Собственно говоря, мальчики нашего промышленного миллионника были по своей сути мальчиками из предместий. Они мне нравились, в джинсах Wrangler или Montana с барахолки, в голубых рубашках, застегнутых на твердой юношеской груди, с нежными на вид губами и приятным запахом сигарет. Даже их прыщи скорее умиляли. Мне в мои 18 хотелось иметь такого мальчика. Я не формулировала, чего именно мне хотелось, но это как-то подразумевалось — конечно же, нежности. Ну, там, блуждать своими нежными губами по его нежному, и неважно, если довольно прыщавому лицу, и чтобы его нежные мальчишеские губы блуждали по моему нежному лицу; ну, там, целовать глаза и чтобы его губы целовали мои глаза, и шею, а когда-нибудь и грудь, и ребра, и живот, и спину, но только потом, а не сразу, и опять возвращаться к глазам. Ну, там гладить кожу друг друга, целовать пальцы друг друга, вдыхать запах, говорить нежное, не скрывать наслаждения и благодарности. И потом тот самый «секс», но не бросая нежность. А как еще? А зачем еще как-то, если можно так?

Собственно говоря, эти мальчики были не прочь. Нас — меня и одного из мальчиков в голубой рубашке, застегнутой на твердой юношеской груди, прислоняло друг к другу на танцах, на вечеринке, его рука на плече, на бревнышке, сидя рядом на кровати в зимнюю смену на студенческой турбазе. Но нежности не происходило, если не считать поцелуев, а также моих односторонних попыток трогать моими нежными губами его нежное и опционально прыщавое лицо — попыток, не вызывавших никаких вздохов благодарности и наслаждения.

Мальчики в эти моменты были возбуждены, и иногда хорошо держали себя в руках, иногда нет, иногда классно пахли, иногда нет, но в любом случае они и их просовывавшиеся в меня или давившие на меня руки были деревянными.

В первом варианте сценария их деревянность я принимала за холодность. Я виновата, я не такая. Противоречивые сигналы — с одной стороны, он со мной, с другой стороны — холодный — почти мгновенно разворачивали в моем мозгу конструкцию эмоциональной зависимости, с ее тогдашними атрибутами — гадание на картах, брожение по улицам.

Во втором варианте деревянный мальчик с его возбуждением быстро начинал меня тяготить.

Иногда оба сценария разворачивались с одним и тем же мальчиком последовательно. Я уже убежала в лес, зализала раны и пошла дальше, а он спохватился и делает попытки вернуться, и начинает меня тяготить.

Так однообразно все и продолжалось, и я все никак не могла осознать, что нам нужно разное.

В конце концов, очередной мальчик из предместья, и притом совсем не прыщавый, когда я поцеловала своими нежными губами его нежные губы, сказал волшебное слово: «Иришка-малышка, за это можно все отдать!», и какое-то время мы целовались и вдыхали нежную юную кожу друг друга, и пошли дальше, и дальше, и дальше, а потом поженились, и стали рожать детей, но романтическая нежность была быстро, еще до женитьбы, брошена им на полдороге, как ненужная роскошь, недоразвитая, ограничивщаяся теми начальными поцелуями и несколькими нежными словами. Вскоре оказалось, что на самом деле сказать «милая» — титанический труд хуже каторги, а погладить — не помацать, не сжать кусок чужой плоти, а нежно погладить чужое тело или волосы — перспектива, от которой руки сводит параличом, при всей любви ко мне. Любовь проявляют делами, а не словами. Я же тебе уже сказал, что люблю.

Русские мальчики из рабочих районов. Дети рабочих, становившихся инженерами после армии и рабфака, внуки колхозников, правнуки крестьян, считавших, что бьет — значит, любит. Как объяснял мой муж, уже в пять лет он откуда-то, наверно, со двора, точно знал, что нежность — это жуткий позор. И уже в шесть, когда родилась сестренка, и ему говорили: ну что стоишь, погладь, его руки и все тело сводило параличом.

Конечно, дальше я могла свободно продолжать свои односторонние действия — гладить его стриженый затылок, и целовать спинку, и даже говорить — «поцелуй спинку», и он послушно чмокал.

Это не я была не такая, это их изуродовало. Те мальчики, с которыми мы гуляли ночью по студенческому лагерю и сидели на бревнышке, cтойкие деревянные солдатики, не умели в нежность. Они могли хотеть только слить в меня содержимое своих нежных, распухших от сперматозоидов яичек, и, возможно, создать со мной семью, как у своих рабоче-крестьянских предков. Они действительно быстро женились. Но разве дело в женитьбе?

***

Профилак был возможностью пожить в общаге для городских. Рядом в их смену жили трое типичных политеховских мальчиков, с радиофака или мехфака. Почему Инка Сончак выбрала из них самого задротного, я, в общем-то, понимала. Вариант Кюхли среди лицеистов.

Вот этот вот, такой некрасивый, стеснительный, вялый, он же явно будет умирать от благодарности и счастья, и приникать к ней, настоящей живой девочке, не дыша (а к кому ему еще приникать? Почему бы не к ней?). И они гарантированно смогут окутать друг друга нежностью и искренностью навсегда, и гулять, и дружить, и ходить за ручку. И потом жениться, продолжая смотреть друг другу в глаза и время от времени трепетно касаться любимой щеки губами.

