нас чужих сознаний, а также важный элемент разговора о языке (с его отчуждением в «общих» словах) и о диалоге (возможность визави — обязательный конституирующий момент). Наконец, в ряде случаев (у Левинаса, а также современных любителей «темной метафизики») это еще и способ обозначить радикально-чужое, то что не укладывается в сами горизонты понимания субъекта.

В лакановском психоанализе Другой — это ощутимо про другое. Во-первых, это способ описания структур бессознательного, их обращенности к неким фигурам и местам (которые могут воплощаться в конкретных других людях, но в сущности это не необходимо). Иными словами, Другой — это серия фигур, воплощающих требования закона и формы чужого наслаждения. Во-вторых, это часть осмысления самого процесса зарождения психических структур, социализации и становления субъектом желания. В-третьих, Другой — это по большому счету невротический конструкт индивидуального бессознательного, позволяющий увязать психические регистры и как-то обойтись с нехваткой.

Любая попытка говорить о людях вообще в психоанализе прочитывается как разговор о своем зеркальном альтер-Эго. Но нужно суметь пойти дальше, отбросив сентенции в духе «золотого правила этики» или универсальных утверждений о природе человека. Увы, в отечественных, да и не только, философских статьях можно обнаружить попытки приписать Лакана и к экзистенциализму (с его «зиянием» вместо сущности), и к структурализму (с его рационализацией бессознательных структур), и к постструктурализму (с идеей разрыва и небинарной организации). Но в сущности понятийный аппарат психоанализа служит принципиально другой цели: не описать, объяснить или даже понять все на каких-то общих основаниях, а суметь говорить с помощью языка других (ведь мета-язык невозможен) об уникальном бессознательном желании конкретного субъекта. И потому даже другой/Другой никогда не одно и то же — в вашем случае и в моем.

Автор текста: Иван Кудряшов.