Так вот, этот задрот ее вскоре бросил. Его ход мысли мне понять труднее. Инка была вполне симпатичной девочкой, неизмеримо лучше него; правда, судя по выбору, с плавающей самооценкой, как тогда большинство из нас.

Наверное, он как-то возомнил о себе, решил, что достоин лучшего или что-то в этом роде. Не то, что бы он реально нашел кого-то получше.

После положенного для нее периода страданий по возлюбленному (допустим, месяцев семь), Сончак на какой-то дискотеке или вечеринке неожиданно вызвала интерес у высокорангового, как бы сейчас сказали, мальчика Дедичева, из хорошей компании, с казацкими усиками. В первый раз она подумала, что это он по пьяни. Но интерес продолжился. Он даже расстался со своей девушкой, очень длинноногой, что, как мне казалось, автоматически присваивало ей заоблачный ранг и иммунитет от бросания.

За время страданий по бывшему возлюбленному Сончак несколько изменила имидж, подчеркнула особенности своей внешности — смуглая кожа, скулы, запавшие глаза, как у Полищук. Стала слегка экзотической. Дедичев клюнул. Может, он видел ее чем-то типа мулатки, не знаю.

Она рассказывала мне, что с ним «нельзя не играть». То есть она, наученная горьким опытом со своим задротом, и так боялась открывать источник нежности и искренности, оказавшихся столь неценными и даже отпугивающими. Она не любила Дедичева, но было немыслимо отказаться. «Игра» состояла опять же в обыгрывании внешних черт — утрированная сексапильность, подъёбки, нулевая мягкость и дружелюбие. Это Дедичева заводило. Возможно, подъёбки заводили бы любого мальчика из предместий, напоминая ему на генетическом уровне, как его бабушка поет его дедушке издевательские частушки на колхозном току. Но как только Сончак хоть ненадолго расслаблялась и становилась мягкой и искренней, он начинал скучать и уходил.

В конце концов ему все равно надоело, и он уже приходил к ней раз в месяц. А ей было в принципе все равно.

Кстати, незадолго до этого вошло в язык слово «трахаться».

Ну, он приходил к ней раз в месяц, и они трахались. Конечно, из предохранения был только прерванный акт. А тут он пришел, а у нее месячные. И он кончил в нее. И она залетела, что никак не могло устаканиться у нее в голове даже во время срочной свадьбы. Это было темой ее восклицаний, пока мы ее наряжали: нет, ну воще, ну как так?

Дедичев был очень красивый и грустный в первый день свадьбы, и Сончак говорила ему — давай все прекратим. Но он считал, что так надо. Кроме того, возможно, слегка опасался ее папы-силовика. Но главное — так надо. Свадьба, костюм, кафе, украшенные машины, красивые друзья в костюмах.

Всем нам было по 22.

На второй день, когда была одна молодежь, он уже был не грустный, ведь главное — решиться. Веселый, пьяный, обнимал всех, улыбался казацкими глазами. В друзьях у него был Мишка Т., тоже видный парень, три года назад женившийся по залету на красавице из нашей группы Ларке. Оба они на свадьбе привычно переругивались, что, видимо, было следующей закономерной в предместьях послебрачной стадией флирта.

Мишка жаловался мне (мне, Карл!), что Ларка не кормит его завтраком. Они работали на одном предприятии, на одинаковых должностях, за одинаковую зарплату. У обоих родичи в руководстве Автозавода. Оба из предместий, короче.

Ларка была знойная девка. Когда она залетела, — не с целью окольцевать, нет, просто мы тогда ничего не знали о сексе — Мишка, как потом Дедичев, решил жениться. Было лето. Перед свадьбой поехал на пару дней в студенческий лагерь и весь его перетрахал. Лариска тогда тоже говорила — Миш, прекратим, я сделаю аборт. Но женились, родили Макса. Она, конечно, работала, тогда все работали, водила Макса в садик, будила, кормила. Разошлись через несколько лет. И Сончак с Дедичевым тоже.

…Мы встретились с Сончак на тридцатилетии моей лучшей подруги. Она была с новым мужем, милым интеллигентным мальчиком. Познакомились на работе. Меня порадовало, что первая дурацкая любовь не убила в ней самооценку, а, наоборот, мобилизовала, и вторая дурацкая любовь тоже, и она смогла понять, кто ей нужен. Нет, понятно, что по большому счету и этот тоже был из предместья. Иных просто быть не могло в нашем поколении.

И это ведь еще их не коснулась армия.

***

…Мальчики из предместий не сохранили ни нежных губ, ни голубой рубашки. Одни из них превратились в чиновников или бизнесменов. Распухли. Вместо твердой юношеской груди под футболками и пиджаками выпирают животогруди. Самое плохое произошло с лицами — жирные шары. Машины, дома, квадроциклы, охота. Вторые превратились в замученных дядек с мешками под потухшими глазами. Пытаются расслабиться писяшками, выходя с заводов, на которые наступил эффективный менеджмент. О сексе скорбно умолчим.